Проблема причинности и неопозитивизм

В философии неопозитивизма проблема причинности была одним из основных объектов приложения усилий, направленных на то, чтобы если не прямо, то косвенно подорвать материализм. Но непреоборимый факт существования причинности оказался одним из самых грозных подводных камней, на которых неопозитивистский корабль потерпел в конце концов крушение.

Истоки неопозитивистских воззрений на причинность восходят к Беркли и Юму, и в этой связи необходимо обратить внимание на некоторые важные историко-философские обстоятельства.

1. От Беркли и Юма к неопозитивизму

В своих атаках на механику Ньютона и его Лучение о всемирном тяготении Д. Беркли исходит из понимаемых им по-своему интересов христианской религии, а в союзники он попытался взять Лейбница, отрицавшего физическую гравитацию. По мнению Беркли, механическая причинность в принципе невозможна, ибо подлинный мир представляет собой совокупность созданных богом духов, причинности не подчиненных. Он высмеивал понятия «притяжение», «инерция» и «сила», расценивая их совершенно наравне со схоластическими «аппетитами», «импетусами» и т. д. «Инерция», по Беркли, это всего лишь словечко, обозначающее «постоянство существования», а «сила» — термин, за которым нет ничего, кроме ощущений толчков и нажимов, тогда как «гравитация» — это словесная ширма, прикрывающая факт наличия некоторого порядка в ощущениях^[1]. Но Беркли не отвергал причинные связи вообще, он отрицал существование физической причинности. Он не сомневался в наличии следствий в чувственно-наблюдаемом мире, но не верил в то, что у них есть физические причины.

Каузальные связи в том виде, в каком их принимал Беркли, — это какие-то кентавры, неестественные сочетания несоединимых существ: следствия — это комплексы ощущений, а причины — верховный дух, т. е. бог. Причинение имеет исключительно духовный характер: бог есть верховная причина, создавшая души людей и внедряющая в них в определенном порядке ощущения. «Кроме воль, нет никаких активных сил»^[2], а все воли, существующие в мире, суть продукт божьей воли, и всякое движение, наблюдаемое в мире, есть в конечном счете «непрерывная активность бога»^[3]. Это значит, что «причина существования тел есть также причина их движения и покоя»^[4]. Законы природы есть всего лишь порядок, в котором бог вызывает в душах людей ощущения, своего рода предустановленная богом чувственная гармония, которую он, бог, тем не менее волен в любое время нарушить, сотворив чудо.

Из этих посылок вытекают примечательные следствия. Согласно концепции Беркли, имеются два различных объяснения последовательностей ощущений: одно из них апеллирует к Высшей Воле (богу) как к причине существования человеческих душ, комплексов ощущений и порядка их осознания душами; другое — придерживается чувственно-наблюдаемых фактов и, вводя предположение о «действующих силах», создает на их базе гипотетическую картину физических причинений и следований, позволяющую ориентироваться в сфере чувственных «идей» и предсказывать будущие ощущения.

Таким образом, принимаются два ряда объяснений: один «истинный», и он возводит всякое событие к богу как всеобщей причине, deus est causa, а другой подчиняет вещи и процессы законам физики, но этот ряд объяснений не истинен, а только удобен, ему следуют «для блага науки»^[5], но соответствующим действительности его считать нельзя. Строго говоря, точных знаний людям не дают ни первый, ни второй тип истолкований, а решение бога о нарушении обычного порядка вещей может последовать в любой миг, что лишает прочной основы любое описание последовательности ощущений, которое ставит их (последовательности) в гипотетические, а по сути дела просто постулируемые связи друг с другом. Очевидно, что один комплекс не может быть физической причиной другого комплекса ощущений (хотя Беркли, видимо, допускает, что одна душа может воздействовать, например с помощью языка, на другую душу), так что само понятие физической причины — не более как фикция.

Создав пропасть между реальной (у Беркли божественно-духовной) и якобы мнимой (физической) причинами, будущий Клойнский епископ занялся затем наведением мостов между ними: в противном случае его обскурантистская враждебность к науке оказалась бы слишком очевидной. Между двумя рядами причинения Беркли постулирует внутреннюю связь: то, что ученые фиксируют в виде каузальных отношений, представляет собой совокупность «знаков божественного зримого языка» — так британский идеалист в четвертом разделе диалога «Алсифрон» назвал структуры последовательностей «идей». При помощи этих «знаков» бог дает людям знать о своей воле, и наша надежда на постоянство того «языка», при помощи которого с нами общается бог, коренится в упованиях на постоянство его воли, гарантирующей постоянство природы и прочность законов науки.

Таким образом, в рамках берклеанской концепции сложился взгляд на причинность как на фиктивное допущение, оправдываемое, с одной стороны, удобством обозрения запутанной картины чувственного мира, а с другой — тем «решением», которое будто бы принял бог для того, чтобы сделать свою волю наглядной, до некоторой степени познаваемой (только в своих следствиях) и хотя бы вероятно предсказуемой (опять-таки только в своих следствиях). Второе «оправдание» причинности диктовалось конфессиональными соображениями верного служителя англиканской церкви, а первое послужило в исторической перспективе тем зародышем, из которого впоследствии выросла концепция причинности, сформированная Д. Юмом, Д. С. Миллем, Г. Спенсером, Э. Махом, Р. Авенариусом и Г. Файгингером, а затем «усовершенствованная» неопозитивистами.

Роль Беркли в основании этой традиции, развитой ее продолжателями, оказывается еще более значительной, если учесть соображения, которые высказаны им в трактате «О движении» и которые выходят несколько за рамки очерченной выше системы его взглядов, — они ведут от берклеанства не только к позитивизму вообще, но прямо к неопозитивистским тезисам.

Беркли долго размышлял над характером «божественного языка» в природе и пришел к выводу, что этот «язык» не может все же ограничиться уровнем номиналистически трактуемой чувственности. Тем самым он осознал недостаточность своей собственной «репрезентативной» теории абстракций. Кроме знаков первого чувственного уровня необходимы знаки знаков на теоретическом уровне. Это — знаки второго уровня, исполняющие функцию универсалий, т. е. «общие» знаки, и один из таковых — это символ, именуемый «причинность». Беркли приходит к конвенционалистскому пониманию законов науки, в том числе и таких, которые прямо выражают каузальные связи: «И у математических гипотез нет реального основания в природе вещей, они зависят от определяющего их ума. Поэтому одно и то же явление может быть объяснено различными способами»^[6]. Это воззрение не противоречит ранее высказанному Беркли положению, что «связь между идеями заключает в себе отношение не причины и действия, а только отметки или значка вещи означаемой»^[7], но представляет собой дальнейшее развитие трактовки каузальной связи как фиктивной, условно вводимой людьми для удобства наподобие вводимым ими обозначениям, символам и т. п.

Д. Юм начал свои размышления над причинностью не с конечного пункта, к которому пришел Беркли, а с той предварительной его позиции, которая обрисовалась в сочинениях «Три разговора…» и «Трактат…». Если «причины» это всего лишь знаки, вводимые для ориентации в хаосе ощущений (впечатлений), именуемых «следствиями», то объективность науки гибнет. Для агностика Юма создается невыносимая ситуация: сомнительные лавры истребителя научных открытий XVIII в., которые стяжал Беркли как критик высшей математики и теории гравитации, отнюдь не привлекали Юма — певца промышленно-технического и торгового могущества Британии, но отрицание им самим познаваемости внешнего мира закрывало теоретический путь для обоснования науки.

Юм избрал следующий выход из положения. Во-первых, он уповал па житейскую интуицию, «веру», которая склоняет людей полагаться в своих действиях и рассуждениях на все то, что было поколеблено философской теорией, — на факт существования внешних объектов, истинность законов науки, объективность и единообразное действие причинных связей. Во-вторых, он попытался вывести объективность каузальности из самой ее субъективности: предваряя ход мысли Канта, он истолковывает объективность как общеобязательность, а субъективность как психологическую необходимость, коренящуюся в непонятном для нас, но одинаковом для всех нормальных людей устройстве человеческого сознания. Это устройство таково, что впечатления (ощущения) неуклонно вызывают в качестве своих следствий воспоминания о себе, называемые в терминологии Юма «идеями», а впечатления и «идеи», кроме того, связаны ассоциативным механизмом, который оказывается причиной появления прежних «идей» в новых ситуациях.

Науки, по Юму, только тогда обретают свою силу, когда они обретают объективность; последнее возможно только на основе каузальных связей, а эти связи могут быть найдены только в одинаковой для всех людей психологической структуре сознания. Короче говоря, науки «объективны» только тогда, когда их удается истолковать как фрагменты психологии, и всякую науку следует интерпретировать как знание о соотношениях, имеющихся между ощущениями и переживаниями субъекта.

Неопозитивизм заимствовал многое из воззрений Д. Юма на причинность. Это произошло и непосредственно, и через посредство ранних позитивистов О. Канта и Д. С. Милля.

От Юма были восприняты аргументы против твердого теоретического убеждения в существовании объективной причинности. Продолжив работу, предпринятую Беркли и вырывавшую глубокую пропасть между «причинами» и «следствиями», Юм доказывал, что следствия не выводятся дедуктивно-логически из содержания причин и не обнаруживаются эмпирически бесспорным образом, ибо очень часто следствия «не похожи» на свои причины. Кроме того, неопозитивисты восприняли юмову схему структуры каузальной связи, в которую, входят три момента: (а) смежность в пространстве и времени; (б) регулярная повторяемость появления того, что называют следствиями, после «причин»; (в) отсутствие исключений в появлении их после своих причин в будущих случаях возникновения последних. По Юму, последовательность впечатлений (ощущений) существует твердо, регулярная повторяемость этой последовательности наблюдается как относительно устойчивый факт, а вопрос о порождаемости одних объективных процессов другими (а отсюда и об указанном отсутствии исключений) остается открытым. То, что для Юма было открытым вопросом^[8], приобрело в неопозитивизме статус «лишенности научного смысла» в соответствии с принципом верификации.

В том же направлении были ориентированы трактовка О. Контом законов науки как всего лишь формулировок наблюдаемых функциональных соотношений и юмистское рассуждение Д. С. Милля о том, что закон причинности есть продукт человеческой привычки рассматривать природу как единообразно действующую целостность. Когда Э. Мах заявлял, что «в природе нет ни причины, ни следствия», а «все формы закона причинности вытекают из субъективных стремлений» исследователя^[9], он не более как повторял уже задолго до него высказанные взгляды. Но неопозитивизм не только воспринял эти взгляды, а попытался их «усовершенствовать».

2. Неопозитивистская концепция причинности

Ко времени деятельности «Венского кружка» ситуация в науке претерпела заметные изменения. Развитием квантовой механики было поколеблено свойственное предшествовавшим двум столетиям твердое убеждение в механическом характере причинности и поставлена под вопрос надежда на возможность точного предвидения будущего состояния замкнутой системы, если полностью известно ее состояние в некоторый данный момент^[10]. Еще у М. Планка, как справедливо отмечает Г. Корх^[11], противоборствуют формулировки, характерные для классических и новых взглядов, допускающих лишь приблизительное предвидение. Соотношение неопределенностей В. Гейзенберга сделало ситуацию еще более острой. М. Шлик и Ф. Франк предложили считать предложения, в которых совмещены утверждения о точных координатах и импульсе микрочастицы в один и тот же момент времени, лишенными научного смысла, поскольку данные предложения не поддаются верификации и точные предсказания этих совокупных фактов невозможны. Г. Биркгоф и Д. Нейман посоветовали физикам отбросить дистрибутивный закон логики высказываний. В связи с трудной гносеологической ситуацией соотношения неопределенностей В. Гейзенберга Г. Райхенбах стал ратовать за замену двузначной классической логики трехзначной логикой Э. Поста, согласно которой предложения об указанных ситуациях квалифицируются как «неопределенные» и тем самым задача дальнейшего собственно физического исследования была бы снята. Неопозитивисты и близкие к ним теоретики стали изображать дело так, будто трансформация логики заменяет собой дальнейшую экспериментальную и содержательно-теоретическую деятельность.

Если прежде ученые были убеждены во всеобщности строгого детерминизма и на его основе в возможности точного предвидения, то теперь из-за сомнений в лапласовской версии детерминизма неопозитивисты стали нападать на детерминизм вообще: отсутствие точной предсказуемости говорит будто бы об отсутствии причинности.

Претендуя на имя «философии науки», неопозитивизм не мог обойти проблему причинности. И, противопоставив себя материалистической «философии природы», он, естественно, использовал агностический параметр учения Д. Юма, но использовал в преобразованном виде: если Юм и ранний позитивизм обособили явления и выраженные в языке мнения людей о них от сущности вещей, то теперь ‘ сам язык был превращен в ту область, в которой единственно полагается и разрешается проблема причинности как проблема логики употребляемого языка. При этом, была сохранена прежняя юмова задача: избежать материализма и остаться верным агностицизму, но не отдать науку во власть полного субъективизма.

Неопозитивисты, наиболее обстоятельно исследовавшие проблему причинности, М. Шлик, Ф. Франк, Р. Карнап, К. Поппер и другие нередко формулируют свою задачу довольно скромно. Логический эмпирик должен только прояснить, что имеется в виду учеными, когда они говорят или пишут: «Это есть причина того-то». Выходит, что на причинность не ополчаются и ее собираются только «прояснить» ради интересов науки и самой причинности. Что же получается на деле?

М. Шлик и Р. Карнап вслед за Д. Юмом и Г. Файгингером впали снова в юмову дилемму: либо причинно-следственная связь существует, но она носит мыслительный, духовный характер, и тогда всякая причина, если она есть, сродни действию логического основания, волевому усилию, сцеплениям психических структур и т. и., либо вопрос о реальной каузальной связи лишен смысла, и тогда «причиной» лишь называют явление, которое неоднократно предшествовало другому явлению, называемому «следствием» (к этому выводу в отношении каузальности во внешнем мире приблизился Юм). Неопозитивизм склонялся ко второй альтернативе, но не обошелся все же без компромиссов.

Карнап и Шлик обвинили понятие «порождаемость» в индивидуальном и социальном антропоморфизме и призвали «очистить» от него причинность, т. е., иными словами, развести причинность и необходимость в разные стороны, но усеченную и обескровленную тем самым «причинность» в науке все же сохранить: «…что-то все же останется такое, что может быть названо причинностью; это что-то оправдывает ее использование в течение веков как в науке, так и в повседневной жизни»^[12].

Что же неопозитивисты решили сохранить от причинности? Уже Л. Витгенштейн, провозгласивший, что «события будущего не могут выводиться из событий настоящего. Вера в причинную связь есть предрассудок»^[13], не смог ограничиться только этой нигилистической формулой. В большинстве случаев неопозитивисты сохраняют от причинности только одно, а именно предсказуемость будущих, ощущений субъекта на основании знаний о прошлой ситуации, где последняя в свою очередь представляет собой некоторую структуру из ощущений, называемую «событием», «состоянием», «фактом», и т. д. «Предсказание, — заявил Шлик, — должно рассматриваться как единственный критерий причинности»^[14]. Далее оказывается, что, помимо предсказуемости, ничего иного в причинности, по Шлику, и не остается, так что предсказуемость есть не только критерий причинности, но и сама причинность в науке, понятие же объективной причинности считается лишенным смысла. Итак, причинность есть предсказуемость. Под предсказанием же (как реализацией предсказуемости) здесь понимается логически обосновываемая последовательность фактов, в которой как среднее звено выступают сформулированные учеными теоретические конструкции, т. е. «законы науки». «На формальном языке событие Y во время t причинено предшествующим событием X, если, и только если Y дедуцируемо, из X с помощью законов L_t, известных во время t»^[15].

Это значит, что причинность подменяется не только предсказуемостью вообще, но именно логической структурой мыслительных операций реализации предсказуемости. Перед нами своего рода синтез юмова и кантова подходов к каузальности. Р. Карнап заменяет психологическую «навязчивость» Юма и априоризм категориальной трактовки Канта «неуклонностью» логической дедукции, источник которой остается загадкой. Ведь традиционная для классического неопозитивизма ссылка на конвенциональность выбора исчисления, применяемого для осуществления указанной дедукций, и на обязательность следствия аксиомам и правилам уже избранного исчисления при движении «внутри» этой дедукции не решает вопроса: нельзя оставить без объяснения мотивы выбора исчисления, и если для их объяснения ссылаются на прагматическое «удобство», «успех» и т. п., как это и случалось неоднократно, то мы остаемся при решении вопроса на той же точке, с которой начинали весь анализ. Круг замыкается, и неопозитивистская постановка проблемы возвращается к ее исходному агностическому пункту.

Но этим дело все же не ограничивается. Среднее звено в логическом движении от событий класса X к событиям класса Y составляют, по Карнапу, законы Lt, которые было бы неправильно отождествлять только с собственно логическими законами. Это вводимые по принципу теоретической (логической) конструкции законы той области знания, к которой относится именно здесь рассматриваемая каузальная связь. И поскольку верификация данной теоретической конструкции в настоящее время может оказаться невозможной и ее придется ожидать только от будущего, то утверждения о наличии рассматриваемой каузальной связи квалифицируются как осмысленные и «допущенные», но не как истинные. Мало того, ситуация делается парадоксальной. Если строго придерживаться данной выше дефиниции, то в случае, когда некоторый ученый во время t₁, которому законы L_t неизвестны, высказывает гипотезу «X есть причина следствия Y», эти утверждения (совпадающие с содержанием названной гипотезы) придется квалифицировать как лишенные смысла, несмотря на то что они во время t получают с логической аподиктичностью, т. е. необходимостью, характеристику истинных. Этот парадокс возникает потому, что для неопозитивизма не существует объективных законов науки, т. е. законов, независимых от времени их констатации, переживания и высказывания субъектом. А ввиду того что неопозитивизм отвергает учение о познавательном движении от относительной истины к абсолютной, факт усовершенствования законов L_t в процессе дальнейшего познания интерпретируется им как всего лишь замена путем способа «проб и ошибок» одних условных каузальных конструкций другими, что вновь и вновь толкает, науку в бесперспективную колею конвенционализма.

Как бы ни пытались неопозитивисты посредством ссылок на конвенционализм обходить вопрос о природе «неуклонности» логического движения от причины (X) к следствию (Y), им не избежать нового вопроса о причине соответствия записи следствия Y, которая (запись) выведена дедуктивно как предсказание, будущим чувственным событиям класса Y. Ведь если бы в структуре дедукции не было ничего аналогичного структуре связей объективного мира, то указанное соответствие представляло бы собой необъяснимое чудо.

Но возвратимся к проблеме Юма: входит ли необходимость в состав причинности? Если считают, что она не входит (частные различия в трактовке необходимости пока не существенны), то перед нами всего лишь простая последовательность событий, как таковая, о которой можно высказывать протокольные предложения в каждом из ее индивидуальных случаев, и нет никакого права экстраполировать каузальные утверждения не только на будущие, но даже на одновременно происходящие аналогичные случаи. Устойчивая закономерность исчезает, и наука остается у разбитого корыта. Если же необходимость входит в состав причинности, то оказывается, что она несводима к логической необходимости и невыразима «без остатка» в ней.

Эту необходимость не выражает, всеобщее универсальное утверждение (Aх) (Ах ⊃ Вх), где A = _dfX, В = _dfY и X, Y выступают в роли предикатных характеристик событий (X есть свойство событий класса x, указывающее, что этим событиям присущи такие-то характеристики в некоторое такое-то время, а Y есть свойство этих событий, указывающее, что в некоторое более позднее время им присущи такие-то отличающиеся от прежних характеристики). Логическое отношение обусловленности «если… то…» (материальная и формальная импликации) только внешне описывает факт последовательности событий, но не передает физической их «сцепленности» и «порождаемости». Если использовать более специальные виды импликации, то и в этом случае необходимость, обозначаемая логическими константами, выступает только как логическая необходимость, поскольку значения этих обозначений сводятся к структуре логических значимостей и обозначениями оперируют согласно правилам исчисления. Реальная каузальность логической полностью не охватывается^[16] (также и при диспозиционной ее трактовке).

Исходя из этого, Р. Карнап отверг тождество необходимости в законах природы с логической необходимостью, понимая, что принятие этого тождества делает «незаконным» само дальнейшее развитие науки под воздействием новых фактов и на пути открытия новых, пока неизвестных и невыводимых логически из прежних законов науки. Но затем он сам же возвращается к этому отождествлению через подмену причинности логически выводимой предсказуемостью. Карнап вновь заявляет: совершенно все равно, констатировать, что В появляется всегда после А, или же утверждать, что В необходимо возникает после А. Будет ли лучше предсказывать будущие события, спрашивает Карнап, тот физик, который к логически безусловно выраженным каузальным законам природы будет добавлять оборот «и это имеет силу необходимости»? Нет, отвечает он, данное добавление не принесет никакого эффекта. Карнап сравнивает между собой утверждения (1) «согласно законам метеорологии завтра в Лос- Анжелесе будет гроза» и (2) «согласно законам метеорологии завтра в Лос-Анжелесе непременно будет гроза». Формулировки типа (2) о вытекании фактуальных следствий из законов метеорологии сильнее формулировок типа (1) «только по их способности вызывать эмоциональное чувство необходимости в сознании второго физика»^[17], но ничего не добавляют ни в познавательном отношений, ни по существу. И Карнап возвращается в тупик юмизма: «Утверждение о каузальном отношении есть условное утверждение. Оно описывает наблюдаемую регулярность природы и ничего больше»^[18].

Таким образом, «необходимый», или, чтобы избежать антропоморфизма в терминологии, «неукоснительный», — это для Карнапа и его единомышленников псевдопредикат наподобие серии псевдопредикатов, в которую они включают характеристики «существующий», «истинный», «прекрасный», «моральный» и т. п. Описание ощущений субъекта на предмет вероятностного предсказания будущих ощущений — вот альфа и омега неопозитивистских исканий в проблеме причинности. И как же мало эти «искатели» ушли вперед от агностики Юма! Если Карнап считал возможным отказаться от материалистической концепции причинности (как якобы не приносящей «выгод» по сравнению с позитивистской), то А. Айер, например, считает саму позицию Карнапа «равноценной» позиции критикуемых последним материалистов. И в этом — «прогресс» в анализе вопроса? Гора родила мышь.

3. От логического позитивизма к лингвистической философии

Еще более, чем Карнап, приблизил трактовку причинности к позитивистско-логицистскому пониманию науки Б. Рассел. Он определил причинный закон как «любой закон, который, будучи истинным, при некотором числе событий дает возможность сделать какой-то вывод о каком-то другом событии (или других событиях)»^[19].

Если Карнап делает причинные законы зависимыми от времени, в котором их логико-теоретическое обоснование осознается учеными, то Рассел настолько отождествил каузальную связь со связью логической выводимости, что такой признак причинно-следственного сцепления, как предшествование (хотя бы в смысле частичного «перекрещивания») причины следствию во времени, в его концепции исчез вообще. С точки зрения Рассела, причинность не зависит от параметра времени, так что «причина» может быть даже позднее своего «следствия». Факт наличия планеты в пяти точках ее орбиты может, по Расселу, считаться «причиной» нахождения планеты в процессе ее обращения вокруг Солнца в других и притом даже ранее проходимых точках этой орбиты, поскольку установление пяти положений планеты позволяет полностью вычислить всю ее орбиту, «создавшую» эти пять положений. Впрочем, еще М. Шлик высказал мысль, что совершенно безразлично, в какой временной последовательности находятся со

бытия, именуемые «причинами» и «следствиями»^[20]. Но ведь всякая объективно возникающая и развивающаяся связь возникает и развивается во времени, и вневременной характер тех «причинных» связей, о которых рассуждали Рассел и Шлик, свидетельствует именно о том, что они вели речь не о реальных причинных связях, а только о том, как преломляются в формулах законов науки, а в конце концов в сознании ученого соотношения между ними, этими связями, и внутри их. Мы сталкиваемся с типичным неопозитивистским отождествлением объекта и теории объекта.

Рассел ссылается как на аргумент в свою пользу на инвариантность инверсии времени у дифференциальных уравнений, в которых содержатся производимые четного порядка по времени и произвольное число производных и по координатам, однако экстраполяция этого и подобного j ему случаев на другие неправомерна. Конечно, с точки зрения логики и внутри логики логическое основание во времени не может быть «раньше» своих следований, но это совсем иной вопрос. Конечно, верно и то, что нередко по будущему можно судить о прошлом, а связь между законами науки, как таковыми, в плоскости самой науки не является во всех случаях собственно каузальной. Так, какая-то связь между законами сохранения и законами симметрии в природе, видимо, имеет место, но ведь едва ли ее можно считать каузальной. В то же время связь законов сохранения с законом причинности относится к разряду каузальных связей.

Впрочем, сам Рассел включает зачастую время как параметр в формулы различных законов природы, да и не может поступить иначе. Он не может оспаривать того, например, что радиация, световое и тепловое излучение и ударная волна воздуха при взрыве атомной бомбы являются причиной гибели многих людей в интервале от долей секунды до нескольких лет после момента взрыва. Если речь идет о событиях, одновременно или почти одновременно происходящих в некоторой связной, системе, то он направляет на самый легкий путь, не считая нужным выяснять, имеем ли мы здесь дело с (а) взаимодействием (в смысле обратной реакции менее активной части системы на часть более активную, причем эта реакция происходит одновременно с действием активной части системы на менее активную ее часть)^[21], или же перед нами (б) синхронное сопутствование, друг другу следствий общей причины, (в) более позднее обратное воздействие следствия на свою бывшую причину, (г) регулирующее воздействие типа обратной связи, (д) одновременное взаимодействие сторон противоречия в объекте, ведущее к коренной его перестройке. Происходит подмена причинности функциональной зависимостью и притом не расшифрованной далее в порядке уточнения смысла функциональности^[22], а это вполне устраивает не только Рассела, но и других неоюмистов и неопозитивистов: в процессе познания они всегда готовы остановиться на полпути. Английский философ Э. Флю метко назвал такое отношение к познанию пассивной позицией «паралитика».

Подобной гносеологической пассивностью страдают высказывания о причинности не только Б. Рассела, но и Г. Райхенбаха, Р. фон Мизеса, А. Айера, В. Ленцена, Э. Кайлы, Г. Маргенау, Р. Брейтвейта и других неопозитивистов или близких к позитивизму философов и ученых. Они не прочь принять причинность как удобную для науки конвенцию, но отказывают ей в онтологическом статусе. Они* приветствуют вероятностную концепцию причинности как «более соответствующую» современной науке, но саму вероятность истолковывают только субъективно как меру логической уверенности в наступлении будущего события, степень психологического ожидания и т. п.

Ф. Франк в книге «Закон причинности и его границы» (1932 г.) санкционирует отказ от исследования всеобщего закона причинности на том основании, что он будто бы представляет собой пустую тавтологию: все происходит так, как оно происходит. Таким образом, констатация фактического положения дел выдается Ф. Франком (а вслед за ним и А. Айером, как это видно из его московских лекций 1962 г.) за сущность закона причинности с целью оправдания «гносеологической лености», т. е. отказа от исследования этого закона. Между тем вопрос должен быть поставлен так: в каких границах возможно, что все происходило бы несколько иначе, чем оно происходит, и почему именно эти, а не иные границы имеют место? В более поздней книге «Философия науки. Связь между наукой и философией» (1957 г.) Ф. Франк использует лапласову трактовку причинности (состояние А₀ мира в момент времени t₀ однозначно определяет состояние А₁ в последующий момент времени t₁) для аналогичного вывода: поскольку мир в своем изменении никогда не возвращается к точно исходному (А₀) состоянию, то нет повторяемости и «безразлично, скажем ли мы, что мировой процесс в целом подчиняется принципу причинности, или, что он ему не подчиняется»^[23]. Ф. Франк не учитывает того, что, чем более комплексным, сложным и охватывающим все больший фрагмент действительности является событие, тем меньше бывает, как правило, возможностей для его повторения, но тем больше возможностей для повторения входящих в этот интегральный комплекс элементов событий.

К. Поппер в книге «Логика научного открытия» (1961 г.) пытается выдать порок за добродетель. Он изображает отмеченную выше «гносеологическую леность» как подлинную активность ученого: отказываясь от принципа причинности, который будто бы «есть не что иное, как типическое метафизическое гипостазирование хорошо оправданного методологического правила — решения ученого никогда не отказываться от поисков законов»^[24], ученый, по Попперу, усердно «ищет» законы науки. Спрашивается, для чего? В ответ слышим все то же: для предсказания будущих ощущений. Что же собой представляет закон каузальности в науке как методологическое правило, лишенное онтологического содержания и основания? Ответ еще более примечательный: «Методологические правила рассматриваются как конвенции. Они могут быть описаны как правила игры эмпирической науки»^[25]. Примерно так же трактует ныне причинность К. Гемпель^[26], причем тот и другой исходят из идей М. Шлика, утверждавшего, что закон причинности в его онтологическом значении есть псевдоутверждение, а в методологическом — конвенциональное правило, предписание для преобразования эмпирических предложений^[27]. Но если этот закон есть предписание, значит, он опять-таки лишен научного смысла.

Другие неопозитивисты (это надо теперь сказать и о К. Поппере) ныне более или менее затушевывают свой конвенционализм, и их концепция причинности все более утрачивает свой прежний, ярко выраженный неопозитивистский характер.

Своеобразный вид приняла эта концепция у новейших лингвистических и «концептуалистических» позитивистов. Не удовлетворяясь изгнанием объективной причинности из науки, они стали выбрасывать слово «причина» из повседневного языка, ссылаясь на его многозначность. «И как отсутствует общий род, к которому бы принадлежали факты, события и объекты, так нет и общего рода, к которому принадлежали бы следствия, результаты, продукты, с одной стороны, или их антипонятия (т. е. причины, источники и т. д. — И. Н.) — с другой»^[28]. Иными словами, «причины вообще» как родового термина быть не должно, а потому не может быть и учения о всеобщей причинности.

Разумеется, родовое слово «причина» из языка выбросить невозможно, и оно приложимо к различным случаям каузальной связи, где в качестве причины выступают то состояния вещей, то процессы, в них происходящие, то, наконец, эти вещи (объекты) в целом. Возможность данного приложения основана на том, что в объективной реальности вещи как причины не противостоят процессам, свойствам и т, д. (так же как причинам): процессы, изменения, состояния присущи объектам (вещам) и только условно (в мышлении и языке) могут быть абстрагированы от последних, так что на самом деле причинами являются процессы, происходящие в вещах. Лингвистические же позитивисты, будучи неисправимыми феноменалистами, рассматривают вещи, состояния и т. д. не как реальные, взаимосвязанные и неисчерпаемые сущности, а как конструкции на основе метафизически взаиморазделенных ощущений. После этого, конечно, нетрудно делать выводы, будто свойство-причина не имеет якобы ничего общего с состоянием-причиной, процессом-причиной и т. д. И тогда общее учение о причинности распадается, а генерализующий закон причинности теряет смысл. Так, конвенционалистская концепция «семейных сходств» позднего Л. Витгенштейна получает свое использование в целях разрушения материалистически-монистического учения о всеобщем детерминизме.

4. Предсказуемость, причинность и необходимость

Перейдем теперь к критическому анализу общей для всех неопозитивистов тенденции отождествления причинности с предсказуемостью. Ряд фактов говорит об их тесной взаимосвязи: ведь зависимость предсказуемости от знания причинных связей неоспорима, равно как и зависимость уверенности в истинности этого знания от проверки его предсказательной силы. Бесспорно также, что успех предсказания будущих процессов и событий на основе тех или иных каузальных концепций означает в той или иной мере практическую проверку самой объективной истинности этих концепций. Но взаимосвязь причинности и предсказуемости не есть их тождество. Удачное предсказание может быть сделано не только совершенно случайно (удачным может быть даже ряд предсказаний, хотя вероятность такой удачи резко падает с каждым новым элементом этого ряда), но иногда и на основе ложных представлений о реальных причинных связях. Если древние считали, что: день порождается ночью (богиней ночи Никтой), то это позволяло им предсказывать (и фактически с полной достоверностью) наступление утра, а затем дня после каждой ночи. Если в современной науке часто бывает так, что конкурируют различные причинные объяснения (различные теоретические гипотезы), то они могут конкурировать друг с другом — и иногда в течение продолжительного времени — только потому, что более или менее оправдывают себя, когда их используют для предсказания будущих процессов. Но это совсем не значит, что каждая из этих теорий истинна, а тем более в равной мере истинно отражает действительно существующий класс причинно-следственных связей. Бывает и так, что полученные нами знания не могут быть использованы для предсказания аутентичных событий вследствие необратимости изменений данного и притом единственного объекта.

Неопозитивизм вообще не требует от научных теорий такого истинного отражения, ибо подменяет реальные каузальные связи причинно-следственными конструкциями в теории и в этом смысле отождествляет их, объявляя вопрос о соответствии теорий объективной реальности лишенным научного значения. Поэтому формула «причинность есть предсказуемость» означает для неопозитивистов следующее: «Основание для принятия теории тех или иных причинных связей состоит исключительно в осознании учеными успешности применения ее для предсказаний». И при первом приближении это так: предсказательность как бы «создает» авторитет теории. Но это не доказывает тождества причинности с предсказуемостью, подобно тому как действие практики в качестве критерия истины не означает тождества истины с практикой. При дальнейшем же анализе эта формула обнаруживает свою враждебность действительно научному познанию и игнорирует подлинно объективные каузальные связи, существующие независимо от сознания субъекта и от науки вообще. По меньшей же мере выявляется беспомощность и эклектическая уклончивость неопозитивистов в этом вопросе. Спросим их, почему же все-таки получается так, что если при n качественно различных случаев некоторые две конкурирующие теории обе одинаково оправдываются удачей предсказаний, то при m случаев, где m > n, критерии предсказуемости в конце концов (если т достаточно велико по сравнению с п) выдерживает только одна из теорий, которую и признают истинным причинным объяснением?^[29] Ответить на это неопозитивизм бессилен, тогда как для материалиста ответ очевиден. Он таков: предсказуемость есть не содержание каузальной связи, но лишь ее следствие, а также признак применимости на практике знаний, полученных об этой связи. Предсказуемость производна от причинности, но никак не наоборот. Предсказуемость не есть ни сущность, ни источник причинности, и она не только не тождественна последней, но и не совпадает с знанием таковой, т. е. с отражением причинности в сознании людей. Предсказательность есть свойство истинного знания о причинных связях, обнаруживающееся в ходе практической проверки последнего, а тем самым говорящее в пользу истинности этого знания (адекватного отражения им действительности), но не совпадающее с таковым.

Неопозитивизм же запутался в проводимых им отождествлениях: исключая из теории познания вопрос о существовании объективной реальности и отображении ее в наших знаниях и перенося всю проблему причинности в сознание субъекта, неопозитивисты смешивают причинность и описание причинности, а значит, смешивают существование и знание о существовании. Наиболее выпукло это выразил Л. Витгенштейн, писавший, что закон причинности — это всего лишь «родовое имя» для различных описываемых в науках закономерностей, так что это «не закон, а форма закона»^[30]. Неудивительно, что неопозитивисты не в состоянии объяснить элементарной ситуации, когда люди знают, что в некоторой структуре процессов есть какая-то причинная связь, но не могут ее использовать для прогнозов, ибо не знают структуры этой связи^[31].

Теперь о необходимости в ее отношении к причинности. В отличие от мнения Р. Карнапа необходимость в каузальной связи не сводится к безысключительности следования Y после X, но не только потому, что X и Y могут быть строго индивидуальными и неповторимыми событиями (например, в случае каузальной отцовско-сыновней связи между Джемсом и Джоном Стюартом Миллями), а потому, что вопрос о необходимости — это не вопрос о том, есть или нет среди наблюдений субъекта исключения из регулярности следования Y после X, а о том, действительно ли неукоснительна порождающая связь в сущности вещей,- процессов и отношений между ними. Для вскрытия этих сущностных связей критерий наглядности, конечно, уже не годится, и неудивительно, что уже у Юма этот критерий стал средством не объяснения причинности, а ее разрушения. Но здесь действует критерий объясняемости, включающий в себя многообразное содержание уже подтвержденных практикой теорий, опирающихся на современный категориально-концептуальный уровень теоретического мышления. Объяснить — это значит «понять», а не обязательно «отыскать наглядную модель» явления, т. е. такую модель, которая сводит его сущность к чувственному уровню. Такое сведение — позитивистский, но отнюдь не диалектико-материалистический идеал.

В субатомной теоретической физике то и дело приходится сталкиваться с таким положением, что следующие шаги в познании свойств микрообъекта оказываются осмысленными и мотивированными через базирование их на ранее доказанных и экспериментально проверенных фрагментах теории, причем уже эти фрагменты не поддавались сведению к непосредственной чувственной модели, а кроме того, не представляется возможным каждый раз возвращаться к внутреннему осмыслению этих фрагментов заново.

С нашей точки зрения, в теории познания диалектического материализма приходится оперировать двумя понятиями необходимости. Во-первых, понятием строгой каузальной неукоснительности в макромире (необходимость-1), которую статистическо-вероятностная трактовка причинности в микромире не отменяет. Хотя в жизни людей, например, степени свободы в поведении возрастают (Ленин это охарактеризовал как увеличение роли субъективного фактора в истории), это связано с бесконечностью цепей причинных взаимодействий «вширь» и «вглубь», но не с отсутствием необходимости-1. Ведь каждый отдельный акт человека детерминируется в физическом отношении сочетанием микроструктур бесконечной сложности, так что вероятностность поведения каждой из них как бы «тонет» в однозначном макроэффекте. Во-вторых, необходимо пользоваться понятием необходимости-2 как внутреннего, существенного причинения. Это понятие соотносится с понятием случайности, т. е. внешней необходимости, и образует вместе с последним диалектическую пару категорий, объемлемую понятием необходимости-3. Необходимость-2 означает то, что называют иногда неуклонностью генезиса данного рода вещей. Превращению необходимости-2 в фаталистическую препятствует факт незамкнутости объективной реальности (в онтологическом смысле), ее бесконечности и неабсолютности взаимосвязей в материальном мире (существует относительная самостоятельность вещей и процессов). Вероятностная трактовка каузальных связей в микромире вносит, конечно, в трактовку необходимости изменения, но характер этих изменений зависит от характера самой этой вероятностной трактовки, а таковая пока в науке еще не определилась с достаточной однозначностью.

Гносеологически роль предсказуемости можно оценить примерно так, как В. И. Ленин оценивал диалектическую функцию практики в познании: «…критерий практики никогда не может по самой сути дела подтвердить или опровергнуть полностью какого бы то ни было человеческого представления. Этот критерий тоже настолько «неопределенен», чтобы не позволять знаниям человека превратиться в «абсолют», и в то же время настолько определенен, чтобы вести беспощадную борьбу со всеми разновидностями идеализма и агностицизма»^[32].

Критерий предсказуемости для знания причинных связей настолько «неопределенен», что надеяться на достижение человечеством такого состояния, когда люди будут предсказывать и предвидеть буквально все события в некотором пространственно-временном интервале будущего, было бы детской мечтой. Даже боги, если вспомнить «Илиаду» Гомера, не всегда знали судьбу и не были уверены в точном ее исполнении: поэтому Зевс разрешил небожителям принять участие в защите Трои, ибо опасался, что троянцы не выдержат натиска Ахилла и град падет раньше времени, предначертанного судьбой.

Но критерий предсказуемости достаточно определенен для того, чтобы использовать достижения науки в технике и общественной борьбе. Он вполне достаточен для того, чтобы вскрыть принципиальную порочность агностически- субъективистской концепции причинности у неопозитивистов.

Современный анализ массовых процессов, в особенности в том их специфическом виде, в каком с ними имеет дело квантовая механика, делает уже невозможным прежнее метафизическое понимание причинных цепей как однолинейных «жестких» сцеплений. Как подчеркивал В. И. Ленин, причинность следует вообще рассматривать как лишь «частицу» связей и взаимодействий, происходящих в бесконечной Вселенной. В исследовании структуры каузальных связей и их роли во всеобщих взаимодействиях многое еще предстоит сделать, и наука далеко еще не сказала здесь своего решающего слова.

Определенной заслугой неопозитивистов было то, что они завершили разрушение наивно-механического, а с другой стороны, антропоморфического толкования каузальности и детерминизма. Но заодно они попытались упразднить и само учение о всеобщем детерминизме. Однако здесь их усилия оказались уже тщетными. Даже Р. Карнап в своей последней книге посоветовал своим единомышленникам заниматься экспериментальными исследованиями, а не словесными опровержениями каузализма. Непреложные факты научного познания подорвали неопозитивистскую доктрину с ее конвенционализмом и толкованием причинности как псевдопонятия. В этом причина отхода ныне многих представителей научной интеллигенции на Западе от неопозитивизма, отхода, все же далеко еще не завершенного.

1. «De motu sive de motus principio et natura et de causa communicationis motuum» (sect. 10, 13, 27, 28) «The Works of George Berkeley», vol. IV. London, 1951. ↑
2. «The Works of George Berkeley», vol. I. London, 1949, p. 19. ↑
3. «The Works of George Berkeley», vol. IV, p. 50. ↑
4. Там же, стр. 40. ↑
5. Там же, стр. 50. ↑
6. Там же, стр. 50. ↑
7. Там же, стр. 50. ↑
8. См. Д. Юм. Соч. в двух томах, т. 1. М., 1965, стр. 176. См. об этом подробнее в нашей книге «Философия Давида Юма» (М., 1967, стр. 136—156). ↑
9. Е. Mach. Die Mechanik in ihrer Entwicklung historisch-kritisch dargestellt. Leipzig, 1897, S. 474, 495. ↑
10. Для незамкнутых в абсолютном смысле макросистем (биологических, метеорологических и других) эта надежда исчезла еще в XIX в. ↑
11. Н. Korch. Das Problem der Kausalität. Berlin, 1965, S. 227 u.a. ↑
12. R. Carnap. Philosophical Foundations of Physics. An Introduction to the Philosophy of Science. New York — London, 1966, p. 190. ↑
13. Л. Витгенштейн, Логико-философский трактат. М., 1958, стр. 64. ↑
14. М. Schtick. Die Kausalität in der gegenwärtigen Physik. — «Die Naturwissenschaften», 1931, N 19, S. 150. ↑
15. R. Carnap. Philosophical Foundations of Physics. An Introduction to the Philosophy of Science, p. 193. ↑
16. См. Ю. Н. Солодухин. Высказывания о законах природы й их логический анализ. — «Проблемы логики и теории познания». М., 1968, стр. 270—271 и др. ↑
17. R. Carnap. Philosophical Foundations of Physics. An Antrodustions to the Philosophy of Science, p. 201. ↑
18. Там же ↑
19. Б. Рассел. Человеческое -познание, Его сфера и границы. М., 1957, стр. 362. Аналогично на стр. 492 определяется «причинная линия». ↑
20. «…Нет никакой разницы в словах: «прошлое определяет будущее» или «будущее определяет прошлое»» (М. Schlich. Causality in Everyday Life and in Recent Science. —«Readings in Philosophical Analysis». New York, 1949, p. 527). ↑
21. Строго говоря, взаимодействие в этом смысле имеет место всегда, так как причина и следствие всегда образуют некоторую, пусть очень кратковременно существующую и неустойчивую систему. ↑
22. Строго говоря, взаимодействие в этом смысле имеет место всегда, так как причина и следствие всегда образуют некоторую, пусть очень кратковременно существующую и неустойчивую систему. ↑
23. Ф. Франк. Философия науки. Связь между наукой и философией, стр. 427; см. там же, стр. 412—413. ↑
24. К. Popper. The Logic of Scientific Discovery. New York, 1961 p. 248. ↑
25. Там же, стр. 53. ↑
26. С. G. Hempel. Philosophy of Natural Science. New York, 1966, p. 53. ↑
27. M. Schlick. Die Kausalität in der gegenwartigen Physik. — «Die Naturwissenschaften», vol/19, 1931, p. 155. В своей «Всеобщей теории познания» (1918 г.) Шлик придерживался несколько иного взгляда, считая закон причинности, как и всякий другой закон природы, эмпирически верифицируемым. ↑
28. Z. Vendler. Effects, Results and Consequences. — «Analytical Philosophy». Oxford, 1962, p. 12 ↑
29. Случаи, когда m-критерия не выдерживает ни одна из теорий, означают, что должна быть разработана новая, третья теория по принципу диалектического синтеза (см. об этом нашу статью: «Über die Kategorie des Widerspruchs in der dialektischen Logik». — «Deutsche Zeitschrift für Philosophic» (Berlin), 1967, N 11). Те случаи, в которых в течение сравнительно большого времени не удается сделать окончательного выбора между конкурирующими теориями, также оказываются нередко случаями именно указанного вида. Так, возможно, что именно при помощи данного подхода к проблеме удастся выйти из ситуации существующей пока «равнозначности» трех различных описаний явлений тяготения, — каузально-ньютоновского, локального полевого и основанной на принципе минимума (ср.: Р. Фейнман. Характер физических законов. М., 1968, стр. 53, 207). ↑
30. Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат, стр. 91. ↑
31. Так, существует какая-то причинная связь между происхождением метеоритов и наличием в каменных метеоритах так называемых хондр. Но пока нет и речи о применении факта этой связи при каких-либо космогонических или астрофизических предсказаниях, ибо неизвестно, как именно образовались хондры, и существуют по крайней мере четыре гипотезы их формирования. ↑
32. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 18, стр. 145—146. ↑