Гонение на науку и просвещение

В древней, феодальной России религия пронизывала и покрывала собой всю культуру и все просвещение. С самых первых дней на Руси просвещение распространялось и поддерживалось духовенством. Школами заправляло духовенство, и процесс обучения производился по церковно-богослужебным книгам. Все образование носило исключительно религиозный характер, а письменность имела религиозное содержание. Чтение книг служило целям религиозно-нравственного назидания. Главная масса чтения состояла из переводов византийской церковной литературы и тех оригинальных русских произведений, которые писались по их образцам. Это были различные нравоучительные сборники, жития святых, сочинения древних христианских писателей и книги так называемого «священного писания». Никаких книг научного содержания не было.

В библии и церковно-религиозной литературе находили все сведения и по истории вселенной, по «естественным наукам», по географии и по всем другим «наукам».

Но каковы были эти сведения?

Вот. например, «Беседа Епифания с св. Андреем о водах, и о дожде, и о громе, и о молнии». На вопрос Епифания, как образуется дождь, Андрей отвечает: «Бог говорит: радугу мою поставлю на облаках. Радуга повелением божьим собирает воду морскую, как в меха, и наливает облачной воды; когда бог повелит дождю излиться на землю, то из радужной трубы начинает исходить шум и шум этот очень бурен… Как только дух начнет раздирать облака… то совершается великий скрежет: этот скрежет люди привыкли называть громом»^[1].

В одной книге, называемой «козмография» (космография). сообщаются такие сведения: «Остров. Живут на нем люди, головы у них видом песьи. Человеки великие и страшливые. Много на сем острове камней драгоценных».

Или еще: «Остров пуст. Живут на нем змеи, лицо девичье, до пупа человек, а от пупа у них и хобот змиев, крылаты, а зовутся василисками»^[2].

Для мира животных, растений, минералов существовали церковно-религиозная зоология, ботаника, минералогия, где говорилось о зверях инорогах, онокентаврах, о птицах стратиме, фениксе, сирине, алконосте, о змее аспиде, о малой рыбице ехинии, имеющей то изумительное свойство, что, прицепившись к кораблю, она может остановить его движение, пока «норцы» не отрежут ее от дна корабля. Вся природа наполнялась чудесами и страшилищами. И все это скреплялось авторитетом церковного учения, ибо все подобные сведения «о вещах ходящих и летящих» были не более, не менее как «благовестием архангела Уриила Иоанну Богослову».

Таковы лее были и почерпаемые из церковной литературы сведения о строении мира.

Особенным авторитетом и уважением пользовалась «космография» путешественника VI в. Козьмы Индикоплова. Он написал книгу об Индии, в которой дал физическую географию, согласную с христианским учением. В ней опровергается птоломеева система и доказывается из писания, что земля не есть шар, а плоскость и антиподы не существуют.

Фигуру земли Индикоплов представлял, как плоский, продолговатый от востока к западу четырехугольник, покрытый небом, как сводом; обитаемая людьми земля окружена океаном, а по краям возвышается стена, и край земли сходится с краем неба; земля основана на тверди, и под ней ничего нет. Ночью солнце заходит за высокую гору, находящуюся на севере.

Он вооружается против тех, которые, «возводя брови», мудрствуют и «дают небу кругоносное движение и землемерным разделением, и звездным течением, суесловием и мерзостью мирскою определяют положение мира, прельщая солнечным и лунным исчезновением»^[3].

Таковы были «научные» сведения древнерусского феодального общества. В идеологии господствовала, легенда, христианская фантастика, которая освящалась церковным авторитетом и выдавалась за непререкаемую истину. Замкнутая в религиозную сферу, заключенная в область веры, древнерусская мысль была зажата в тиски и загнана далеко от самостоятельного исследования и критики.

Церковь строго стояла на страже своего авторитета. Она держала в своих руках все книжное знание и допускала чтение только таких книг, которые были одобрены ею и не противоречили пропагандируемому ею вероучению. Она осуждала самое простое, естественное стремление исследовать окружающий мир. С особенной ревностью церковь преследовала такие книги, в которых появлялись первые самые робкие попытки объяснить окружающий мир и его явления без помощи божественного писания и высказывались взгляды, не согласные с церковным учением.

Были и возникали в древнерусском обществе и такие объяснения строения мира, в которых была уже слабая тень научного понимания. В XV в. появились в обращении рукописи, в которых излагались элементарные основания птоломеевой теории, самые скудные понятия о шарообразности земли и о планетной системе. В этих рукописях все же сквозили потуги объяснить окружающий мир иначе, чем говорила церковная литература. Просачивались и первые опыты научного естествознания и других отраслей науки, уже возникавшие в европейской литературе XVI—ХVII вв. и освобождавшие человеческую мысль от пут религии.

Но все это всячески преследовалось, считалось еретическим, отвергалось как суетное «звездочетье» и искоренялось с беспощадностью. Люди, которые любят «гиомитрию и прочая таковая», которые «оструумею (астрономию) добре извыкли суть», считают семь «аерских поясов» (т. е. планетных сфер) и исчисляют величину солнечного и лунного круга, объявлялись еретиками и волшебниками. Это были «пустошники», исполненные «пустошью и лжами», чернокнижники, зараженные «эллинской прелестью», преступники против истинной веры, которым угрожала огненная казнь.

Знакомство с западноевропейскими философскими сочинениями и чтение греческих и латинских книг также признавали еретичеством, волшебством и «эллинской мудростью». «Братие, — гремели проповедники с церковных амвонов — не высокоумствуйте. Аще кто тебе скажет: знаешь ли философию? И ты ему рцы: Эллинских борзостей не текох, ни с мудрыми философами не бывах… Богомерзостен пред господом богом всякий, кто возлюбил геометрию… а се душевные грехи — учитися астрономии и эллинским книгам… да будет проклята прелесть тех, которые смотрят на бег небесный… Мудрость мира — безумие есть убога, возлюби же простоту паче мудрости; учись удерживать ум: высочайшего не ищи, глубочайшего не исследуй, а то, что передано тебе от бога — готовое учение, то содержи»^[4].

Когда была переведена с немецкого языка энциклопедическая книга «Луцидарий», заключавшая в себе общие сведения о мире, о звездах и планетах, земле, людях, животных и пp., то церковники единым фронтом выступили не только против этой книги, но и вообще против распространения в обществе всех западных сочинений, не одобренных церковью. «Латиняне, — говорили они, — много прельстились внешними учениями, эллинскими и римскими и книгами арабскими, и не подобает вам внимать их сочинениям и переводить их на русский язык; берегитесь их, как гангрены и злейшей коросты… Заповедано есть богом высших себя не взыскивать, ни исследовать о том, что ни одному из людей не было открыто от века»^[5].

Но эта вражда к науке, знаниям, ко всякому проявлению свободной от пут религии анализирующей мысли не ограничивалась только проповедями и увещаниями. Церковь налагала свое запрещение на все те книги, которые так или иначе колебали ее авторитет, и беспощадно преследовала всех тех лиц, которые держали у себя эти запрещенные книги, читали и распространяли их. На московских церковных соборах периодически составлялись индексы (списки) запрещенных книг, постоянно дополняемые все новыми и новыми, казавшимися церкви вредными и опасными для ее авторитета.

До нас дошли такие индексы запрещенных книг от XV—XVI вв. В этих списках рядом, с волшебными и всякого рода гадательными книгами помещены также и такие, в которых заключались уже первые самые элементарные научные познания о природе. Таковы, между прочим: 1) «Остролог» (другие названия: «Острономия», «Мартолой», «Звездочетец»)— сборник астрологических замечаний о вступлении солнца в различные созвездия, о влиянии планет на судьбы мира, народов и людей и т. п. 2) «Аристотелевы врата» — перевод западноевропейского средневекового сочинения «Тайная тайных», составление которого приписывалось Аристотелю и в котором содержались разные сведения по астрологии, медицине, философии и пр. 3) «Громник» — сборник различных, расположенных по месяцам предзнаменований: о состоянии погоды, о будущих урожаях и т. п. 4) Книги о лунных и солнечных затмениях под разными названиями. 5) «Землемерие», или геометрия. 6) Луцидарий— энциклопедический сборник популярных естественнонаучных сведений.

Епископы давали предписания объявлять такие списки запрещенных книг с церковных амвонов и принимать все меры к истреблению книг огнем. Они попадали, таким образом, в разряд «еретических, богохульных писаний», и кто держал их у себя, тот был «врагом божьим». Уже е древнейшем законодательном памятнике — «Кормчей», по списку 1284 г., за чтение и даже за хранение запрещенных книг определялось проклятие и сожжение: «Иже кто иметь еретическое писание у себя держати и волхвованию его веровали со всеми еретиками да будет проклят, а написанная та на теле его да сожгутся». Котошихин говорит, что в его время (половина ХVII в.) людей жгли «за книжное преложение, кто учнет вновь толковать против апостолов, пророков и св. отец с похулением». Организованная в конце XVII в. Славяно-греко-латинская академия должна была строго наблюдать, чтобы в общество не проникали «волшебные, гадательные, богохульные и всякие церковью возбраняемые книги». А тех, кто читал их или держал у себя, велено было «сжигать без всякого милосердия».

Современники говорят, что лица, желавшие заниматься науками и имевшие у себя иностранные сочинения, должны были делать это тайком и всячески скрывать книги, боясь обвинений в еретичестве и волшебстве. В те времена достаточно было иметь пои себе какую-нибудь польскую или латинскую книгу, чтобы возбудить против себя гонения церковников и попасть в ряды еретиков. При великом князе Иване III за хранение и чтение иностранных книг был сожжен в деревянной клетке на реке Москве князь Лукомский вместе со своим переводчиком — иностранцем Матиасом Ляхом. Их обвинили в чародействе и злых умыслах на Ивана III^[6]. В 1676 г. при царе Федоре Алексеевиче обвинили в чародействе и злых умыслах на царя боярина Артамона Сергеевича Матвеева. Он любил сближаться с иностранцами и ценил научные знания. Его десятилетний сын изучал греческий и латинский языки под руководством польского переводчика Спафари. И вот стали говорить, будто Матвеев вместе с доктором Стефаном и переводчиком запирались в комнате и читали «волшебные книги», а в это время к ним являлось множество нечистых духов. Матвеев был сослан в заточение в Пустозерский острог, а имущество его было конфисковано.

Во время пожара, бывшего в Москве при царе Михаиле Федоровиче, у одного немца-живописца нашли череп и только поэтому хотели сжечь его как волшебника. Другой раз заезжий голландский фельдшер Квиринус чуть было тоже не угодил на костер. Однажды он играл у себя в комнате на лютне при открытом окне, и ветер шевелил при этом висевшие на стене кости скелета. Разнеслась молва, что Квиринус колдун и своей игрой на лютне заставляет плясать мертвецов. Когда молва эта дошла до патриарха, последний хотел сжечь Квиринуса, и только благодаря усиленным ходатайствам друзей его выслали из России, а скелет торжественно сожгли за Москва-рекой.

Вообще церковь поднимала неоднократно гонения на представителей медицинской науки и своими соборными постановлениями запрещала русским людям заниматься медициной под страхом проклятия и отлучения от церкви. Она смотрела на врачей, как на колдунов, зараженных дьявольской ересью, и всем врачам-иностранцам по интригам высших церковников, особенно в случае неудачного лечения царской семьи, грозила смертная казнь или в лучшем случае ссылка в заточение.

При великом князе Иване III был казнен врач-иностранец Антон Эренштейн. Церковники стали распускать о нем слухи. будто он колдун, делает стариков молодыми, привораживает холодные и неверные сердца, заговаривает дерево, железо, знается с нечистой силой. И каждый день являлись все новые слухи о связи его с дьяволом. То видели, как сам бес влетел к нему через трубу падучей звездой или таскались к нему по ночам молодые ведьмы. То уверяли, что он похищает детей, чтобы пить их кровь, от которой молодеет.

В 1490 г. был казнен итальянский врач Леон. «И того лекаря мастера Леона велел великий князь поимати и повеле его казнити смертною казнью, головы ссещи, они же ссекоша ему голову»^[7]. Придворный врач Ивана IV Грозного иностранец Бомелий, которого летопись называет «лютым волхвом», был публично сожжен в Москве в 1580 г. При стрелецком восстании в 1682 г. доктор фон Гаден также заплатил жизнью за то, что у него нашлись сушеные змеи.

Ученые-иностранцы прямо боялись иногда ехать на службу в Московское государство. Когда в Москве духовенство узнало, что царь желает принять на службу ученого саксонца Олеария в звании придворного астрономах то стало агитировать против него, говоря, что явился волшебник. Эта агитация и была причиной того, что Олеарий отказался от сделанного предложения^[8].

Вообще все иностранцы, побывавшие в Московском государстве, единодушно отмечали непримиримую вражду духовенства к научным знаниям, к светскому просвещению, к новой, европейской культуре.

Не могла Россия остаться и не осталась на уровне тех знаний, которые давала ей церковно-религиозная литература. Рост производительных сил требовал роста знаний, свободных от тех тисков, в которые зажимала их церковь.

Уже в половине XVI в. в экономической жизни Московского государства стал совершаться хозяйственный перелом. ударивший по старому феодальному быту и вносивший существенные изменения в культурный уклад русского общества. Стала весьма интенсивно развиваться торговля как внутренняя, так и внешняя и, постепенно развиваясь, вовлекала в свою сферу широкие слои общества. Торговлей стали заниматься не одни только профессионалы-купцы, но и лица всех других классов, крупные вотчинники-бояре, средний служилый класс или поместное дворянство и даже отдельные крестьяне.

Это необходимо порождало и совершенно новую атмосферу общественной жизни, отличную от феодального быта.

Широкое развитие внутренней торговли и промышленности, их практические нужды, поиски рынков ценного сырья, международных путей для сбыта товаров, новые войны с целью пробиться к центрам мировой торговли — все это порождало новые потребности и вызвало необходимость в прикладных, технических знаниях и военном искусстве. Стали ценить светскую науку и «хитрых мастерством людей», для чего в старой феодальной России, целиком пропитанной церковной идеологией, совершенно не было никакой почвы.

За всем этим неизбежно приходилось обращаться к иностранцам, к Западу и искать у него помощи для быстрого удовлетворения растущих потребностей развивающегося хозяйства страны. Иностранцы нужны были прежде всего для лучшей организации военной обороны страны, для переустройства армии, создания торгового флота, изготовления вооружения и военных припасов, а затем для того, чтобы устраивать фабрики и заводы и добывать из недр земли ее природные богатства.

Это искание иностранной помощи и приглашение иностранцев на русскую службу начинается в Московском государстве еще в XVI столетии, а в конце XVII столетия Москва была уже буквально переполнена иностранцами. Тут были немцы «разных земель и вер», французы, итальянцы, голландцы, англичане и т. д. в качестве военных инструкторов, пушечных литейщиков и «рудознатцев», всякого рода техников, ремесленников и мастеров, инженеров, архитекторов и врачей, купцов, промышленников и заводчиков.

Но с наплывом иностранцев стихийно проникали в Россию и научные знания, соответствовавшие тогдашнему уровню развития общества. Все усерднее переводились книги по разным областям знания. А с книгой все прочнее усваивались и новые приемы мысли, и новые взгляды, и необходимость нового, чисто светского образования. Общественная мысль мало-помалу освобождалась от исключительной замкнутости в религиозной сфере и становилась на путь свободного приобретения знаний, не освященных церковным авторитетом.

Но на пути этому движению все же продолжала стоять церковь и всей своей деятельностью упорно стремилась во что бы то ни стало закрепить нерушимо свой колебавшийся авторитет. «Епископы, лишенные всякого образования, — говорит иностранец Флетчер о времени Бориса Годунова, — следят с особенной заботой, чтобы образование не распространялось, боясь, чтобы их невежество и нечестие не были обнаружены. С этой целью они стараются уверить царя, что всякое новое знание, вводимое в государство, возбудит стремление к новизнам и будет для него опасно»^[9]. То же писал об епископах и князь Курбский: «Я сам слыхал от них, будучи еще в русской земле, под державою московского царя; прельщают они юношей трудолюбивых, желающих усвоить науку, и говорят им: не читайте книг многих, и указывают: вот этот от книг ум потерял, а вот тот в ересь впал»^[10].

Иностранец Мейерберг, говоря о Московском государстве, отмечает «долгое и упорное изгнание наук, которые они ненавидят, как общественную заразу», и прямо приписывает это духовенству, которое боится, что с науками может поколебаться его авторитет^[11].

И в продолжение всего XVII столетия вместе с ростом и развитием научных знаний в Московском государстве мы видим эту ожесточенную оппозицию церковников, их фанатическую защиту «древлеотеческой веры», их слепую и беспредельную ненависть к иностранцам — «поганым еретикам» и «люторам», их вражду ко всякому свободному движению мысли и упрямую проповедь застоя, косности, церковной традиции. Иностранцы, несшие с собой западноевропейскую буржуазную культуру, возбуждали у них остервенелую ненависть. Их представляли «исчадиями ада», «зловерными», «безбожными» и прямо называли «псами». Старые обычаи и традиции провозглашали священными и неприкосновенными и малейшее нарушение их стремились представить посягательством на православную веру и называли богоотступничеством и дьявольской ересью.

«Которая земля переставляет обычаи свои, и та земля недолго стоит… и сего ради казни всякие от бога на нас приходят за таковые преступления»^[12].

«Видим бо некая, — писал в конце XVII в. Афанасий, епископ холмогорский, — кроме закона и заповедания и предания увлекающиеся некоторыми чужеземными обычаями, особенно же еретическими прелестями и пристающие к таковым… Заповедуем всем отвращатися сего и пребывати в той вере и жизни, в которых пребывали и которыми спаслись наши благочестивые предки»^[13].

С целью насильственно преградить неизбежное культурное развитие России и рост светских, научных знаний, шедших с Запада, русская церковь делает даже попытку создания в Московском государстве своего рода верховного инквизиционного трибунала, по образцу католической инквизиции. По проекту патриарха Иоакима, одобренному царем Федором Алексеевичем, таким трибуналом должна была явиться высшая богословская школа в Москве, так называемая Славяно-греко-латинская академия, основанная в 1687 г.

В устав этой академии, по проекту учредителей, входило не только «сеяние мудрости». Блюстителю и учителям этого рассадника схоластики предоставлялись широкие полномочия инквизиторов. Им вменялось в обязанность строго наблюдать, чтобы проживающие в Московском государстве иностранцы не производили никаких «противностей» в вере под страхом сожжения. Только с одобрения академии все иностранцы могли оставаться в стране и поступать на службу. Под такой же надзор академии отдавались все иноверцы, перешедшие в православие. Они записывались в особую книгу, хранившуюся в академии, и в случае их колебания в вере наказывались ссылкой в отдаленные места, а «явные хулители» предавались сожжению без всякого милосердия, по суду и приговору академии. Никто не имел права без разрешения академии держать у себя домашних учителей иностранных языков под страхом конфискации имущества. Никто не имел права держать у себя польские, немецкие, латинские и другие иностранные сочинения. Наравне с «волшебными и чародейными» они рассматривались как еретические, и лица, у которых академия обнаруживала подобные сочинения, предавались сожжению, как и все еретики. Вообще сожжение угрожало всем, кто держал у себя «волшебные, и чародейные, и гадательные, и всякие от церкви возбраняемые богохульные и богоненавистные книги и писания».

И те, кто на пиру или в какой бы то ни было обстановке порицал православную веру, критиковал почитание икон, святых и вообще обнаруживал в чем-либо недостаточное уважение к авторитету церковного учения, по приговору академии, также подлежали сожжению^[14]. Таким образом, в общей системе русской инквизиции церковные главари пытались отвести вновь учрежденной богословской школе совершенно исключительную роль. В борьбе с потоком новых знаний, хлынувших с Запада и освобождавших русскую мысль от гнетущего авторитета церковно-религиозной мудрости, она должна была превратиться в настоящую инквизиционную цитадель для обороны православия от «неких чужеземных обычаев и еретических прелестей».

Но для конца XVII в. подобные проекты являлись уже анахронизмом. В то время как церковь упорно стремилась выставить пропагандируемую ею мудрость, как единственно истинное знание, рост производительных сил и связанная с ним потребность подлинных знаний неотвратимо и властно делали свое дело. Варварская Русь решительно поворачивалась лицом к «злобожным» и «поганым латинам», и еретическая прелесть становилась для нее все заманчивей и приятнее.

Тем с большим ожесточением падали на ее голову угрозы церковников.

В 1690 г. сам патриарх Иоаким, умирая, оставил свое политическое завещание Петру I, в котором особенно предостерегал царя от общения с иностранцами: «Да никакоже он, государь-царь, попустит кому христианам православным в своей державе с еретиками и иноверцами, с латинами, люторами и злобожными татарами, их же гнушается господь и с богомерзкими прелестями их проклинает, общение и содружество творити, но яко врагов божьих и ругателей церковных тех удалятися да повелевает царским своим указом». Патриарх спешит убедить царя, что сам бог заповедал не иметь никакого общения «с иноверными еретиками злобожниками и никакую дружбу имети с ними», так как-де самая целость и величие государства могут сохраниться только в том случае, когда все православные христиане «прилежат к добрым делам и отвращаются иноземцев, да не навыкнут иноземных обычаев непотребных». Силою всего своего авторитета патриарх молит Петра сохранить непоколебимо этот завет, и тогда-де милость божья будет с ним и «господь бог будет ему крепкий покров от всех зол»^[15].

Эта ненависть к иноземцам, науке, знаниям, эта борьба против новой буржуазной культуры не была только плодом мракобесия церковных обскурантов. Эту борьбу определяло и направляло стремление сохранить в неприкосновенности господство старой феодальной идеологии, а вместе с тем и господство церкви как первенствующей политической силы в феодальном обществе. В новых условиях укрепляющегося дворянского самодержавия церковь стремилась сохранить целиком свои феодальные привилегии, свое лицо могущественного владетеля богатейших вотчин. В данном случае собственнические инстинкты богатого земельного вотчинника шли впереди всяких религиозных интересов и руководили всем поведением церкви.

И еще последний русский патриарх Адриан, в пору великих преобразований Петра I, двинувших Россию из мрака варварской культуры по новому пути, громил иностранцев, которые «в нашу всероссийскую страну вошли, как волки в овечьих кожах, и начали тайно и явно вносить громады своих ношеподобных во мраке предлогов и обычаев, спрашивая. чего ради сие и на что оно?»^[16] Он обвинял их в богопротивном еретичестве и называл людьми, «восхотевшими искать воду, возмущенную конскою свирепостью непокорствия».

Его преемник, рязанский митрополит Стефан Яворский, первый президент вновь учрежденного синода, успел на деле обнаружить свои инквизиторские настроения и непримиримую вражду к людям, искавшим знаний и просвещения. По его приказу был разгромлен в Москве кружок «московских философов», во главе которого стоял врач Дмитрий Тверитинов. Бывший стрелец, родом из Твери, Дмитрий Тверитинов был рационалистом. Вместе с сыном посадского человека Фомой Ивановым он пошел на службу к иностранцам, жившим в Москве. В Немецкой слободе, где в 1700 г. была открыта первая частная аптека Иоганна Готфрида Грегори, он стал «искать науки у дохтуров и лекарей». Он работал в аптеках, выучился пускать кровь и составлять лекарства. Беспокойный и пытливый ум его заставлял его упорно добиваться причины и сущности таких явлений, о которых церковь запрещала рассуждать, заставляя принимать на веру. Естественно, его в первую очередь заинтересовали вопросы, связанные с религией. Он, врач по профессии, не мог равнодушно смотреть на те суеверие и невежество, которые церковь сеяла вокруг него. Особенно возмущали его бесчисленные амулеты и реликвии, при помощи которых церковники бесстыдно эксплуатировали религиозные чувства верующих. Так, например, в случае зубной боли люди относили серебряные зубки Антипию-чудотворцу, надеясь этим избавиться от боли. Если болели глаза, дарили серебряные глазки в церковь Пятнице Проще, что была на Пятницкой в Москве.

Этот обман верующих глубоко возмущал Тверитинова. Он принялся за пристальное изучение книг и кончил тем, что стал отрицать почитание икон, мощей, стал отрицать чудеса, высказывался о необходимости реформировать церковь и всякие преследования за религиозные убеждения считал не согласными с духом христианства. Свое вольнодумство Тверитинов не только не скрывал, но всячески его пропагандировал. Около него скоро образовался кружок свободомыслящих, отрицательно относившихся к церковной практике насаждения суеверий и фанатической нетерпимости к научным знаниям.

Скоро инквизиторы из Славяно-греко-латинской академии узнали, что «некая новая ересь зачинается», и донесли о «новых московских философах» главе православной церкви Стефану Яворскому. Стефан приказал хватать еретиков и приводить их для допросов в патриарший приказ. Отсюда они были разосланы по московским и новгородским монастырям «для духовного исправления» и заключены в одиночные казематы за «крепким караулом». Как исправляли их в монастырских тюрьмах, видно из того, что, например, Фому Иванова держали все время «на цепи со стулом», издевались над ним, часто водили в церковь, скованного по рукам и ногам, и здесь заставляли его каяться и громогласно, целым сонмом голосов пели ему грозную анафему, так что в конце концов довели человека до исступления. С другими заключенными обращались еще более жестоко и бесчеловечно. По приказу Стефана Яворского многие еретики были неоднократно пытаны. Человек, вполне преданный ему, митрополит новгородский Иов, под строгим секретом писал одному монаху: «За озлобление, и досаду, и великие обиды господина превысочайшего, иерарха святейшего, митрополита рязанского, двенадцать человек в великий Новгород взяты и многие из них зело жестоко пытаны и рваны, даже внутренности их показались»^[17].

Так пытал Стефан. Эта «кровожаждущая утроба», как говорили о нем люди, хотела во что бы то ни стало довести всех обвиненных до костра. В своих проповедях Яворский недвусмысленно настаивает на сожжении: «О дабы сии мытари и язычницы, развращающие православных и не слушающие церкви божественной, отсечены и весьма истреблены были!.. да сей вред, сия злохульные плевелы исторгнут от нас, развеют и дадут на сожжение». Только усиленные хлопоты влиятельных и приближенных к Петру лиц спасли Тверитинова и его единомышленников от инквизиционного костра. Тем не менее, Стефан Яворский устроил собор и предал еретиков анафеме, а Фома Иванов был сожжен в срубе на Красной площади.

На ряду с гонением на науку и просвещение в древней, феодальной России церковь поднимала свирепые гонения на народную поэзию, на всякого рода народные увеселения, музыку, песни и игры. Все развлечения, музыку, пляску, игры церковь называла делом дьявола, «бесоугодием», «сатанинской прелестью». Народные песни, сказки, поговорки она относила к той же категории, проклинала и искореняла их. Почти вся древняя церковная литература в форме «слов», «поучений» и проповедей неустанно убеждала верующих «не творити бесовских игр, гудений, скаканий и плясаний». Пляска, особенно женская, подвергалась ожесточенным обличениям и преследованиям. «О злое, проклятое плясание, — говорит один проповедник, — о лукавой жены многовертимое плясание! Пляшущая жена — любодейница дьявола, супруга адова, невеста сатанина. Все любящие плясание осуждены мучениям неугасимого огня и неусыпающих червей». Даже все, смотрящие на танцы и на другие «бесовские, злые и прелестные игры», суть «сатанины любовницы».

Существовала также устрашающая лубочная картинка, изображавшая истязание в аду «игрецов». Под изображением было выписано злорадное обращение дьявола к попавшему в его руки «грешнику»: «И рече сатана: любил еси в мире различные потехи, игры, — приведите же ему трубачей. Бесы же начаша ему во уши трубить в трубы огненные. Тогда из ушей, из очей, из ноздрей пройде сквозь пламень огненный».

Скоро при поддержке светских властей церковь переходит от слова к делу. Не ограничиваясь одним моральным осуждением и угрозами вечных мучений в аду, она вырабатывает целый ряд мероприятий, направленных против народных игр, песен и музыки. Уже в своей «Кормчей» книге она грозит проклятием и отлучением всем нарушителям запрета игрищ. На Стоглавом соборе (1547—1549 гг.) было постановлено, чтобы «проклятое бесование попрано было до конца». Подтвердив прежние решения церковных соборов об отлучении всех, кто не перестает участвовать в забавах и играх, Стоглав предоставил царю «по всем градам и по селам свою заповедь учинити» по этому поводу.

В XVI столетии начинаются систематические гонения на певцов и музыкантов, на все увеселения, песни и танцы народа. Наибольшей энергии и беспощадности гонения достигают в XVII столетии при царе Алексее Михайловиче. При этом они особенно заостряются против профессиональных музыкантов и певцов-скоморохов. Эти «веселые молодцы, люди вежливые, счестливые, веселые, ребята скоморохи» были в одно и то же время и певцами, и музыкантами, и мимами, и танцорами, и авторами-импровизаторами исполняемых ими песен.

Первоначально они обслуживали своим искусством господствовавшие классы, но в XVII столетии превратились в большие ватаги бродячих артистов и стали представителями народного юмора, творцами веселых народных рассказов. песен, шуток, прибауток и т. п. В народе они всюду встречали радушный прием и были всегда желанными гостями на народных праздниках, свадьбах, играх. Однако в глазах господствовавших классов скоморохи являлись опасным общественным элементом. В своей веселой сатире они очень часто выражали протест против угнетения голытьбы «жирными» боярами и купцами и изображали торжество угнетенных над эксплуататорами в разных житейских случаях и положениях.

В XVII столетии был очень популярен такой, например, фарс. На сцену выходил боярин в карикатуре. На голове у него была шапка из дубовой коры. Сам он был надутый, чванливый, с оттопыренной губой. К нему шли челобитчики и несли взятки в лукошках — кучи щебня, песку, сверток из лопуха и т. п. Челобитчики земно кланялись и просили правды и милости, но боярин ругает их и гонит прочь.

Тогда челобитчики начинают тузить боярина, грозят его утопить, приговаривая:

— Oй, боярин, ой, воевода! любо было тебе над нами издеваться, вези же нас теперь сам на расправу с самим собой!

Затем являются два лохмотника и принимаются гонять боярина, приговаривая:

— Добрые люди, посмотрите, как холопы из господ жир вытряхивают!

Тут же является купец и начинает считать камушки, изображавшие деньги. Лохмотники бросаются на него и тормошат:

— Делись с нами! — кричат ему. — Награбил, дескать, с народа за гнилой товар…

Отобрав деньги и расправившись с боярином и купцом, добрые молодцы поют:

Ребятушки! праздник, праздник! У батюшки праздник, праздник! На матушке-Волге праздник! Сходней голытьба на праздник? Готовьтесь, бояре, на праздник!

Смысл подобных «бесовых действ» и «хульных потех» был хорошо понятен всем. Скоморохи за подобные сценки и песни, выражавшие протест народа, были ненавистны господствовавшим классам и стали подвергаться жестокому преследованию.

Царские и патриаршие грамоты называют скоморохов «сатаниными учениками» и неоднократно приказывают местным властям беспощадно искоренять их «многое неистовство». В 1648 г. всюду разосланы были царские грамоты с повелением читать их в церквах и на базарах. Царь повторял в них прежние запрещения заниматься музыкой, петь «бесовские песни», плясать и наряжаться скоморохами.

Воеводам предписывалось иметь «крепкое смотрение», чтобы нигде никаких «мятежных бесовских действ, глумлений и скоморошеств со всякими бесовскими играми» не было; чтобы ни в городах, ни в селах «скоморохи с бубнами и сурнами, и с медведями и с малыми собачками не ходили б и всякими бесовскими играми не играли б». В случае же непослушания воеводам велено в первый и второй раз бить ослушников батогами и кнутом «нещадно», а в третий и четвертый — посылать в ссылку. Маски, наряды и музыкальные инструменты велено отбирать, «ломать и жечь на огне без остатку»^[18].

Это было только началом широких преследований народного искусства и поэзии. За этим указом следовал целый ряд других, а митрополиты и епископы, с своей стороны, постоянно рассылали грамоты, которые грозили ослушникам царских указов наказаньем без пощады и отлученьем от церкви. Так, например, в 1557 г. ростовский митрополит Иван приказал духовенству строго наблюдать, чтобы «скоморохов нигде не было, а в гусли, домры, сурны и во всякие игры не играли, и песней сатанинских не пели». А тех, которые не подчиняются, велено отлучать от церкви и наказывать^[19].

Вскоре преследование дошло до того, что особые лица стали ходить по домам и отбирать все, что могло напоминать «гудебные сосуды». Иностранец Олеарий, бывший во время гонений против музыки в Москве, рассказывает, что оно началось по инициативе патриарха. Было приказано собрать все музыкальные инструменты, какие только можно было найти в Москве. Когда их собрали, то, нагрузивши пять возов, свезли за Москва-реку и там сожгли^[20].

В эпоху Российской империи приемы и методы борьбы русской инквизиции против науки и просвещения видоизменились. Вместо открытых гонений, пыток и сожжений людей, обнаруживавших свободомыслие, стала действовать духовная цензура печатного слова, которая посылала на костры не людей, а десятки тысяч вредных и опасных для православия книг.

Московское духовенство уже издавна истребляло на огненных кострах все не угодные ему сочинения. В XVII столетии церковь предавала сожжению все сочинения раскольников, а также некоторые сочинения украинских богословов, которые она считала зараженными «латинской ересью». Но с тех пор, когда в России была учреждена специальная цензура книг, эта практика истребления книг стала широко применяться не только к чисто религиозным сочинениям, но и ко всем вообще книгам, которые церковь считала вредными и опасными для себя.

Духовные цензоры сделались настоящими инквизиторами русского просвещения и науки.

С неутомимой ревностью боролись они с печатным словом и беспощадно душили всякую свободную мысль, подавляли все. что только заключало в себе один намек на живую мысль, свободную от тисков религии и веры.

Руководством для духовной цензуры была библия. «Библии, — говорили духовные цензоры, — совершенно достаточно для того, чтобы знать, каким образом произошла вселенная. А научные теории — космогонические бредни новейшего изделия… Бог сотворил мир и человека, вот что нужно знать прежде всего, и во-вторых, нужно знать, что каждый обязан повиноваться властям и быть готовым запечатлеть смертью верность и преданность своему государю»^[21].

Это был основной фон, на котором развертывалась вся деятельность русской духовной цензуры. С этой точки зрения духовные цензоры приступали к рассмотрению рукописей и книг и давали свои отзывы. И всякая наука, всякая книга, которая не выдерживала пробы на этом оселке, отвергалась, истреблялась или в лучшем случае в ней тщательно вытравливались все «опасные» мысли, и все сочинение искажалось до неузнаваемости.

Духовная цензура в царской России обладала очень большими полномочиями. Правда, по действующим законам о цензуре область деятельности духовных цензоров должна была ограничиваться исключительно рассмотрением церковно-религиозной литературы. Но на практике их полномочия простирались широко над всем печатным словом.

Духовная цензура привлекалась ко всему, что хотя бы малейшим образом касалось предметов религии и веры. Шла ли речь о философском вопросе, о границах и отношениях между наукой и религией, или о естественно-научном предмете, например, о происхождении вселенной, о системе Коперника, законе тяготения, геологии, происхождении человека и т. д., — все это, безусловно, считалось подлежавшим ведению духовной цензуры. И она в данных случаях действовала полновластно.

Она беспощадно истребляла целые сотни и тысячи книг, «когда в оных содержалось что-либо клонящееся к поколебанию учения православной церкви, ее преданий и обрядов или вообще истин и догматов христианской веры». Для этого в подвальных зданиях синода были устроены особые печи, в которых и предавались сожжению все «богохульные книги» «с соблюдением строжайшей предосторожности». Эти аутодафе совершались особым палачом в присутствии особенно доверенных синодальных чиновников, иногда в продолжение трех и более дней^[22].

Кроме сожжения книг, духовная цензура иногда бесцеремонно уничтожала целые места из статей или из переводимых иностранных сочинений и заменяла их собственными вставками, «слову божьему сообразными». Множество книг иностранной литературы чисто научного характера оставались, по велению духовных цензоров, недоступными для России, потому что содержали какие-либо критические замечания по вопросам религии и веры. Книги эти переводились, но они задерживались в темных подвалах синодских зданий и не выпускались в свет. «И без сей книги, — говорили цензоры, — при проповедуемом всюду в России евангельском учении христианское благочестие около тысячи лет процветает… Книга не нужна и лишняя». И задерживали самую безобидную иногда книгу. Делали надпись цензорским карандашом: «Обернув в бумагу, хранить в архиве, дабы оная не была читана, яко соблазнительная».

В то же время духовная цензура незримо, но бдительно следила за всеми действиями светских цензоров. Синод очень часто делал доклады самим самодержцам об изъятии той или другой книги, уже пропущенной светской цензурой, находя в ней вредные для православия мысли. А на докладах большею частью ставились резолюции: «Сжечь», «Сжечь без огласки».

В декабрьской книжке журнала «Библиотека для чтения» за 1834 г. было напечатано переведенное из В. Гюго стихотворение «Красавице», в котором, между прочим, поэт говорил:

И если б богом был, селеньями святыми Клянусь, — я отдал бы прохладу райских струй И сонмы ангелов с их песнями живыми, Гармонию миров и власть мою над ними За твой единый поцелуй!

Когда духовная цензура узнала об этом, то поспешила сделать доклад царю. Петербургский митрополит Серафим лично прочитал царю стихи и умолял его, как православного царя, оградить церковь от поругания поэзией. И царь Николай I приказал пропустившего стихи цензора посадить на гауптвахту, а книгу изъять^[23].

Особенно преследовала духовная цензура книги, в которых излагались естественно-научные теории. Церковь никак не могла примириться с коперниковской системой мира.

В 1740 г. подвергся гонению труд русского писателя Антиоха Кантемира — перевод сочинений Фонтенеля «О множестве миров». Синод в своем докладе Елизавете потребовал конфискации и уничтожения этой книги. В 1756 г. вновь последовал донос синода Елизавете на «безбожную» деятельность Академии наук. При Академии наук в 1755 г. стал издаваться первый русский журнал «Ежемесячные приложения». Синод усмотрел в некоторых статьях журнала «безбожие», указывая в своем докладе, что в журнале имеется много «вере святой противного, особенно некоторые переводы и сочинения находятся многие, а инде и бесчисленные миры быти утверждающие, что и св. писанию и вере христианской крайне противно есть и многим неутвержденным причину к натурализму и безбожию подает»^[24]. Синод требует от царской власти запретить эти «Приложения» и издать указ, «дабы никто отнюдь ничего писать и печатать не мог, как о множестве миров, так и о всем другом, вере святой противном, под жесточайшим за преступление наказанием».

К доносу синод приложил выписку статен, стихотворений и од, помещенных в «Ежемесячных приложениях», которые оказались «противны вере». Из этой выписки ясно видно, что синод вооружался против естествознания и астрономии, подрывавших авторитет церковного учения.

Вообще синод был непримиримым врагом Академии наук. В учреждении Академии он не хотел признавать никакой пользы; он видел в ней одно лишь потрясение основ религии и постоянно вопил о безбожии, будто бы пропагандируемом академиками и академическими научными изданиями. Когда в 1735 г. Академия наук задумала издавать летописи, то синод решительно высказался против этого издания. «В Академии затевают историю печатать, в чем бумагу и прочий кошт терять будут напрасно, понеже в оных писано многие лжи явственно».

Духовенство часто громило академиков в своих проповедях, называя их «никчемными людьми», «противниками веры». Великий русский ученый М. В. Ломоносов должен был резко выступить на защиту Академии наук от сплоченной агитации против нее церковников и в устав академического университета полагал даже необходимым поместить: «Духовенству к учениям, правду физическую для пользы просвещения показующим, не привязываться, а особливо не ругать наук в проповедях». А в своих сочинениях он должен был специально «примирять» религию с наукой и доказывать, что «по псалтырю нельзя учиться физике и химии». Его стихотворение «Гимн бороде» было специально направлено против духовенства, которое обнаруживало себя врагом всякого знания и прогресса.

Эта сатира обратила на себя внимание синода, и Ломоносова привлекли к суду за дерзость и свободомыслие. Его обвиняли «в бесстрашном кощунстве» и высказывались даже мнения, что подобных авторов полезно сожигать «в струбах», как это практиковалось не так давно. Сатира была сожжена «чрез палача под виселицей», а Ломоносову было указано, какие «жестокие кары грозят хулителям закона и веры».

В 1757 г. по ходатайству синода было подвергнуто запрещению сочинение Тредьяковского «Феоптия»; в нем духовная цензура нашла «некие сумнительства», а именно, что автор в стихах говорил, «будто земля вертится, а солнце стоит, и будто луна ходит вслед за землею». В 1758 г. духовная цензура опять остановила печатание книги Попе «Опыт о человеке», переведенной по указанию Ломоносова. Цензура нашла, что автор этой книги «ни из св. писания, ни из содержимых в православной нашей церкви узаконений ничего не заимствуя, единственно все свои мнения на естественных и натуральных понятиях полагает, присовокупляя к тому и коперникову систему, також и мнение о множестве миров, св. писанию совсем не согласные». И только после того как из книги руками церковников было выпущено много мест, а некоторые стихи были изменены или даже заменены новыми, цензура соглашалась выпустить эту книгу в свет^[25].

Эта чисто инквизиторская политика духовной цензуры по отношению к печатному слову продолжала отличаться такой же беспощадностью и во все последующее время. В литературном застенке Донского монастыря в Москве, где помещалась в XIX столетии духовная цензура, жертвами ее изуверства и глумления над наукой становились многие сотни иногда самых невинных произведений.

Как воскрешенные тени инквизиторов древнерусской поры, духовные цензоры гремели в своем застенке против врагов правоверия и благонадежности. Они не пропускали ни одной мелочи, привязывались к каждому выражению и везде стремились усмотреть лазейки для вторжения «пагубных идей».

Так, в одной небольшой переведенной с французского языка нравоучительной книжечке «Наслаждение собой» автор позволил себе замечание, что «благороднее всего в человеке — человек, и все титлы, какие не вымышляли бы, суть несравненно его ниже». «Слова сии, — гремел на полях книжечки духовный цензор, — отзываются затеями буйной философии; хвалит жизнь без чинов, но по какому побуждению?»

Найдя в этой же книжечке порицание дурного обращения господ со слугами, цензор-архимандрит писал: «Сделав описание дурных господ, забывает о добрых, а также пристрастное его ругательство обозначает, что «сочинитель держался системы затейливой и буйной философии».

Казалось бы, что может быть опасного в таких благонамеренных словах автора: «Общественный порядок требует, чтобы были вельможи и рабы, министры и художники, богатые и бедные». Но архимандрит и здесь нашел неверие: «Не только общественный порядок, но и установление божье: «ина слава солнцу, ина звездам» и «несть власть аще не от бога»^[26].

Петербургская духовная цензура рассматривала однажды самую благочестивую брошюрку: «Беседа с больным крестьянином». Несмотря на то, что содержавшиеся в ней «беседы» были основаны на божественном писании, цензор признал брошюрку «совершенно неблагопристойной и с каноническими постановлениями церкви несообразной». Причина столь уничтожающего отзыва заключалась в том, что душеспасительные беседы в книжке ведет с крестьянином не священник, а барышня, и при этом в обращениях к больному употреблялись такие выражения, как «мой милый», «мой сердечный», «мой голубчик» и тому подобные слова, в которых, по мнению цензора, «высокая и святая любовь христианская не имеет нужды для своего выражения»^[27].

В одной представленной в цензуру рукописи была изображена благочестивая жизнь иноверной домашней работницы, и духовный цензор поспешил положить резолюцию: «По моему мнению, такая история может подать повод хорошо думать об иноверии со вредом для православия».

Охранение православия простиралось до того, что не допускали в светских произведениях употребления славянских слов, находя в этом «падение священного в низменные сферы». Так, например, не пропускали выражения: «малодушные и невежественные возгласы», ибо слово «возглас» встречается только в богослужебных книгах, и «неудобно смешивать чистое с грязным, небесное с адским, священное слово кощунственно прилагать к нелепым восклицаниям»^[28]. Точно так же и относительно слова «благодать» духовные цензоры замечали: «В светских материях слово сие никогда не должно быть употребляемо, ибо этим словом только богословцы, проповедники изъясняются, да и только по приличию и надобности»^[29].

По-прежнему продолжались и решительные выступления против распространения естественнонаучных знаний. Когда в 1852 г. в «Московских ведомостях» была напечатана статья профессора Московского университета Рулье «О первом появлении растений и животных на земле», синод заявил против ее опубликования энергичный протест, и тогдашний министр народного просвещения Ширинский-Шихматов в официальном отношении на имя синода признал, что цензура допустила ошибку, пропустив эту статью. Лекции же Рулье, излагавшие элементарные геологические понятия, по настоянию духовной цензуры были запрещены к опубликованию, и ему было указано, что книга может быть разрешена к выпуску в свет только в том случае, если в своем заключении он назовет гипотезой все не согласное с библией и подтвердит, что в сотворении мира верно и непреложно только повествование моисеевой книги «Бытия».

В 1858 г. синод настоял на запрещении публичной демонстрации туманных картин, изображавших постепенное образование земного шара. По этому поводу петербургский митрополит Гавриил обратился к обер-прокурору синода с отношением, в котором писал:

«Неоднократно доходили до меня слухи, что некто иностранец Роде здесь в Петербурге, в разных высших учебных заведениях разными картинками, не упоминая ни слова о боге-создателе, показывает, что образование нашей земли со всеми ее растениями, и животными, не исключая и людей, произошло только от действия естественных сил какой-то первобытной материи.

Такое представление, явно колеблющее основание христианства и истребляющее в народе всеми христианскими народами благоговейно признаваемую и чтимую истину о создании нашей земли от всемогущего творца бога, весьма вредно для народной веры и нравственности.

Посему покорнейше прошу ваше сиятельство, чтобы означенное даваемое в цирке представление было прекращено»^[30]. И демонстрация научных картин была воспрещена. Воспрещалось и задерживалось и множество книг естественно-научного и философского содержания, переводимых с иностранных языков. Сам обер-прокурор синода Пратасов (полов. XIX столетия) говорил: «К чему нужна философий, наука вольномыслия, вздоров, эгоизма и фанфаронства?»^[31] Вместо философии и естествознания синод рекомендовал печатать и распространять «творения отцов церкви» на том основании, что «отцы церкви суть крепкие столбы, которыми поддерживается св. православная церковь, которые обличили суемудрие философов и заблуждение еретиков и сделались нашими руководителями»^[32].

Усиленному гонению со стороны церковников подвергалось и светское образование. Синод пользовался всяким удобным случаем, чтобы открыто или путем закулисных влияний наносить сокрушительные удары молодым очагам русского просвещения — университетам — и пропитать все высшее образование духом схоластики и церковщины. В эпоху реакции после разгрома Наполеона I и образования «Священного союза» искоренение свободомыслия сделалось главной задачей всех реакционных элементов в России. Самодержавие Александра I организовало для этой цели так называемое «Библейское общество», в котором объединились все мракобесы и изуверы всех рангов и мастей. Духовные лица православной церкви на ряду с духовенством всех других исповеданий принимали в этом обществе самое активное участие.

Библейское общество сразу взяло решительный курс на то, чтобы, как было в доброе старое время, библия сделалась единственным источником мудрости и знаний. Короткое время жизни библейского общества оставило, однако, глубокий след. С его именем связан настоящий погром всего русского просвещения, попытка остановить и задушить все достижения русской научной мысли, все успехи русского просвещения.

Просвещение — вот против чего была направлена главным образом борьба реакционеров всех мастей и оттенков, объединившихся в этом обществе. Сам дьявол, этот враг рода человеческого, через просвещение сеет вольнодумство, неверие, ереси, разврат, говорили они. «Какой видим мы плод от просвещения? — спрашивал митрополит Серафим, один из членов общества. — Мы видим самовольство, непокорение власти… видим крамолы, бунты, междоусобия, убийства, кровь, слезы, текущие реками».

В 1817 г. глава Библейского общества князь А. Н. Голицын был назначен министром духовных дел и народного просвещения и начал деятельную войну против науки и просвещения, принявшись преобразовывать их в духе евангелия и христианской веры. Инструкция «ученому комитету», вновь образованному при министерстве духовных дел и народного просвещения, вся была напитана духом подлинной инквизиции. Комитету предписывалось одобрять только те учебные книги, в которых изложение, факты и мысли не противоречили церковному учению. Исторические книги должны были «возвещать о единстве истории, столь поучительном для ума и сердца учащихся; частое указание на дивный и постепенный ход богопознания в человеческом роде и верная синхронистика с священным бытописанием и эпохами церкви должны были напоминать учащимся высокое значение и спасительную цель науки». Другими словами, историю рекомендовалось преподавать по библии.

В преподавании естественных наук отстраняются «все суетные догадки о происхождении и переворотах земного шара». Физические и химические книги должны распространять полезные сведения «без всякой примеси надменных умствований, порожденных во вред истинам, не подлежащим опыту и раздроблению». В руководства по физиологии, патологии и сравнительной анатомии не должны «вкрадываться учения, низвергающие сан человека, внутреннюю свободу его»^[33]. Из географии приказано было выбросить учение о вращении земли вокруг солнца: геология, как наука, противная писанию, изгонялась совсем, а философию, как предмет преподавания, разделили на два рода: положительную и отрицательную; долг первой — научить мудрствовать о небесном; долг второй — отучить мудрствовать о земном.

Таким образом, вся наука приносилась в жертву религии и обращалась в простой придаток богословия. Отвергались и не пропускались все книги, которые не основывали своих положений и выводов на библии или церковном учении. Члены «ученого» комитета не пропускали даже учебных прописей, находя в них мало христианского духа. Составлялись новые прописи, для которых примеры извлекались исключительно из евангелия и христианских нравоучительных книг.

Вскоре началось систематическое гонение на университеты, которые и синод и Библейское общество считали главными очагами революции и безбожия. Члены Библейского общества открыто проповедывали, что в университетах свила себе гнездо крамола; профессора враждуют с религией; медицина «думает своим анатомическим ножом проникнуть в святилище души», а юридические науки «проповедуют революцию».

Поэтому решили в первую очередь очистить высшие учебные заведения от тлетворного духа знаний.

Казанский университет в 1819 г. сделался первой жертвой инквизиторов русского просвещения. Полный разгром его связан с именем ханжи и лицемера, члена Библейского общества Магницкого. Этому карьеристу и выскочке командиры Библейского общества поручили спасение отечества от гидры неверия. В центральный комитет общества он подал проект всеобщего уничтожения зловредных книг: «Собрать все книги, да и сжечь!»

«Доколе благочестивое правительство наше, — писал он, — не примет общие меры к истреблению всех безбожных книг, которыми наводнены лавки наших книгопродавцов, большая часть библиотек публичных и частных и даже самые отдаленные провинции — дотоле обязанность каждого истинного члена Библейского общества есть, исторгая всеми способами из обращения сии ядовитые стрелы дьявола, истреблять их»^[34].

Он объявлял все русские университеты гнездами материализма, атеизма и пагубного разврата. «Сам князь тьмы, — вопил он, — видимо, подступил к нам: редеет завеса, его окружающая… Слово человеческое есть проводник адской силы, книгопечатание — орудие его; профессора безбожных университетов передают юношеству тонкий яд неверия и ненависти к законным властям, а тиснение разливает его по всей Европе»^[35].

Назначенный попечителем Казанского учебного округа Магницкий и принялся «за очищение и усмирение университета, как русский и как христианин», по собственным его словам. В первую очередь он изгнал всех передовых профессоров и набрал новых, пользуясь услугами разных проходимцев.

Для предохранения студентов от «яда неверия и вольнодумства» был организован самый строгий надзор за ходом преподавания. Инструкция, данная профессорско-преподавательскому составу, гласила: «В преподавании всех наук должен быть один дух святого евангелия». Над всеми кафедрами в аудиториях была начертана огромными буквами надпись: «В злохудожну душу не внидет премудрость, ниже обитает в телеси, повинном греху». А над кафедрой философии была водружена особая скрижаль, на которой золотыми буквами были начертаны тексты из библии: «Блюдитеся, да никто же вас будет прельщая философиею и тщетною лестью по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христе (Колосс. II 8)», и другие подобные тексты^[36].

В соответствии с этим преподавание философии должно было укоренять в сознании студентов мысль о бессилии разума в отыскании истины и показать, что только тогда, когда вместо «мудрования человеческого» выступает «премудрость божия», может заблистать пред нами заря истины. Профессор политических наук должен был доказывать, что основы политического права заключаются в творениях Моисея. Давида и Соломона и что «правление монархическое есть древнейшее и установлено самим богом». Профессор естествознания обязан был доказать, что царство природы для нас непостижимо, составляя лишь слабый отпечаток мира, ожидающего нас за гробом. Преподавание астрономии должно было «указать на тверди небесной пламенными буквами начертанную премудрость творца и дивные законы тел небесных, откровенные роду человеческому в отдаленной древности». Профессор физики должен был все время указывать «на премудрость божью и ограниченность наших чувств и орудий для познания непрестанно окружающих нас чудес».

Профессора медицинского факультета должны были говорить. что искусство врачевания без духа благочестия есть низкое ремесло. Все врачебные науки они должны преподавать в духе божественного писания и находить в строение человеческого тела «премудрость творца, создавшего человека по образу и подобию своему». Даже в преподавании древних языков, «показывая красоты языческих писателей. преподаватель обязан в то же время показывать и превосходство тех святых мужей, коих вольнодумство века нашего… исключило из образцовых только потому, что они христиане и святые».

Неудивительно, что подобранные Магницким «профессора» открывали студентам поразительные истины. Так, профессор математики говорил: «В математике содержатся превосходные пособия священных истин, христианской верой возвещаемых. Например, как числа без единицы быть не может, так и вселенная, яко множество, без единого владыки существовать не может… В геометрии треугольник есть первый самый простейший вид; святая церковь издревле употребляет треугольник символом господа, яко верховного геометра. Две линии, крестообразно пересекающиеся под прямым углом, могут быть прекраснейшим иероглифом любви и правосудия. Гипотенуза в прямоугольном треугольнике есть символ сретения правды и мира, правосудия и любви через ходатая бога и человеков, соединившего горнее с дольным, небесное с земным»^[37].

Профессор красноречия доказывал, что Гомер в своих поэмах явился лишь робким подражателем Моисея. А профессор химии утверждал, что естествознание «разрушает алтари, агнцу воздвигнутые», и, будучи преподаваемо в университетах, составляет там «мерзость запустения на месте святе».

Таким образом, Казанский университет принял вид какого-то средневекового католического монастыря, а студенты были превращены в каких-то монастырских послушников. Они ежедневно должны были прочитывать определенные молитвы, во время завтрака и за обедом слушали чтение евангелия, а по праздникам их водили в церковь. За малейшие проступки их объявляли «грешниками» и сажали «в комнату уединения»— карцер, где на стене висели распятие и большая картина страшного суда. На заключенных в карцер «грешников» надевали простые крестьянские рубахи, порты, лапти и кафтаны, пищу давали — хлеб и квас, ночью у дверей ставили часового. Все студенты обязаны были каждое утро перед лекциями молиться о душе заключенного, и по освобождения его исповедывал и причащал поп.

Тогда же подвергся разгрому и Петербургский университет, где в должности «попечителя» действовал другой член Библейского общества — Рунич.

«Злой дух тьмы, — гремел он в свою очередь, — носится над вселенной, силясь мрачными крылами своими заградить от смертных свет истинный, просвещающий и освящающий всякого человека в мире. Счастливым себя почту, если… вырву хотя одно перо из черного крыла противника Христа»^[38]. Из университета были уволены передовые, лучшие профессора, и все преподавание было пронизано церковным духом. Так было и в Харьковском университете, и в Нежинском лицее, где очищали преподавание от зловредных плевел и изгоняли за вольнодумство лучших работников.

Синод в своих докладах и проектах развертывал программу искоренения науки и просвещения. В основе их лежали те же мысли — учить как можно меньше и как можно меньше открывать в России училищ. Русское общество, писал он, требует не науки, основанной на пагубном вольномыслии, а христианского просвещения. Наука, доказывал он, вовсе не нужна для возвеличения России. Она делает человека ленивым и не способным к великим предприятиям; она развивает в нем дух самомнения и заносчивости, превращает его в поборника новизны, врага самодержавия и религии.

Особенно ополчались церковники на естественные науки, которые, по их мнению, должны быть совершенно изгнаны из всех учебных заведений. Следует изгнать также и всеобщую историю, ибо ни одна наука, доказывали они, не проникнута таким страшным ядом для молодых умов, как история.

Церковь метала громы и молнии против свободолюбивого духа, приникавшего с Запада, и призывала власть искоренить его без остатка. То было время движения декабристов. Не удивительна поэтому вся эта бешеная деятельность русских гасителей просвещения всех рангов и мастей. Не удивительны и их старания обратить русские высшие учебные заведения в монастыри и тем ослабить, искоренить нараставшее революционное движение, которое черпало свои активные кадры из среды дворянской учащейся молодежи.

Пять виселиц с вождями декабристов сделались для последующего поколения революционной молодежи, по выражению Герцена, «новым распятием».

А церковь этим казням и подавлению движения придала высшее божественное оправдание, прокляла имена казненных и откровенно излила свою радость по случаю казни. Палач Николай I был объявлен церковью «истинным поборником христианской веры», ниспровергшим новых богоотступников.

По случаю коронации Николая I с благословения синода была составлена особая молитва, в которой говорилось: «Боже, окажи помощь генералам, жандармам и всей нашей православной армии; покажи свою власть во всем мире и покори под ноги наши всех наших врагов, восстающих на нас». Был составлен и отпечатан в количестве 30 тысяч экземпляров и особый благодарственный молебен по случаю казни декабристов, благодарение господу за «спасение от неистовствующей крамолы, злоумышлявшей на ниспровержение веры православной и престола и на разорение всего царства российского»^[39].

Со спокойной совестью поэтому Николай I мог продолжать дело удушения всех передовых, революционных сил страны. При нем Россия сделалась всемирным жандармом реакции, истинной тюрьмой народов. Самодержавие достигло своего апогея и обратилось в незыблемый догмат, не подлежавший никакой критике человеческого ума. Малейшая критика режима трактовалась как измена православию, как богохульство.

«Лучшая теория права, — говорил Николай I, — добрая нравственность, и она должна быть в сердце независимой от всякой отвлеченной науки и иметь своим основанием религию». В силу этого твердую опору такой теории должно было дать, главным образом, религиозное воспитание юношества в духе «неограниченной преданности воле отца небесного и покорности земной власти, как данной свыше».

Вновь скована была цепями вся общественная мысль. Выступила вперед знаменитая трехчленная формула: «православие, самодержавие и народность», и все, что выходило за пределы этой формулы, считалось «примесью чуждых понятий, игрой фантазии или личиной, под которой злоумышленные стараются уловить неопытность и увлечь мечтателей»^[40]. И на господствующую церковь, естественно, легла преимущественная забота о внедрении религиозных начал в дело образования юношества.

Поэтому вновь началось гонение на науку и просвещение, особенно после революционных волн 1848 г. в Западной Европе. Синод совместно с министром народного просвещения вновь занялся проблемой христианизации наук и потребовал руководства церкви в деле образования и его постановки. В 1850 г. в докладе Николаю I обер-прокурор синода Пратасов указывал на необходимость такой постановки преподавания в университетах, чтобы «каждая наука убеждала в необходимости божественного откровения и предохранила юношей от неверия, распространившегося на Западе». Он с отрадой вспоминал о тех временах, когда «вера положительная служила основой образования в европейских университетах», и с сожалением говорил о том «ложном пути», на который стали русские университеты, ведущие юношество прямо к неверию и увлечению современными идеями.

Этот доклад получил одобрение, и последовали соответствующие распоряжения. В своих инструкциях университетам министр народного просвещения предлагал профессорам при составлении своих лекций строить курс так, чтобы — преподавание его в окончательных выводах строго сообразовалось с священными обязанностями православного христианина и имело благотворное влияние на религиозные чувства студентов». Философия же признана была «бесполезной» Чтение курсов по логике и психологии было поручено «профессорам» богословия, которые должны были «сроднить» их с «истинами откровения». Естественные науки ставились под особое наблюдение и строго приказывалось, чтобы в своих положениях и выводах они не противоречили писанию.

Так, снова и снова на фоне общественной жизни царской России вставали мрачные тени инквизиторов московской старины, стремившихся «заградить уста» и сделать библию основой науки и просвещения. Фанатики старины и отживших традиций они слились задержать неизбежный ход общественного развития и воскрешали те заветы, которые были переданы им от времен древнерусской инквизиции.

Среди всех гнетущих сил российского самодержавия православная церковь до конца шла в авангарде всей черной реакции. До последних дней царизма она являлась воплощенным отрицанием всего живого, вольного, свободолюбивого, самым непримиримым врагом всего прогресса, всяких новых знаний, всякого развития науки и просвещения. И всегда она была верной прислужницей эксплуататоров.

1. А. Шапов — Соч. Т. I. СПб. 1906. Стр. 51—52. ↑
2. Д. Ровинский — Русские народные картинки. Т. II. СПб. 1881. Стр. 267—268. ↑
3. А. Пыпин — История русской литературы. Т. I. СПб. 1898. Стр. 255. ↑
4. П. Морозов — Феофан Прокопович как писатель. СПб. 1880. Стр. 34. ↑
5. П. Морозов, ук. соч., стр. 23. ↑
6. Полн. собр. русск. лет. Т. IV. стр. 162. Ср. т. VI, стр. 239. Воскресенская летопись, Т. VIII, стр. 225. ↑
7. Никоновская лет. Т. VI, стр. 125. ↑
8. «Архив исторических и практических сведений». 1859. Кн. III. Стр. 25—26. ↑
9. А. Скабичевский — Очерки по истории русской цензуры, СПб. 1892. Стр. 2. ↑
10. Там же. ↑
11. А. Пыпин, ук. соч., стр. 279. ↑
12. Соловьев — Ист. России. Т. XIV, стр. 164. ↑
13. Ф. Терновский — Русское проповедничество при Петре Великом. 1870.. Стр. 19. ↑
14. «Древняя Российская Вивлиофика». Изд. 2-е, стр. 408. ↑
15. А. Пыпин, ук. соч., т. II. СПб. 1911. Стр. 379. ↑
16. Н. Тихонравов. Соч., т. II. М. 1898. Стр. 158. ↑
17. «Странник». 1861. I. Стр. 84. Ср. Н. Тихонравов, ук. соч., стр. 253. ↑
18. Ср. А. И., IV, № 35. ↑
19. Акты Археограф. Эксп., т. IV, № 98. ↑
20. Костомаров — Очерк нравов великорусского народа. Стр. 141. ↑
21. А. Пятневский — Из истории нашего литературного и общественного развития. Т. II. СПб. 1876. Стр. 274. ↑
22. А. Котович — Духовная цензура в России. СПб. 1909. Стр. 182—183. ↑
23. А. Скабичевский, ук. соч., стр. 191. ↑
24. В. Розенберг и В. Якушкин — Русская печать и цензура в прошлой и настоящем. М. 1905. Стр. 4. ↑
25. Н. Тихонравов — Соч., т. III, ч. I, стр. 85. ↑
26. А. Котович, ук. соч., стр. 75. ↑
27. Там же, стр. 196. ↑
28. Там же, стр. 56. ↑
29. Там же. ↑
30. А. Скабичевский, ук. соч., стр. 408. ↑
31. А. Котович, ук. соч., стр. 169. ↑
32. Там же, стр. 186. ↑
33. А. Пятковский, ук. соч., стр. 265. ↑
34. Н. 3агоскин — История Казанского университета. Т. III. Казань. 1904. Стр. 282. ↑
35. А. Пятковский, ук. соч., стр. 274. ↑
36. Загоскин, ук. соч., стр. 348, где дан и снимок скрижали. ↑
37. А. Пятковский, ук. соч., стр. 267—268. ↑
38. Е. Феоктистов — Материалы для истории просвещения в России. СПб. 1865. Стр. 17. ↑
39. Н. Шильдер — Имп. Николай I, его жизнь и царствование. Т. I. СПб. 1903. Стр. 456; Т II. Пассек — Воспоминания. Т. II. 2-е изд., стр. 192. ↑
40. «Русский архив», 1892. Т. VII, стр. 348. ↑