О душе, загробной жизни, о боге и бессмертии

В честь 151 годовщины со дня рождения выдающегося советского историка и экономиста, государственного и политического деятеля Скворцова-Степанова Ивана Ивановича публикуем одно из его атеистических произведений.

I

Ранние христианские представления о загробных блаженствах и мучениях, о рае и аде были ярки, просты, отчетливы, красочны. Один из отцов христианской церкви Ириней^[1] писал: «Тогда будет расти виноград,— от каждого корня десять тысяч лоз, на каждой лозе десять тысяч больших ветвей, на каждой большой ветви десять тысяч мелких, и на каждой такой ветви десять тысяч кистей, и в каждой кисти десять тысяч ягод, а в каждой ягоде на двадцать ведер вина».

И не только целые моря и океаны вина будут доступны для праведников, которые на земле пили одну воду: они будут наслаждаться и любовными радостями. «Молодые девушки,— пишет тот же Ириней, возведенный церковью во святые,— будут развлекаться в обществе юношей: такие же права и возможности будут у старцев, и среди наслаждений не останется места печалям».

Это очень похоже на магометанский рай с его гуриями^[2]. Вот только насчет вина у магометан было строго.

Очень ярко и красочно расписывались райские блаженства святыми отцами. С течением времени образованные люди начали конфузиться их. Богословы в один голос объявили, что это — языческие представления, что они были снисходительной уступкой грубой толпе, не способной возвыситься до понимания тонкого, бесплотного, духовного.

В аду и раю нет и не будет никаких плотских, телесных мук и наслаждений. Все это надо понимать «духовно» и «иносказательно»: терзания совести грешников, — у которых тогда явится такая совестливость, какой у них на земле не было и в помине, — эти терзания будут столь мучительными, болезненными, непрестанными и жгучими, что их можно уподобить действию вечного неугасимого пламени на тело, горящее и не сгорающее в этом огне.

И не будет для праведников никаких райских садов с вечно поющими ангелами и птицами, с благоухающими цветами, с деревьями и кустами, которые сгибаются от невиданных на земле плодов и громадных кистей винограда. Блаженство — в близости к творцу, в его лицезрении, в растворении в нем. Цветы, плоды, виноград, пища и питье будут совершенно излишни уже по той причине, что у бесплотного существа, у души нет никаких физических потребностей, она не нуждается в одежде, пище, питье и в плотских наслаждениях. Все это надо понимать тоже духовно, иносказательно. Мы, а в особенности грубая, непросвещенная толпа, не в состоянии представить себе всей глубины и величия блаженства, ожидающего праведников, когда они будут ближе к богу. Но для нас необходимы воспитательные воздействия, необходимо, чтобы мы знали, как велика ожидающая нас награда. Ну, и тут уж ничего не поделаешь: это блаженство, ожидающее праведников и нам неведомое, превосходящее все, что мы знаем, приходится сравнивать с тем единственным, что мы ясно представляем себе, т. е. с плотскими наслаждениями.

Не все гладко в этих конфузливых богословских истолкованиях. Вернее сказать, все в них неладно и негладко. И самое главное: по христианскому вероучению, для будущей вечной жизни воскреснут не только души, но и тела. Но какой же смысл в воскресении тела и какое же это будет тело, если оно не будет видеть, слышать и обонять, не будет способно к наслаждениям и страданиям, как всякое живое тело? Очевидно, человек воскреснет целиком, душою и телом, только затем, чтобы целиком, душою и телом, получить воздаяние за те деяния, которые он совершал душою и телом. И что значит быть дальше или ближе к вездесущему богу? Если он действительно вездесущий, то он всегда находится повсюду — и во всякой твари, и во всяком человеке, в праведнике и грешнике, и во всякой, буквально во всякой, части их тела. А затем, что значит «лицезрение» творца? Или мы должны, действительно, представлять его в виде седого и бородатого старика, восседающего на троне, как древние греки и римляне изображали своих Зевса и Юпитера? Не твердит ли нам церковь, что бог — вездесущий дух, которого видеть нельзя?

Однако мы не станем останавливаться на таких стараниях облагообразить первоначальные христианские представления, очистить их от того, что начинает казаться грубым, нелепым и дикарским современному человеку. Для нас интересны именно наиболее обычные, самые распространенные христианские представления об аде и рае. Интересны те представления, которые удерживались на протяжении всех средних веков. Интересны представления, которые священники и теперь внушают верующей толпе и которые они излагают не только в устных беседах, но и в печатных произведениях. Почитайте, например, статьи, прилагаемые к так называемым «поминаньям» или «синодикам»^[3] и доказывающие, насколько важно поминовение усопших. Такие же простые, «народные» представления об аде и рае разделялись и всеми праведниками, о которых рассказывается в «житиях святых»^[4].

Но, при всей своей простоте, христианские представления о загробной жизни далеко не одинаковы. Взять хотя бы рай. Первоначально это был земной сад, находящийся «на востоке», приблизительно там, где лежит Месопотамия. Затем этот рай пришлось эвакуировать, — должно быть, человеческое население слишком выросло, и перед опасностью уплотнения рай был переброшен «на небо», в «горние (горные) высоты», за облака. По уверениям некоторых праведников, это — все тот же роскошный сад. Но горожане, в особенности связанные с Константинополем, представляли себе рай как город, составленный из многочисленных «обителей». Каждая обитель — дворец, отведенный какому-нибудь сановному святому. Его стража составляется из ангелов, его придворный штат — из праведников чином пониже. В роскошном саду блаженное житие сводится к песням, пище и питию. В обители-дворце святой неизменно и, должно быть, безотлучно восседает на престоле и наслаждается, по-видимому, сознанием своего высокого положения. За свои заслуги пред господом он становится на том свете кем-то очень похожим на византийского (греческого) императора. А праведники помельче и посерее становятся его придворными.

Дело с адом тоже несколько сложнее, чем обыкновенно думают. С одной стороны, ад — пекло, в котором грешники, подвешенные крючком за ребро, поджариваются на неугасимом огне, варятся в котлах, наполненных кипящей смолой или серой, вылизывают раскаленные добела сковородки, подвергаются пыткам при помощи всех орудий, до каких только додумалось средневековое судопроизводство и духовенство, начавшее поход против сектантов, еретиков, раскольников, иноверцев и людей, усомнившихся в святости духовенства, его учений и его доходов. Палачи-дьяволы вооружены вилами, крючками, щипцами, клещами, тисками, пилами, гвоздями, скребницами — громадным подбором разных дьявольских инструментов.

Но, с другой стороны, ад — «тьма кромешная», темное, мрачное место, куда не проникает ни один луч света и где слышится только неумолчный плач и скрежет зубов. Священники с присущей им уверенностью и знанием дела рассказывают, что «тьма кромешная» действительно существует и что, кроме нее, существует еще «тьма внешняя»; кажется, она не до такой степени мрачная, но все же достаточно неприглядная и неуютная.

Но и этим разнообразие загробных стран еще не исчерпывается. По христианским воззрениям, возмутившиеся против бога ангелы, потерпев поражение в решительной битве, были низвергнуты в какую-то «бездну». Хотя, как показывает название, это — пространство «без дна», т. е. бесконечной глубины, они, видимо, как-то выкарабкались из пучины и новыми способами возобновили борьбу с вседержителем, не утрачивая надежды на конечный успех. Война между ними по своей свирепости не уступит недавней громадной империалистской войне. Это — война то ли на полное истощение, то ли на окончательное уничтожение противника. Одно слово — «до победного конца». А кто победит, — того не знает ни бог, ни черт, ни верующие в бога и черта.

В евангелиях тоже упоминается об этой таинственной «бездне». Когда Иисус встретился с бесноватым (по другим рассказам, — с двумя бесноватыми), в котором поселился легион дьяволов, и захотел исцелить его, бесы взмолились: «Делай с нами, что хочешь! Только не посылай нас в бездну. А самое лучшее — разреши нам перебраться в стадо свиней». Как известно, христианское человеколюбие почему-то на этот раз сменилось у Иисуса бесолюбием, и он одним своим словом уничтожил стадо в пять тысяч свиней, которые после переселения в них дьяволов низверглись в пучину морскую^[5]. Из евангелия не видно, за что такая жестокая кара обрушилась на владельцев свиней и чем сами свиньи провинились перед Иисусом. А бесы, видимо, были рады, что их послали не в «бездну», а всего лишь в морскую глубину.

«Бездна» упоминается и во многих христианских сказаниях о загробных странствованиях души человеческой. Душа бредет к светлому царству по узкой тропе, среди пропастей и обрывов. И если ей не дадут надежного проводника, который поддержал бы ее на опасных головокружительных местах, она сорвется и полетит в эту самую «бездну», где ее примут дьяволы, которые жадно поджидают своей добычи, «адовой жратвы».

Существует и еще одно представление о царстве дьявола. Согласно этому представлению, бес — «князь власти воздушный», т. е. он сам и его силы населяют главным образом воздушные пространства. Земля — царство человека, «небо» — божие царство, а средина между ними, воздух, подчинена дьяволу, который устраивает здесь таможенные заставы, преграждающие путь на небо («шествие души по мытарствам», т. е. по таможенным заставам, на которых взимается «мыт» или «мытное», т. е. таможенные пошлины. Об этом рассказано по житиям святых в моей книжке «Благочестивые размышления»).

Этого пока достаточно. Мы видим, что в христианстве уживаются различные представления о загробной жизни, иногда прямо исключающие друг друга. Научная история этих представлений показала бы, что только очень немногие из них сложились в самом христианстве. А вернее будет сказать, что христианство просто усвоило те верования и представления, которые оно нашло в ранее существовавших религиях: у вавилонян, евреев, египтян, персов, греков и т. д. Само оно очень немногое добавило к этим представлениям.

Но то же самое значительно раньше произошло и с теми религиями, у которых христианство взяло представления о «царстве мертвых»: с иудейской, египетской, вавилонской, персидской, греческой, финикийской (сирийской) и т. д. Основу своих воззрений эти религии нашли готовой: она выработалась уже в древнейший период истории человечества, отделенный от нас многими тысячелетиями. Она зародилась в тот период, когда человек был еще «первобытным человеком», стоявшим на такой ступени развития, что даже самые отсталые современные дикари выше его.

Значит, чтобы выяснить происхождение христианских воззрений на загробную жизнь, нам приходится возвращаться назад очень далеко на десятки тысячелетий.

II

Наш отдаленнейший прародитель, тот первобытный человек, который существовал за тысячелетия, точнее, за десятки тысячелетий до нашего времени, далеко не был «царем природы», как он теперь, несколько преждевременно, называет себя. Он еще не научился возделывать растения и приручать животных. Он применял только такие простейшие орудия, как палка и камень. Поэтому ему нелегко удавалось отстаивать свое существование от крупных хищных животных. Охота и рыболовство, которые могли бы служить ему более или менее постоянным источником существования, были еще для него недоступны.

Первобытный человек еще не был ни земледельцем, ни скотоводом, ни даже охотником в точном значении этого слова. Он просто собирал и подбирал то, что находил в природе и что было так или иначе пригодно для питания: плоды, семена, коренья, сердцевину некоторых дикорастущих растений, еще не разложившуюся или полуразложившуюся падаль, улиток, некоторых насекомых и т. д. Еще и теперь некоторые дикие племена ведут такой образ жизни.

Пока люди оставались такими «собирателями пищи», их добыча не могла быть достаточно обильной, а главное — всегда оставалась случайной. Сегодня попадали в область, где много растений с питательными клубнями, или находили издыхающего оленя, — и наедались до того, что засыпали на месте. А затем блуждали день, два и три, тщетно разыскивая, чем бы наполнить пустые желудки. Не могло образоваться запасов, и не было уменья так подготовить случайные остатки добычи, чтобы они не портились и выручили «в черный день».

Люди жили и тогда не в одиночку, а группами или ордами. Человек-одиночка быстро погиб бы от хищных животных, от нападения соседей, от голода, от разных несчастных случайностей. Но группы были маленькие: 10-20 человек в каждой, считая детей и женщин. В областях с суровой природой группы были далеко разбросаны одна от другой. Но и там, где природа была богаче, каждая группа бродила в сравнительно обширной области, и когда пища в ней истощалась, перекочевывала в другую.

«Ухода за больными» на такой низкой ступени развития еще не было. В жизни каждой маленькой группы или орды бывали случаи, что тот или иной ее член, получив жестокий удар в схватке с враждебною группой или потеряв много крови из раны, причиненной хищным зверем, впадал в обморочное состояние. При этом бывало, что через некоторое время он «приходил в себя» и, оправившись, догонял свою группу и присоединялся к ней.

Но если обморочное состояние продолжалось дольше или если пострадавший просто был не в силах последовать за своей группой, она должна была оставить, бросить его, как только добыча становилась скудной и потому приходилось перекочевывать в другое место. При малочисленности группы, при отсутствии прирученных животных, которых можно было бы использовать для перевозки, она не могла тащить заболевшего за собою. Приходилось покидать на произвол судьбы и всех инвалидных членов группы, как только они превращались в обременительный придаток к орде.

При отсутствии запасов, при крайней ограниченности орудий, которыми располагала группа, она едва ли могла оставлять около покидаемого сородича какие-нибудь припасы или оружие. Вся борьба за существование носила слишком суровый, слишком непосредственно зоологический характер, и отношение к больным в силу суровой необходимости было зоологическое.

Напоминания об этой ступени в развитии человечества до самого последнего времени сохранялись среди инородцев северо-востока Сибири, которые просто бросали на одной из стоянок своих стариков и утративших способность к труду. Ничего другого нельзя было поделать. Иное отношение к немощным и больным угрожало бы гибелью группы.

Само собой разумеется, так же просто расставались и с покойниками: их бросали там, где они умирали.

У некоторых современных калмыков все еще сохраняются следы таких отношений. Покойника слегка засыпают песком и оставляют там, где приключилась смерть.

Развитие техники и сопровождающее его повышение производительности труда внесло существенную перемену в попечения о больных и умерших, точнее говоря, впервые сделало возможными некоторые попечения о них. Инвалида, больного, неспособного к передвижению, по-прежнему покидали там, где с ним приключилось несчастье. Но так как группа уже не целиком потребляла все, что ей удавалось промыслить, так как от ее добычи оставался некоторый избыток над тем, что было необходимо для ее текущих потребностей, — оставался прибавочный продукт, — то у нее появились некоторые запасы: коренья, плоды, семена растений, а может быть, кроме того, и вяленое или копченое мясо, рыба и т. д. Увеличивалось и количество орудий, которыми располагала группа.

Значит, теперь группа уже в состоянии снабдить кое- чем оставляемых сородичей. Она кладет около них топор, дротик, нож, а также некоторое количество пищевых припасов, и ставит воду в сосудах. Следовательно, покинутый, придя в себя или после того, как свирепый приступ болезни миновал, может подкрепиться и, подкрепившись, нагнать свою группу, которая, вероятно, успевала уйти всего на несколько небольших переходов. Он не безоружен. Следовательно, он сумеет отразить нападение хищного зверя или двуногого противника, а также промыслить себе какую-нибудь добычу, если не сразу нагонит сородичей.

Такими стали попечения о больных. Но совершенно таковы же и попечения о покойниках. И если в некоторых случаях оставленный сородич нагонял свою группу через день, через два, три и т. д., то есть ли основания думать, что он не придет в себя и не присоединится к группе через много-много дней?

Из этого следует, что заботы о больных ничем не отличались от забот о покойниках. Ясное разграничение временного упадка жизнедеятельности и ее полного прекращения и уничтожения, т. е. смерти, должно было развиться; для того чтобы выработалось понимание явлений смерти, должно было потребоваться значительное время и большое обогащение человеческого опыта. Более того: позднейшие, даже современные религиозные воззрения характеризуются тем, что они в принципе отвергают и отрицают разграничение между жизнью и смертью. В этом отрицании — несколько ступеней. Или сохраняется вера, что умерший и даже разложившийся человек целиком оживет в свое время, «воскреснет» и свидится со своими сородичами, жившими раньше и позже его. Или сохраняется вера, что смерть есть просто отделение от тела какого-то особого существа, «души», которая хотя и будет затем существовать без покинутого ею тела, однако сохранит к «останкам» особое тяготение и останется связанной с ними. Или удерживается одна вера в существование этой таинственной «души», которая каким-то образом будет жить, чувствовать и действовать по разрушении того тела, от которого были неотделимы все ее проявления.

Но из этого же следует, что историки человеческой культуры иногда слишком торопятся. Открыв так называемый «могильник», открыв костяк человека, «погребенного много-много тысячелетий и даже десятков тысячелетий тому назад, найдя около этого костяка топор, нож, огниво, сосуды для воды, следы оставленной пищи и т. д., они спешат объявить, что перед ними — несомненнейшее свидетельство почитания мертвых, культа мертвых, зародившегося уже в ту первобытную эпоху. Они идут дальше и заявляют: значит, уже тогда возникло представление о душе как о самостоятельном существе, отличном от тела. Значит, перед нами — культ душ, зародыш религии. А благочестивые люди, которые вообще сыграли значительную роль в разработке истории культуры, сейчас же, благоговейно закатывая глаза, делают вывод: религия изначальна, неотделима от человеческого существа; она появляется, как только появляется человек. И, потеряв религию, человек потеряет в себе человека.

Все это слишком поспешно и совершенно неосновательно. Откуда мы знаем, что первобытные люди с самого начала видели в погребаемом мертвеца, покойника, труп? Свой развитой способ представлений, привычный для нас, все же кое в чем ушедших от дикарской эпохи, мы без всяких околичностей приписываем первобытному человеку. Но откуда мы знаем, будто он был убежден, что это действительно труп, покойник, что он уже не возвратится к своим? Откуда у нас такая уверенность, что открываемые нами случаи «погребений» отчетливо отграничивались для сознания первобытного человека от тех случаев, когда он ставил припасы около сородича, временно впавшего в обморочное состояние или даже просто временно утратившего способность передвигаться? Такое разграничение должно было возникнуть, развиться, но оно не могло появиться разом, внезапно.

Много любопытного открывает даже современное обычное словоупотребление. Для него смысл слов «мертвец», «покойник», «дух», «тень», «привидение» если и не вполне тожествен, одинаков, то все же очень близок и родствен. И если в деревне кто-нибудь скажет вам, содрогаясь от ужаса, что он встретился на кладбище с «привидением», то из расспросов вы легко убедитесь, что представления злополучного рассказчика о «привидении» очень шаткие: он и сам не знает, был ли то «дух» покойника или же сам покойник, поднявшийся из могилы. Скорее второе. И во всяком случае это не просто «привиделось», т. е. показалось; нет, это действительно было какое-то таинственное существо.

Где же сородичи, покинутые группой в разных местах и еще не присоединившиеся к ней? Они еще не успели догнать группу. Но, быть может, еще догонят ее. Возможно и вероятно, что они еще ищут ее, но сбились с пути и бродят в тех местах, где бывала эта человеческая община. Во всяком случае для этой орды пока нет никаких оснований предполагать, что они уже не существуют. Напротив, для нее они еще существуют, пока сохраняются в ее воспоминаниях и представлениях, а вместе с тем и в снах. И те случаи, когда покинутым больным удается нагнать ее, укрепляют ее в таком убеждении.

III

«Покойник», «дух», «привидение» — это и тот самый человек, которого в свое время знали, но это уже и какое-то другое существо. Он отделился, «отошел» от своей орды, он живет теперь своей жизнью. Но он все еще живет, он все еще по временам напоминает о себе. Если дикарь видел его во сне, он глубоко убежден, что «отошедший» действительно посетил своих сородичей. И если ему показалось, что в ночной темноте что-то двигалось по тропе, по которой часто ходил покойный, дикарь убежден, что это действительно мертвец, сохранивший все свои прежние привычки.

Но во всяком случае с человеком что-то произошло, он уже не совсем тот, каким был в прежнее время. Он уже разлагается, вместо прежнего человека остаются одни кости. Но от него что-то осталось, и это «что-то», кажется дикарю, по временам приходит к нему то как образ сновидения, то как неуловимое привидение.

Дикарь решает: из человека ушло что-то такое, что делало тело живым телом. Это «что-то» вылетает и из человека, которого оглушили ударом по голове или который от болезни впал в обморочное состояние. Это «что-то» двигало телом, «оживляло» его, как рука человека приводит в движение какое-нибудь орудие, например, палку или топор. Без соединения с рукой орудие тоже неподвижно, бездеятельно, «мертво». Значит, из тела человека, когда он впадает в обморочное состояние или умирает, отлетает сила, управлявшая им, как рука человека управляет орудием.

Эту силу первобытный человек называет душой и считает ее особым существом, отличающимся от тела, как человек отличается от орудия.

Душа для представлений первобытного человека — вовсе не бесплотное существо. Тело, конечно, крепче, неподатливее, жестче, «грубее», чем душа, — как и орудие, в котором главную часть составляет камень, тверже, грубее, чем управляющий орудием человек.

Для первобытных представлений душа — телесное существо, только тело у нее более тонкое, податливое, способное изменяться в размерах. Если ее плотно закупорить в каком-нибудь сосуде, она оттуда не выйдет.

Но маленькой отдушины или щелки достаточно для того, чтобы «душа» проникла через нее.

Представления о «душе» и о «духе» как о каком-то бесплотном существе вырабатывались очень медленно, да и теперь не окончательно выработались. Даже для высокоразвитых религий и для современности это развитие далеко не закончилось: абсолютное, вполне «духовное» существо — это, скорее, просто слово и предмет веры, чем предмет представлений, в сущности оно никогда и не может сделаться действительным предметом представлений. Для православного богословия совершенное духовное существо — только бог. Природа, «вещество» ангелов уже погрубее, а душа человека — так это, собственно, «бестелесно-телесное» существо, тонкая плоть, но не дух в истинном значении этого слова. И у некоторых богословов сквозит мысль, что бог, как бестелесный дух, и не мог бы действовать на материю, если бы в его распоряжении не было ангелов, этих посредников между материей и духом. А отсюда следовало бы сделать тот вывод, что посредством выдержанной всеобщей забастовки ангелы могли бы лишить бога не только всемогущества, но и всякой дееспособности. Бог зависит от них в несравненно большей степени, чем капиталист от рабочих.

Отношения первобытного человека к покойнику отличаются двойственностью и кажущейся непоследовательностью.

С одной стороны, покойник становится каким-то другим, не похожим на живого человека. Он начинает разлагаться, его близость делается тягостной для живых. Но еще до разложения он превращается в существо, способное причинять и действительно причиняющее вред живым. Уже очень рано первобытный человек мог наблюдать случаи, когда приближение к покойнику и в особенности соприкосновение с ним влекло за собою немедленное заболевание и смерть.

Современная наука дала достаточное объяснение таких случаев. Оспа, сыпной тиф, чума передаются через одежду покойника, через клопов, блох и вшей, которые покидают холодеющий труп, перебираются на живых и укусами вносят в их кровь те микробы, те мельчайшие, невидимые простым глазом, различимые лишь под сильным микроскопом организмы, которыми причиняются заразные болезни.

Но первобытному человеку было далеко до таких объяснений. Он говорил себе: раньше этот родич жил со своей группой, помогал ей, делил с нею все труды и опасности. Он был знаком, он был понятен, как все остальные люди. Теперь с ним что-то произошло, он сделался опасным существом, с которым надо соблюдать величайшую осторожность, иначе он повредит.

Отсюда — стремление так прибрать и припрятать или упрятать его, чтобы он не мог причинить зла оставшимся в живых.

Но то существо, которое продолжает жить после смерти, «душа», «дух», — это ведь душа сородича, который был членом группы и от которого она получала постоянную поддержку и помощь. Отделившись, отойдя от своих, он остается их сородичем. Значит, от него можно ожидать всяческого покровительства. Необходимо только не утрачивать его расположения. Значит, следует заботиться о нем и в особенности подкармливать его. Опасный для своих, если бы его раздражали, он будет, при условии неустанных попечений о нем, их сильным защитником, ограждающим от несчастий, отвращающим всякое зло от своей родной группы. Значит, необходимо сделать так, чтобы покойник (или его «дух») держался близ группы, не заболел, не погиб от голода. А так как у него сохраняется тяготение к своему телу, то полезно иметь при себе хотя бы частицу его — ноготь, зуб, косточку, еще лучше череп («мощи» и «частицы мощей»). От них не бывает таких несчастий, как от разлагающегося трупа. Еще лучше, если «останки», весь скелет покойника, будут лежать по соседству с покинутой им группой. Но это становится осуществимым только на довольно высокой ступени развития производительных сил.

Эти противоречия в верованиях и поведении первобытного человека не могут нас удивлять. Они сохраняются и в современности. С одной стороны, покойник окружается такими выражениями любви, которые он не всегда видел при жизни, и смерть дает оставшимся живым глубже почувствовать, как действительно дорог был для них покойник, как много они в нем потеряли. Но, с другой стороны, в деревне лишь немногие согласятся в одиночку ночевать в той избе, где находится покойник.

Итак, в ходе человеческого развития выдвигались двойственные задачи. С одной стороны, надо было отделаться от трупа, поставить его в такое положение, чтобы он не мог вредить живым. А с другой стороны, надо было устроиться таким образом, чтобы при первой же необходимости покойник мог бы прийти на помощь и захотел бы прийти на помощь к своей родовой группе.

На этой основе развиваются различные способы погребения и различные формы культа покойников.

IV

Рост производительности труда, результат развития техники, шел на пользу не только живым, но и покойникам.

С переходом от «собирания» добычи к сравнительно правильному производству, с возникновением зачатков земледелия, скотоводства и охоты (к ней надо отнести и рыболовство) плотность расселения вообще могла увеличиться. Родовые группы возросли в своих размерах, а расстояния, на которые передвигалась каждая из них в своих периодических переходах, не увеличились или увеличились в сравнительно небольшой степени. Увеличение числа родовых общин, существовавших в определенной области, в свою очередь заставляло каждую из них потесниться. Располагая большим количеством трудоспособных членов, родовая группа могла переносить большое количество тяжестей. Она получила возможность не сразу бросать заболевшего. Появился постоянный прибавочный продукт — избыток над тем, что было безусловно необходимо для удовлетворения неотложных потребностей группы. Появились и стали расширяться запасы, сначала на «черный день», а затем и на целые периоды, когда условия производства были особо неблагоприятны — потому ли, что приходилось ждать созревания плодов и семян, потому ли, что стада животных, за которыми следовала группа, уходили в другие места. Значит, можно было питать заболевшего, хотя он был только «ртом», но не «руками» для группы.

Все это были уже достаточно существенные перемены. Они произошли раньше, чем началось приручение животных и их использование для перевозки тяжестей. С приручением животных попечения о больных, конечно, еще больше расширились.

Хотя бы группа оставалась по-прежнему бродячей, кочевой группой, размах ее блужданий все более сокращался. Намечалась главная стоянка, центр ее передвижений, к которому она чаще всего возвращалась и в котором дольше всего задерживалась, для сбора ли плодов и семян, составляющих главную основу ее питания, для рыбной ли ловли, для отдыха ли в дождливое время. Начали возникать если не постоянные поселки, то известные приспособления, которые легко возобновлялись при каждом возвращении на старое место. Таким «приспособлением» могла быть, например, пещера или ряд пещер и несколько камней, подобранных таким образом, чтобы в случаях необходимости закрывать ими входы; или это была прикрытая хворостом яма, в которую можно забраться от ветра и непогоды; или же это было всего лишь расчищенное место для установки шатра, с «очагом» — грудой камней — для разведения костра и защиты его от ветра. Как ни просты были такие приспособления, они были уже готовы, их не приходилось вновь создавать, и этого было достаточно, чтобы группа снова и снова возвращалась на прежнее место. Это еще не оседлость, но во всяком случае некоторый этап в направлении к оседлому быту.

Но в то время как возникал центр для живых, возникал и центр, штаб-квартира для покойников. Хорошо иметь по соседству с собою всех «предков», всех «стариков», которым род обязан всем, что он умеет и чем обладает, всех прародителей, которые научили его делать орудие, рыболовные снасти, сеять растения, пользоваться ходом рыбы в определенное время года, применять известные способы врачевания. Находясь близко в центре кочевок, эти мудрые «старики» всегда могут быстро прийти на помощь своим «детям», своим потомкам.

Таким образом, около главной стоянки начало возникать «кладбище», употребляя современное название. Всех покойников хоронили в одном месте. В Библии часто встречается выражение: «приложился к отцам» или «приложился к своему народу». Оно означает: «умер». Его следует понимать в буквальном смысле: труп нового покойника положили там, где уже лежали кости его предков. Так, например, Авраам «Бытия» похоронил свою жену Сарру в пещере Махпела, затем там же был похоронен сам, потом там же был погребен Исаак, «приложившийся», таким образом, к своим отцам, а впоследствии все в той же пещере был похоронен даже Иаков, хотя он, по рассказу «Бытия», умер в далеком Египте. Все они вошли в это странное «лоно Авраамово», над которым я ломал голову, когда меня заставляли зубрить «священную историю». Средства передвижения и производительность труда настолько возросли к эпохе составления «Бытия», что авторы этих сказаний не видели уже никаких затруднений в переправке костей Иакова из Египта в Палестину. А действительно ли кости перевозились и действительно ли произошли те истории, о которых говорит «Бытие», — это дело десятое!

Древнейшие из открытых до настоящего времени «могильников» — скелеты как раз в пещерах. Эти погребения отделены от нашей эпохи несколькими десятками тысячелетий. Нет оснований утверждать, что все первобытные люди были троглодитами, пещерными жителями, и что не было других, притом еще более древних способов погребения. До нас дошло кое-что из того, что сохранилось, что вообще могло сохраниться, так как находилось в условиях, наиболее препятствующих полному разрушению.

Но это вовсе не значит, что в других местах первобытные люди не погребали своих мертвецов по-другому, например в ямах.

Если группа вытеснялась из горной страны в равнину, где нет никаких пещер, этот способ погребения должен был измениться. Но напоминание о пещере-могильнике во всяком случае сохранялось. Самое простое подражание пещерному погребению, это — когда труп заваливался грудой камней. Возможно, что в некоторых случаях даже могила, т. е. яма, выкопанная в земле, воспроизводила пещеру. Камни, заваливавшие вход в пещеру, вероятно, служили двоякой цели: не допустить до трупа хищных зверей и затруднить для покойника беспорядочные прогулки, которые были бы способны причинить живым крупные неприятности. Той же цели служил и тяжелый камень, который обыкновенно клали на верху могилы.

Этот намогильный камень сохранился и в современных погребениях. Но с течением времени он получил совершенно иное истолкование: он должен отметить место, где погребен тот или иной покойник, а вовсе не воспрепятствовать блужданиям мертвеца. А из этого надгробного камня развился намогильный памятник.

Пещера ли, в которой погребались члены данной группы, груды ли камней над останками, несколько ли могил, расположенных по соседству, — во всяком случае рядом с главной стоянкой группы, с селением живых, возникал «некрополь», город мертвых, обитель покойников.

В горных областях применялся, а у некоторых диких и полукультурных племен еще и теперь применяется и другой способ погребения, кроме пещерного. Трупы просто сбрасываются в пропасть, в «бездну», расположенную где-нибудь недалеко от селения группы или от ее главной, центральной стоянки.

Прибрежные группы, существование которых было связано с морем или рекой (рыболовство и морское звероловство), практиковали, иногда и теперь практикуют, способ погребения, соответствующий их быту. Они попросту сбрасывали трупы в определенном месте в воду и следом за ними или вместе с ними препровождали орудия и снасти, необходимые в их промысле. Развитая, высшая форма этого погребения — погребение в челноке (или «ладье» —древнеславянские и норманнские погребения). Покойника сажали в челнок, давали ему в руки весло и гарпун, клали около него рыболовные снасти и отталкивали его от берега. Он пускался в «загробное странствование», к предкам, которые в свое время таким же способом отправились в путь.

Для бродячей группы не всегда осуществима переправка трупа от места смерти к общему месту погребения, к «кладбищу». Но не так-то важно похоронить весь труп, который все равно в непродолжительном времени разложится. Будет вполне достаточно похоронить на общем кладбище кости покойного. С одной стороны, удерживаемый останками покойник (его «дух») не будет бродить без толку по свету и не станет тревожить живущих. А с другой стороны, по этой самой причине сородичи могут уповать на его быструю помощь каждый раз, когда это потребуется: можно будет пойти к его могиле, рассказать ему обо всем, попросить совета и содействия.

С течением времени выработался ряд приемов, облегчающих и ускоряющих получение костяка. Например, труп выставляется хотя бы на короткое время на холме, на горной возвышенности. Благодаря этому дух, если бы он захотел возвратиться в покинутое тело, скорее заметит его. Но здесь же его скорее заметят и плотоядные птицы, которые слетятся на труп и очистят его от разлагающихся частей. Затем остается только окончательно очистить кости посредством скребка, и тогда легко и перенести их к месту общего погребения и отделить части или частицы для постоянного ношения при себе (амулеты, талисманы, «мощи»).

В лесистых местностях обычное явление — погребение, хотя бы временное, в дупле дерева. Но в них встречается и другой способ погребения, назначение которого такое же, как выставление трупа на возвышенностях: труп привязывается к деревьям. В некоторых случаях устраиваются высокие подмостки, на которые и кладут труп. Птицы и здесь обдирают мясо с костей.

У некоторых народностей труп целиком подвергается таким воздействиям, чтобы после них он дольше не разлагался. Его «вялят» или «коптят» над дымом костра.

В дальнейшем, сравнительно поздно, развивается обычай сожжения трупов. В таких случаях «хоронят» только «прах», собираемый в какой-нибудь сосуд, в погребальную урну.

Каков бы ни был способ погребения и какова бы ни была его стадия — предварительное или окончательное погребение, — покойник снабжается всем, что служит удовлетворению потребностей живых людей: пищей, напитками, оружием, некоторыми орудиями и т. д. Нередко около трупа, выставленного на возвышенности или в лесу, в течение некоторого времени поддерживается постоянный огонь. И опять для объяснения этих обычаев нет необходимости предполагать какие-либо хитроумные соображения со стороны первобытного человека. Все это делается просто потому, что так делается, — все это делается потому, что так всегда делалось, и не приходилось начинать так делать. Так повелось с того времени, когда развитие производительных сил сделало возможным попечение о больных, которые хотя и покидались группой, но при этом снабжались некоторыми необходимейшими припасами. И так как бывали случаи, когда эти припасы спасали некоторых больных, то каким образом могло бы первобытному человеку прийти в голову, что подобные заботы совершенно бесполезны для покидаемых сородичей? Конечно, мы называем этих покидаемых мертвыми, навсегда утратившими жизнь, а вместе с тем и все потребности, связанные с жизнью и деятельностью организмов. Но ведь за нами лежат многие-многие десятки тысячелетий человеческого развития.

Мы не должны приписывать первобытному человеку свой способ мышления и свои развитые представления. А ведь непосредственно ничто не говорит дикарю, что такой-то человек умер и как утративший жизнь уже не нуждается ни в чем, что необходимо для поддержания жизни.

V

Мы бесконечно далеко ушли от задачи, поставленной в этой брошюре, от «царства мертвых», от представлений о «загробной жизни».

Но это только так кажется. В действительности эти представления уже получили у нас полное, исчерпывающее объяснение.

Погребения в пещерах, под грудами камней, в могилах. Где покойники, где предки, где «старики»?

«Под землей», в «недрах земли». Там мрачно, беспросветно, темно, холодно.

Это — Аид^[6] («ад») древних греков («Одиссея»), Шеол древних израильтян.

«Тени» («духи») покойников там постоянно дрожат и не могут согреться. Жадной и жалкой толпой слетаются они к костру. Нетерпеливо стремятся к крови жертвенного животного, потому что горячая кровь, это — жизнь, это — тепло. Существование столь безнадежно, беспросветно и мрачно, что богорожденный герой, «царь» Ахилл^[7], согласился бы превратиться в презираемого знатью простого поденщика, если бы этой ценой можно было возвратиться на землю.

Обычные представления о бесах и ангелах явным образом связаны с пещерными погребениями. При входе в пещеру вокруг начинают метаться срывающиеся откуда-то летучие мыши, черные, с перепончатыми крыльями — с совершенно такими крыльями, какие полагаются у дьявола. Остальные принадлежности христианского черта: козлиные копыта, шерсть, рожки, форма ушей, заимствованы у древнегреческих богов, у сатиров: божества древнейших религий вообще превращаются в нечистую силу для высших, позднейших религий. Перед входом в пещеру сияет солнце, в его лучах на карнизах и уступах скалы воркуют голуби. Голубь — священная птица в древних азиатских странах по Средиземному морю, и его крылья перешли к христианскому ангелу, который, кроме того, заимствовал некоторые черты от древнегреческого божества, от Амура, но превратился в бесполое существо.

Впрочем, по апостолу Павлу («Первое послание к коринфянам», гл. 11, ст. 5-10, особенно 10) выходит, что женщинам надлежит опасаться плотских вожделений ангелов и принимать некоторые меры предосторожности, чтобы защититься от их похотливых взоров.

Погребения на горных возвышенностях. Обиталища «стариков» — там, высоко, над облаками, на каком-нибудь Олимпе или Синае, на небе, среди постоянного солнечного сияния. Но труден и опасен путь в это лучезарное царство. Один неверный шаг — и покойник (или его душа) летит в «бездну», в мрачную пропасть, куда никогда не заглянет солнце, где его поджидают «духи мрака». Нелегко пробраться по этим узким тропам с шаткими мостками, кое-где положенными над обрывами.

Погребения сбрасыванием в воду или в челноке, который вместе с трупом, снаряженным для далекого странствования, отталкивается от берега. Первобытный человек просто описывает реальные отношения и просто отражает в своем сознании формы «бытия», когда он говорит, что покойники добираются до своей страны через широкие воды или через большую реку. А если впоследствии покойников станут снаряжать в дальний путь без челноков, то потребуется какой-нибудь перевозчик Харон для доставки теней в страну мертвых. Она лежит за рекой, за морем, по ту сторону океана.

Погребения в древесном дупле, на деревьях, в рощах. Страх трупа переплетается со страхом покойника, а с постепенным раздвоением покойника на тело и на покинувший его дух превращается в страх «привидений» или «духов». Наиболее напряженным он становится по ночам, когда зрение, наиболее острый способ восприятий, отказывается служить и во всяком случае становится ненадежным, обманчивым. Поэтому люди веруют, будто всякая нечисть выходит на свой промысел по ночам, особенно в полночь, в самое темное время. И по той же причине дикари — да и многие современные люди так называемой высокой культуры, называющие себя «образованными», — ночью постараются подальше обойти кладбище. Около рощи, где погребались его старики, дикарь проходит только днем, когда она залита сиянием солнца, когда здесь порхают и поют птицы, благоухают цветы и на лучах света отливают яркими красками многочисленные плоды. Сад представляется тем более богатым и пышным, что на всю рощу и на плоды обыкновенно накладывается «табу», т. е. воспрещается срывать и есть эти плоды, так как они предоставляются в исключительное пользование покойников. Это — земной рай, представляемый в виде роскошного сада.

Итак, «предки», т. е. жившие прежде, «старики», те, от которых начался данный род, «родоначальники», — где они? Ответы будут разные в зависимости от способов погребения: в скале, в пещере, в «камне» — так как гора нередко называется «камнем» (даже у нас: Павдинский камень и т. п.), в дереве, в «горних (горных) обителях», в саду, в «большой яме с водой» (озере или море), в реке, за «водной гладью» и т. д. Эти ответы — не результат каких-нибудь сложных и хитроумных умозаключений. Они просто «высказывают то, что есть». И эти ответы отнюдь не означают, что в пещере под землей, в озере находятся кости отцов или отцы, которые умерли, перестали существовать. Нет, они утверждают, что «старики», некогда жившие с нами, находятся теперь в «большой яме с водой», «в дереве», «в камне». Это — их обычное, постоянное местопребывание. И что можно возразить против такого утверждения? Да и как мы сумели бы возразить, принимая во внимание бедность первобытного языка, которому еще не приходится различать оттенки понятий, так как такое различение не имело бы никакого практического, никакого жизненного значения для группы и не находило бы опоры в ее постоянном опыте?

Но если «старики», «прародители» — в пещере, в дереве, озере, в камне, на горных вершинах, то в свое время, в незапамятные времена, чтобы появиться на земле и дать начало своему роду («сотворение человека»), они должны были выйти из пещеры, из-под земли, из дерева, из камня, спуститься с горы, сойти с неба. Таким образом мы добираемся до источника многочисленных мифов (сказаний) о происхождении первых людей или их богоподобных «родоначальников». И здесь же мы получаем объяснение, каким образом могли возникнуть такие «тотемы» (т. е., если угодно, «гербы» родовых групп, являющиеся в то же время изображением «первопредков», «прародителей» этих групп), как, например, камень, пещера, озеро, небо, банан и т. д.

В таком же направлении следует искать объяснения, почему, например, крокодил превратился в священное животное для древних египтян. Старинные объяснения, будто первобытный человек стал чтить крокодила (или медведя, волка, льва, тигра, орла и т. д.) потому, что он — «страшный», «чудовище» и сильно подействовал на воображение человека, явным образом никуда не годятся. И явно никуда не годится то объяснение, будто человек, открыв в себе душу, разом приписал такую же душу и животным. Остается вопрос, почему же душа крокодила оказалась похожей не на крокодила, а на человеческую душу, — только более мудрой и сильной, чем души обыкновенных людей. Очевидно, были какие-то обстоятельства, которые уже в действительности, в бытии сближали крокодила с человеком, позволяли соединять их в один образ. Нетрудно открыть, в чем тут дело.

Достаточно характерно, что загробное царство лежало для египтян за водным пространством. В их развитии был период, когда они хоронили покойников, сбрасывая их в реку. А в реке трупы пожирались крокодилами, которые превращались, следовательно, в «усыпальницы» стариков. Где предок? Он в крокодиле. Значит, когда-то он вышел из крокодила, чтобы породить свой род и научить его разным знаниям и искусствам. Вышел из крокодила. Он был крокодилом. Он тожествен с крокодилом.

От крокодила пошла группа, в представлениях которой ее первопредок обитает в крокодиле. И опять-таки нелегко было бы возразить против таких утверждений, в основе которых лежит тот бесспорный факт, что старик — действительно в крокодиле после того как крокодил проглотил его.

В этом же направлении следовало бы искать объяснения культа таких животных (или почитания таких тотемов), как лев, тигр, собака, орел и т. д. «Благородная», «дворянская», «дарственная» птица, каковою считается орел, — стервятница по преимуществу, т. е. она питается главным образом падалью. Таковы по крайней мере наиболее распространенные виды орла. Значит, при погребениях на высотах орел представлял «усыпальницу», место «последнего успокоения» для мышц, внутренностей и мозга покойника. В таком случае понятно, почему птицею Зевса, обитающего на горе Олимпе, сделался орел. Окончательный образ Зевса — результат длинного развития, в нем соединились очень сложные, отчасти разнородные элементы. Но в числе этих элементов было и представление о первоотце, первопредке людей, и этим первопредком некогда почитался орел. Только для последующих представлений праотец, превратившийся в бога целого племени или нескольких племен, принял человеческий образ, но удержал около себя орла, напоминающего о его первоначальном виде.

В так называемых книгах Нового завета для грешников отводится «тьма кромешная», но кроме того, и «геенна огненная». «Тьма кромешная» — это то же, что Аид древних греков, Шеол израильтян. Что касается пламенного, огненного ада, то представления о нем возникли после наслышки об «огнедышащих» горах, о вулканах, или после непосредственного знакомства с ними и с горючими источниками, вытекающими из земли. Раз покойники «под землей» (погребения в могилах) и раз там горячо и оттуда постоянно извергается пламя, то выходит, что покойники горят в пламени.

Возможно, опорой для такого верования послужило также сожжение покойников на кострах, развившееся сравнительно поздно и предполагающее сравнительно выработанные представления о душе. Сожжение покойников практикуется только на довольно высоких ступенях культуры, так как уже заготовка топлива, необходимого для этого погребения, превышает возможности первобытной техники.

VI

Развитие производительной силы человеческого труда приводило не только к увеличению плотности населения, но и к возрастающему сближению между общинами. Возникала сложная сеть меновых отношений и не менее сложная сеть отношений родства. Узкие общинные связи расширялись ими. Складывались политические объединения, которые выходили за рамки собственно кровных или родовых организаций. Затем на новой, более высокой ступени развития то же явление опять повторялось. Экономическое и политическое объединение шло расширяющимися кругами: от родовой группы к так называемому «племени», от «племени» — к «народностям» и первоначальным «государствам».

Экономически связывались, политически соподчинялись, а вместе с тем все теснее соприкасались друг с другом группы, в воззрениях которых отложился и отслоился далеко не тожественный и даже не однородный опыт. Сталкивались прибрежные и континентальные, горные и равнинные обитатели, зачаточные скотоводы с зачаточными рыболовами, первобытные земледельцы с первобытными охотниками. Происходило обогащение представлений, понятий, воззрений, языка — впервые складывался более или менее развитой общий язык, — а вместе с тем происходило и смешение различных идеологических элементов.

Объединялись и религиозные представления, — объединялись с величайшею легкостью, так как между ними с самого начала было почти полное тожество. Отличались они лишь некоторыми частностями, может быть, названиями тех предков, которые были предметом почитания, поклонения, культа, местной окраской. При близости уровней экономического развития, одинаково низкого для всех объединяемых групп, дальше этого едва ли заходили различия между религиозными воззрениями.

Но объединение воззрений, сталкивая их, порождало внутренние противоречия, полную несогласованность. Где предки, где старики? Они под землей, во мраке и холоде. Но они и над облаками, окруженные вечным сиянием солнца. Они испытывают постоянные муки тьмы, голода и холода. Но они и наслаждаются в роскошных садах, изобилующих всем, что может украсить жизнь человека. Они, пользуясь современным развитым словоупотреблением, в аду, но в то же время они и в раю. И под землей, и на небе.

Как примирить эти противоречия? Как внести согласование в эту, казалось бы, абсолютную несогласованность?

Но эти противоречия существуют только для нас. То самое развитие, которое их создавало, — оно же их и примиряло или уничтожало. Те самые общественные, социальные силы, которые, столкнув разнородные воззрения, тем самым вскрывали их несогласованность, в то же время давали им социальное согласование и примирение.

Уже для возникновения обмена между родовыми группами было необходимо некоторое повышение производительности человеческого труда. А оно в свою очередь предполагает не только повышение техники, но и неразрывно связанное с ним накопление своего рода рецептов, примет, навыков, сведений, знаний о свойствах материалов, о последовательности, о связи и периодичности известных явлений природы, о способах предусмотреть и использовать их наступление. Начинается выделение из состава группы знахаря, лекаря, старейшины, организатора, руководителя производственной деятельности, хранителя этих примет и правил, и возвышение его над рядовыми членами группы.

Дальнейшее повышение производительности труда делает возможным более тесные отношения между группами и в то же время, связанное расширением зародышевой «технологии» и «науки», обусловливает развитие более высоких степеней организаторской деятельности. Наиболее быстро это развитие в тех случаях, когда производственная деятельность требует упорядочения, регулирования, выходящего за пределы отдельной группы. Таков, например, случай, когда необходимо общее использование речных разливов для земледелия. Здесь очень важно более или менее точно предусмотреть время разлива, подготовить все необходимое для равномерного распределения воды по полям и для отвода ее в запасные хранилища. На этой основе развилась власть жрецов и возникли сравнительно широкие и прочные политические объединения в Египте, Месопотамии и Китае (разливы Нила, Тигра и Евфрата, Гоанго и Янтсекианга)^[8]. Но таковы же и самые обыкновенные случаи, когда необходимо хотя бы просто разграничение пастбищ или земель, возделываемых соседними общинами. А если сообща устраивается охота и предпринимаются военные походы, то над предводителями групповых дружин поднимается общий предводитель всей боевой силы объединяющихся групп, общий военный организатор.

Так возникает, растет и углубляется разделение организаторского и исполнительского труда. Это — начало классового расслоения общества, расщепления его на эксплуататоров и эксплуатируемых. С течением времени эксплуататоры присваивают себе все большую долю прибавочного продукта, все определеннее превращаются в богатых, в носителей власти, которым противостоит растущая масса неимущих, безвластных, подвластных. Организаторы мирной производственной деятельности в некоторых случаях обособляются в особую группу, и высшая их категория составляет жреческое сословие; организаторы же военной деятельности превращаются в сословие воинов, предводителей, дворян, царьков. Но бывает и так, что организация мирно-производственных отношений сливается с военно-организаторской деятельностью в руках одного сословия.

Организаторы — старейшины, врачеватели, знахари, жрецы, шаманы, священники, вожди, предводители, воины — со своими доходами и имуществами стараются выделиться из состава некогда единой родовой группы и действительно достигают своей цели. Родовая группа распадается на отдельные семьи.

Богатства живых идут на пользу покойникам.

Наследник не забывает своих покойных родителей. Ежедневно он уделяет им часть своей пищи и напитков. Значит, в загробном мире им есть, что пить и есть. Они не хиреют, не умирают. Они остаются живыми и способными к деятельности. Они покровительствуют пекущемуся о них наследнику: умножают его стада и рабов, благословляют победой его оружие, увеличивают дани, собираемые с подчиняемых его власти соседей, наполняют амбары, житницы и погреба.

Когда умрет и этот наследник, его преемники устроят пышную тризну, на которой не будет недостатка ни в крупном, ни в мелком скоте, ни в птице, ни в возлияниях. В провожатые ему пошлют на тот свет несколько рабов и пленников, убиваемых и, быть может, сожигаемых вместе с его трупом, нескольких воинов, которые падут на турнире, устроенном при его погребении (корень средневековых турниров — в погребальных обычаях), отправят также всех или хотя бы нескольких жен. Ему дадут оружие и другие боевые доспехи, его снабдят всем необходимым для трудного и далекого странствования: боевым конем, ладьей, санями, драгоценностями, одеждой.

Значит, с самого начала он вступает на тот свет как могущественное существо, сила которого увеличивается всеми силами огромной свиты, стад и богатств, погребаемых с ним. Но и этого еще недостаточно: там его встретят благожелательные предки, сохранявшие свою силу благодаря его неустанным попечениям. В благодарность за то, что он всегда поил их кровью жертвенных животных, кормил хлебом и мясом, услаждал вином и плодами, они встретят его и поведут по трудным и опасным путям, которые они уже изведали. Они предостерегут его от фальшивых мостков, обойдут злых духов, жадно подкарауливающих добычу, предупредят о готовящемся нападении из засады, передадут заклинания, которыми отгоняется злая сила, не потеряются среди запутанных и извилистых горных тропинок, укажут место, где можно передохнуть. На худой конец есть чем откупиться от злых и злобных сил: можно бросить им раба, козу, дать часть одежд и украшений. А жертвы, которые все еще приносятся оставшимися на земле родственниками: волы, козы, овцы, всякая птица, их кровь, их тук (сало), хлеб, вино, плоды и коренья, будут снова и снова подкреплять силы покойника для преодоления остатка пути. Так новопреставившийся со своею свитой и богатствами дойдет до «горних высот», до самого высокого неба и начнет вести в раю блаженную жизнь. Он займет здесь совершенно такое же положение, какое занимал в «этой жизни».

Ясно, что рай существует для богатых, для знати.

Совсем не то с каким-нибудь членом рядовой семьи, с эксплуатируемым, с бедняком, в особенности с рабом.

Плохо живется покойникам такой семьи. Оставшиеся в живых ее члены и сами едва перебиваются. Где же тут делиться с покойниками? Откуда взять для них пищу и питье? В первое время по смерти о них вспоминают: бросят для них несколько крошек хлеба в огонь очага, если только у семьи есть свой очаг, плеснут несколько капель какого-нибудь напитка, в слабой степени способного оживить и поддержать силы. А затем, и очень скоро, за гнетом тяжелых забот совсем забывают о мертвых.

И влачат они жалкое существование, всеми оставленные и брошенные, чахлые и хилые, и чахнут все больше. Они еле двигаются, они всегда в мучительном состоянии голодного и холодного полусна. И ничем не могут они оградиться от нападения злых духов, которые поддерживают свое существование, пожирая души покойников. Впрочем, как только живущие забывают о них и перестают доставлять для них пищу, они все равно погибают. А у раба вообще нет семьи. Вспоминать его некому. Поэтому крайне сомнительно, чтобы у него была душа, которая переживала бы его тело.

Умирает новый член из той же бедной семьи. Скудно снаряжают его в дальнее странствование. Если успело произойти полное отслоение сословия воинов, покойнику не дадут никакого оружия, и будет он пробираться по тому свету такой же безоружный и такой же беззащитный перед нападениями враждебных сил, как был в здешней жизни. Так же скудны будут и пищевые припасы: какой-нибудь голубь или куренок, несколько яиц, горсть зерна, немного вина, сильно разбавленного водой. Долго ли этим просуществуешь? И пойдет дух по неведомым тропинкам, запуганный, угнетенный, голодный и слабый. И никто не встретит его, не найдет он доброжелательного проводника: за отсутствием пищи все его родственники погибли, а из сильных чужих никто его не знает, не помнит и просто не захочет заметить, как какую-то маленькую козявку. С самого начала он потеряется и заблудится. Налетит злой дух, дрогнет нога — и полетит бедняга в бездну, в недра земли и сделается жертвою ада.

Ад существует для бедняков. Это — возмездие за грех бедности, за забвение «потустороннего» мира, за пренебрежение своими обязанностями по отношению к родственникам, к членам своей общины или семьи, за то, что вся жизнь бедняка наполнена заботами только о себе, только об «этой жизни», и все помыслы направляются только на «земные дела».

Совершенно напрасно некоторые историки, писавшие о первобытных людях, говорят, будто «этическая, нравственная религия» с ее идеей воздаяния за добрые и злые дела возникла на высших ступенях человеческого развития и будто этические моменты совершенно отсутствуют в дикарских и варварских представлениях о загробной жизни. Это верно лишь постольку, поскольку грубая и наивная нравственность первобытного общества с его примитивным и откровенным сословным расслоением не есть этика цивилизованных историков, живущих в обществе, вынужденном всячески замазывать, затушевывать и прикрывать господство эксплуатации и богатства. В высших религиях не больше этики, чем в первобытных. Только содержание этических понятий становится иным.

В религиях древней Греции и Рима такие этические представления о «будущей жизни» просто не успели развиться: слишком стремительно, положительно скачками, шло здесь экономическое развитие с сопровождающим его расслоением. Однако и там явственно начали вырабатываться представления о «загробной жизни» как воздаянии за земные деяния.

Только у богатых и знатных предки есть, существуют. Хотя они умерли несколько поколений тому назад, они еще живы, потому что получают постоянные приношения от своего рода или от своей семьи. По позднейшим понятиям, родовит тот, кто может насчитать несколько поколений своих предков, которые вели такое же паразитическое, эксплуататорское существование, как он. Но первоначальный источник понятия родовитости в том, что предки эксплуататорской семьи не умирают, так как их семья никогда не оставляет их без питания и других приношений.

Для первых ступеней цивилизации и даже для высоких ступеней феодализма богатство и знатность всегда совпадают. Разделение их началось только с того времени, когда торговая прибыль превратилась в самостоятельный источник эксплуататорских доходов наряду с феодальной рентой, — когда сословие купцов стало отщепляться от сословия феодалов и от подчиненного, тяглого сословия.

Историки культуры и идеалистические философы совершенно напрасно ломали голову над идеей бессмертия. Они нагородили здесь много глупостей. Источник ее такой простой, прозрачный, непосредственный и естественный, как все первобытные отношения и представления. Впрочем, таким он остается только до тех пор, пока мы, люди с цивилизованным сознанием и моралью и, значит, с цивилизованными навыками к лицемерию, не начинаем мудрить над этими отношениями и перекраивать их на свой образец.

Без пищи всякое существо погибает. Пища длительно поддерживает силы и жизнь. Значит, у тех, кто располагает обильными запасами пищи и кто благочестиво делится ими с усопшими, предки все еще живут — живут до тех пор, пока не угаснет их род или семья. Предки погибают вместе с семьей, потому что тогда уже некому будет заботиться о них и питать их; но и семья погибает вместе с предками, потому что с гибелью предков уже некому будет из «того света» позаботиться об оставшихся в живых родственниках. «Земная» жизнь «этически» связывается с «небесным» существованием. И это тем более, что гибель семьи может быть возмездием за забвение предков, которые за это отвернулись от нее, а потом ослабели настолько, что не могли бы помогать ей, если бы и хотели.

Напротив, бедняк — это существо «без роду, без племени», без предков. Может быть, он еще вспоминает по временам о недавно умерших, о родителях. Но дедам, а в особенности прадедам, он уже ничего не приносит. Они окончательно умерли не только для «этой», но и для «той» жизни.

Мы глубоко ошиблись бы, если бы предположили, что первобытный знатный человек или современный дикарь ведет свою родословную с такой тщательностью, как ее вели царствующие династии (известно, что все они, в том числе и Романовы, и Габсбурги, и Гогенцоллерны, в свое время выдумывали ряд своих предков таким образом, чтобы связать свой род с «римским кесарем Августом»^[9]); или как она подстроена в евангелиях для Иисуса^[10] («Авраам роди Исаака, Исаак роди Иакова», и т. д., вплоть до Иосифа-плотника, хотя последнего следовало бы оставить в покое, потому что, по уверениям евангелий, он не имел никакого касательства к рождению Иисуса). Память хорошо сохраняет образ родителей, слабее — дедов и, может быть, удерживает, но уже совсем смутно, прадедов. Дальше индивидуальные отличительные черты и особые имена предков, если только эти имена успели развиться, совершенно стираются и все отдаленные предки сливаются в мифический образ одного «Большого старика», «Великого первопредка»: какого-нибудь орла, кенгуру, крокодила, черепахи или банана, который некогда пришел, зародил свой род и научил его разным знаниям и искусствам. И все жертвы, приносимые отдаленным предкам, сливаются в единую жертву этому «Большому старику». Он живет, потому что никогда не остается без жертв, без пищи.

Он превращается для своих почитателей в бога, породившего людей и устроившего землю. Но и он существует, пока его почитатели ему поклоняются и снабжают его новыми и новыми жертвами.

Ягу (Иегова) ревниво заповедает своим поклонникам, своему народу: не почитайте иных богов, только мне поклоняйтесь и только мне приносите жертвы. И он заботливо указывает, какой скот и птицу и какие части скота доставляют ему наибольшее наслаждение.

Однако даже Иегова, по верованиям древних евреев, будет жить только до тех пор, пока ему приносятся эти жертвы. По первоначальным представлениям, он не бессмертен. Он умрет вместе со своим народом, он будет забвен, когда разрушат его храм и жертвенник и рассеют его народ.

Гибель этого народа будет свидетельствовать, что другие боги, боги других народов — сильнее его. Его могут уничтожить точно так же, как он уничтожил богов моавитян, аммонитян, филистимлян и т. д.

В эпоху вавилонского плена евреи пережили мучительную для них трагедию. Что же, с уничтожением их как нации, как государства погибнет и их бог? Что же, они уже не могут сказать: «жив бог Израилев»? Только в эту эпоху совместной работой жрецов и пророков бога Ягу (Иеговы) национальный бог иудеев был превращен в бога «всего мира», т. е. всех племен и народов, т. е. в такого бога, почитатели которого в свое время подчинят себе все народы земли и заставят их поклоняться и приносить жертву иудейскому богу Ягу.

Значит, идея бессмертного бога выросла на почве веры, что именно этот бог вместе со своим народом одержит окончательную победу над своими противниками, над всеми другими богами, которые, оставшись без жертв, окончательно захиреют и погибнут, и что жертвы тому богу, который доведет войну со своими соперниками до «победного конца», не прекратятся вовеки.

Когда какая-нибудь группа — родовая община, древнее «племя» («колено» Библии) и т. д. — политически объединяет под своим верховенством новые и новые группы, оставляя за ними некоторую степень самостоятельности, боги — предки этих групп соподчиняются богу — предку политически первенствующей группы. Их начинают почитать сыновьями и дочерьми, младшими братьями и сестрами, племянниками и племянницами главного бога. Создаются легенды и предания, которые, таким образом, объясняют, будто бы все политически объединяемые группы родственны между собою, так как их родоначальники, или породившие их боги-предки, порождены общим предком, главным богом союза. Рядом с местными культами местных, семейных, родовых или племенных богов возникает новый, «национальный» культ общего бога всех объединяемых групп, т. е. бога — предка господствующей группы. Ему везде воздвигаются храмы и жертвенники, ему везде приносятся всесожжения и воскуряются фимиамы. Следовательно, он существует теперь не только для своей группы, не только в ней и с нею, но и для остальных групп, в них и с ними, как ближайший покровитель своей группы, как верховный патрон всех политически объединяющихся групп.

Так зарождается вторая возвышенная идея, соединяющаяся с развитыми представлениями о боге: идея вездесущия божия. Бог существует везде, где его кормят, т. е. где ему приносят жертвы. А на указанной ступени развития его кормят во «всем мире», т. е. повсюду, куда простирается политическая власть его группы, и даже везде, куда заходят члены этой группы.

И уже этот бог начинает развиваться во всемогущее существо: ведь он успешно справился со всеми соперниками, оказался сильнее их, подчинил их себе и овладел частью тех даров, которые раньше приносились исключительно им.

Но для того чтобы одновременно присутствовать «повсюду» и одновременно «повсюду» вкушать приносимые жертвы, этот бог должен быть особенным существом. Он уже не может быть только «Большим стариком», который только в банане, в пещере, в камне, в крокодиле, в Аписе (священном быке древних египтян), на Олимпе или на Синае. Он не может быть существом только из плоти или хотя бы из утонченной плоти. Он должен быть духом, который незримо, таинственно присутствует всюду, а с бананом, камнем, крокодилом, Олимпом, Синаем связан только лишь особым и чувственным способом.

Вот почему только на высших ступенях развития бог становится совершенно духовным существом. Да и то лишь для хитросплетенных умозрений философов, а не для религиозной практики и популярной религиозной теории. Для них он — по-прежнему «ветхий денми» «Великий старик».

Превратившись в совершенного духа, в абсолютно духовное существо, бог окончательно обволакивается мистическими туманами и утрачивает всякую реальность, всякие следы своего земного происхождения. Связь его с реальными отношениями настолько порывается, что жертвы, которые только и поддерживали его существование, превращаются во что-то совершенно нереальное, чисто символическое, будто бы не имеющее никакого жизненного, практического значения для самого бога, «вседовольного», «всеблаженного» существа, духа, свободного от всяких телесных потребностей, от всего ограничивающего.

VIII

Возвратимся от «Большого старика», от вездесущего, вседовольного, всеблаженного и бессмертного существа, пребывающего от века (потому что его от века кормили и будут кормить), — возвратимся к смертным людям, к их загробному существованию, к их посмертным блаженствам и мукам.

Обратимся к религии, которую люди европейской культуры обыкновенно признают наиболее развитой, наиболее этической, наиболее совершенной: не одной из религий, существующей наряду с другими и развившейся из других, а единственной религией, заслуживающей этого названия и качественно отличной от остальных.

Конечно, как только начинаешь говорить о христианстве, разом наталкиваешься на популярные представления; какое же может быть сравнение с остальными религиями, если христианство, по крайней мере первоначальное, — религия бедноты? Где мы найдем что-нибудь подобное притче о богатом и Лазаре или сравнению недоступности царства небесного для богачей с невозможностью для верблюда пройти через игольное ушко?

На это следует ответить прежде всего, что происхождение христианского мифа — до чрезвычайности сложное. В нем отложилось громадное количество разнообразных, часто совсем разнородных, иногда прямо противоречивых моментов, — более сложных и разнородных, чем, например, в мифе о Прометее^[11]. И по своим социальным корням оно далеко не так просто и однородно, как представляют его себе люди, изображающие его «религией труждающихся и обремененных». Достаточно знаменателен, например, уже тот факт, что проф. Р. Ю. Виппер^[12] («Возникновение христианства») и, очень благонамеренный буржуазный ученый, нашел немалые основания для того, чтобы характеризовать первоначальное христианство как религию богатых ростовщиков.

Мы спокойно можем предоставить попам и богословам задачу отцеживать «истинный смысл» «истинного учения» «доподлинного» Иисуса, будто бы существовавшего в истории. Просто упомянем, что миф об Иисусе далеко не согласован в различных своих элементах и отливает всеми цветами радуги, так как он не просто отслоил «окончательные» результаты ожесточенной борьбы: развиваясь, приспособляясь, он изменялся, эволюционировал и все еще не пришел к законченным результатам.

В данной связи для нас будет достаточно обратиться к обычной христианской практике, да и здесь можно отметить только немногие моменты и вехи.

Я полагаю, что с просвещенным современным читателем нечего долго говорить о пресловутых «индульгенциях», об этой широко поставленной оптовой и розничной торговле папскими отпущениями грехов. Мне скажут, что это был «эксцесс», злоупотребление, которое нашло свою кару в протестантской церковной реформации.

Но я предложил бы читателю задуматься над современной православной практикой с ее заупокойными обеднями, сорокоустами, неугасимыми лампадами, всяческими угощениями и приношениями для попов. А затем очень рекомендовал бы почитать то, что напечатано в хороших дорогих поминаньях (синодиках) о значении поминовения усопших и о важности тех жертв, которые приносятся за них. Здесь ясно говорится, что хорошими жертвами из ада искупаются и люди, повинные в смертных грехах, и что нет такого великого греха, которого за хорошие приношения и дары не сумело бы отмолить духовенство.

Но, очевидно, обильные жертвы могут приносить только наследники, получившие достаточные богатства после покойника. А кто позаботится о каком-нибудь бедном грешнике, который жил бобылем и помер где-нибудь под забором?

Петр открывает проржавевшие, скрипучие врата рая только перед теми, за кого на земле уплачена хорошая плата за квартиру в раю.

Впрочем, на этом я могу дальше не останавливаться; об этом я уже достаточно сказал в своих «Благочестивых размышлениях» и в «Очерке развития религиозных верований».

Всякая новая религия и всякий новый шаг в существующей религии представляет всего лишь то минимальное приспособление к изменившимся условиям, без которого религия вообще не могла бы сохраниться.

И христианство, подобно всем прочим религиям, является не только отрицанием предшествовавших ему религий, но и их утверждением.

Идя путем минимальных уступок и минимального приспособления, все религии сохранили в качестве своей широкой общей основы миропонимание варвара и дикаря.

И они многое сохраняют от этого миропонимания, пока остаются широко распространенными рутинные приемы техники, в особенности в земледелии, пока научное понимание производственных процессов является достоянием небольшой кучки людей и пока общество, при всей эволюции форм эксплуатации, остается эксплуататорским обществом.

Только с победою коммунизма общество сделается человеческим обществом и окончательно преодолеет варвара и дикаря, для которого цивилизованные отношения цивилизованного общества — современного гражданского общества — превратились в родную стихию.

1922 г.

Статья впервые опубликована в № 4—5 журнала «Молодая гвардия» за 1922 г.; в том же году была издана отдельной брошюрой; переиздавалась в 1924 и 1925 гг. В настоящем томе воспроизводится по изданию 1925 г.

Ниже приводится отрывок, который был исключен И. И. Скворцовым-Степановым при переиздании статьи отдельной брошюрой. Этот отрывок послужил поводом для выступления М. Н. Покровского со статьей в № 9-10 журнала «Под знаменем марксизма» за 1922 г. — «Страх страха смерти и производственное значение религии».

«В своем «Очерке русской культуры» и в первом издании «Русской истории в самом сжатом очерке» М. Н. Покровский положил в основу всех религиозных верований «страх смерти». Мне всегда казалось, что он избрал недоказуемое положение, более того — положение, опровергаемое несомненными фактами, и еще более ухудшил дело, придав «страху смерти» внеисторический, надысторический, почти биологический характер. На биологических фактах и отношениях, будет ли то мнимо присущий всем людям на всех ступенях культуры «страх смерти» или действительно постоянная потребность в предметах питания, на неизменных биологических фактах и отношениях нельзя построить историю человеческой культуры. Для историка культуры они имеют едва ли большее значение, чем то обстоятельство, что человек шествует по пути развития с самого начала на двух ногах… Во втором издании своего «сжатого очерка» т. Покровский сделал крупное улучшение, заменив «страх смерти» «страхом покойника или трупа» («Молодая гвардия», 1922, № 4-5, стр. 105).

1. Ириней (около 130-202 гг.) — епископ смирнский, автор богословских сочинений, из которых наиболее известно «Пять книг против ересей». ↑

2. В Коране (главы 2, 3, 4, 37, -55 и др.) описывается рай, как его воображал Магомет; по его словам, в роскошных райских садах «правоверных» ожидают гурии — вечно юные прекрасные девы. ↑

3. Термин «синодик» имеет два значения. Во-первых, синодиком называется особый «чин православия», совершающийся в первое воскресенье «великого поста» и заключающий в себе провозглашение «анафемы» еретикам и «врагам церкви», а также «вечной памяти» различным деятелям церкви и государства — царям, князьям и т. п. Во-вторых, синодик — записная книжка, в которую за плату в пользу церкви вносятся имена умерших для «поминовения» и живых — для молитвы «о здравии». В данном случае термин «синодик» употреблен в последнем значении. Соответствующий церковный обряд описан в рассказе А. П. Чехова «Канитель». ↑

4. «Жития святых» — жизнеописания как живших, так и легендарных церковных деятелей, так называемых «мучеников», аскетов, князей, бояр, княгинь, объявленных христианской церковью «святыми». Фантастические вымыслы о чудесах, которые должны создавать ореол святости персонажам «житий», занимают главное место в этих книгах, широко использовавшихся церковью для религиозно-назидательных целей: воспитания народа в духе преданности церкви и эксплуататорским классам. ↑

5. Имеется в виду рассказ в Евангелии от Матфея, гл. 8, ст. 28-33. ↑

6. Аид, Гадес или Плутон — в древнегреческой мифологии бог подземного царства, владыка «царства теней». Аид — также название самого «царства теней». ↑

7. Ахилл (Ахиллес) — в древнегреческой мифологии храбрейший из греческих героев, осаждавших Трою. На теле Ахилла было только одно уязвимое место — пята, куда он был смертельно ранен стрелой, пущенной Аполлоном. ↑

8. Хуанхэ и Янцзы. ↑

9. Август (63 г. до н. э.-14 г. н. э.) — первый римский император. После смерти он был причислен к сонму богов и был учрежден его культ. ↑

10. Имеется в виду «родословная» Иисуса Христа в Евангелии от Матфея, гл. 1, стр. 1-25. ↑

11. Мифу о Прометее посвящена трагедия древнегреческого писателя Эсхила «Прикованный Прометей». Образ Прометея — любимейшего сказочного героя древних греков — выражает мужество, стремление к истине, высокую нравственную чистоту. О нем К. Маркс писал: «Прометей — самый благородный святой и мученик в философском календаре» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений, стр. 25). (См. Н. А. Кун. Легенды и мифы древней Греции. М., 1957, стр. 87-95). ↑

12. Р. Ю. Виппер (1859-1953) — крупный советский историк древнего мира. Важнейшие труды по вопросам христианства — «Возникновение христианской литературы», М., 1946 и «Рим и раннее христианство», М., 1954. ↑