Проблемы диалектической логики в их связи с естествознанием

1. Категориальный характер человеческого мышления

В процессе осмысления результатов науки ученый ставит вопрос об отношении содержания ее понятий, теорий к объективной реальности. Вопрос этот носит, как известно, сугубо философский характер, но ответ на него необходим для развития любой отрасли знания. В принципе на него возможны только два ответа: или в теориях и понятиях науки дана объективная реальность, свойства и закономерности ее явлений и процессов, или объективная реальность не составляет содержания понятий и теорий науки.

Подавляющее число естествоиспытателей руководствуется в своей науке первым ответом на этот вопрос, считая даже самые абстрактные понятия науки отражением свойств и отношений явлений объективной реальности. Например, А. Эйнштейн полагал, что «чисто математическое построение позволяет найти те понятия и те закономерные связи между ними, которые дают ключ к пониманию явлений природы»^[1]. Точно так же думает В. Гейзенберг, когда он пишет: «Описываем ли мы в математике какую-нибудь объективную действительность, т. е. что- то существующее независимо от человека в каком бы то ни было смысле, или математика — только способность человеческого мышления? Может быть законы, которые мы открываем, есть только высказывания о структуре человеческого мышления? Я не хочу здесь полностью поднимать эту проблематику, но только сделать одно замечание, подчеркнув объективный характер математики»^[2]. Но мало быть уверенным в объективности понятий и теорий современной науки, надо еще доказать, как и почему в формах мысли постигается объективная реальность. На одно чисто субъективное уверение можно ответить другим, противоположным уверением. Как писал В. И. Ленин, вскрывая сущность знаменитых апорий Зенона, «вопрос не о том, есть ли движение, а о том, как его выразить в логике понятий»^[3].

Для современной науки и подавляющего большинства ученых нет вопроса, существует ли объективная реальность вне нашего сознания; их интересует, как она нам дается в формах мысли, почему, несмотря на огромную роль субъективных средств в создании теорий, они объективны в своем содержании. Парадокс, который требует разрешения, заключается в следующем: понятия науки, как любил говорить А. Эйнштейн, создаются свободным творением человеческого разума, а с другой стороны, они в качестве своего содержания имеют свойства и законы явлений объективной реальности. А. Эйнштейн не без зависти говорит о времени Ньютона, когда природа «была открытой книгой, которую он читал без усилий. Концепции, которыми он пользовался для упорядочения данных опыта, кажутся вытекающими спонтанно из самого опыта, из замечательных экспериментов, заботливо описываемых им со множеством деталей и расставленных по порядку, подобно игрушкам»^[4].

Конечно, и во времена Ньютона понятия не вытекали из опыта «спонтанно», но теперь, несомненно, дело обстоит значительно сложней. Связь понятий и теорий с опытом стала гораздо менее очевидной; не всегда ясно, как понятия вытекают из опыта, но очевидно, что понятия и теории создаются для предсказания будущих опытов. Поэтому вопрос об отношении знания к объективной реальности встает с особой силой и даже становится мучительным. Червь сомнения, подталкиваемого идеалистическими философскими концепциями, начинает подтачивать прежнюю уверенность в объективности понятий современной науки. Поэтому возникла настоятельная потребность в логическом анализе современной науки, в изучении законов и способов постижения мыслью объекта, результатом которого явится не простая вера, а осознание путей достижения объективного содержания в понятиях и теориях.

Этим лишний раз доказывается истинность положения Гегеля, на которое обратил внимание В. И. Ленин, что наука является прикладной логикой, — «поскольку она состоит в том, чтобы облекать свой предмет в формы мысли и понятия»^[5]. Каждая наука создает свои средства, свои правила движения мысли к новым результатам. Она постигает свой объект в формах мысли и по определенным ее законам, она имеет свою логическую структуру и метод движения от известного к неизвестному. Однако для понимания логики той или иной конкретной науки или, другими словами, этой науки как прикладной логики имеет решающее значение знание логики человеческого мышления вообще, взятого безотносительно к какому- то его определенному предмету. Анализ мышления как формы постижения объекта всегда составлял важнейшую задачу философии, накопившей большой опыт в решении данной проблемы, мимо которого не может пройти ни одна наука, пытающаяся осознать себя как логику.

Мышление, его формы и законы являются результатом материального взаимодействия субъекта и объекта, оно не принадлежит отдельно взятым ни субъекту, ни объекту, а является моментом их взаимодействия, выступающего в форме практики. Сущность мышления можно выразить формулой: оно — деятельность субъекта, постигающая предмет, объективную реальность в определенных формах. Следовательно, в мышлении можно выделить несколько связанных между собой сторон: 1) объект мышления; 2) сам процесс мышления; 3) результат этого процесса — формы мысли, в которых постигается нами объект.

Объект, существующий во всем своем многобразии вне мышления, является предметом наук, которые дают нам знания об объективной реальности, стремятся постигнуть ее полно, глубоко и всесторонне. Деятельность субъекта или, иными словами, мышление как субъективная деятельность — это предмет психологии и смежных с ней научных дисциплин. А формы постигающего мышления, приводящие его к объективной истине, всегда были предметом логического анализа.

Изучая мышление с этой последней стороны, логика установила такую его важнейшую особенность, как категориальный характер мышления.

Известно, что мышление возникает на базе труда и в некотором смысле аналогично труду, своеобразным образом повторяет его. В самом деле, труд предполагает предмет природы, который нужно изменить с тем, чтобы он удовлетворял потребности человека, орудия, которыми человек воздействует на этот предмет, и деятельность человека, приводящую в движение эта орудия. Мышление имеет предмет, на который оно направлено г целью его постижения, орудия мыслительной деятельности в форме зафиксированного в понятиях отображения свойств и закономерностей явлений объективной реальности и саму мыслительную деятельность, приводящую человека к новым понятиям и теориям.

Между орудиями труда и понятиями, используемыми в процессе мышления, как мы видим, существует некоторая функциональная аналогия. То и другое является средством, инструментом деятельности человека, одно — материальной, а другое — духовной, то и другое связано с использованием предшествующего опыта: в одном случае результаты познания свойств и закономерностей природы материализуются в виде орудий труда, в другом они в качестве категорий выступают ступеньками в движении мышления.

Эта общность между понятиями науки и орудиями труда абсолютизируется прагматизмом, рассматривающим понятая человеческого мышления только в качестве инструментов человеческого воздействия на природу. Нельзя отрицать инструментального характера понятий науки, но ошибочно видеть лишь эту сторону в них, а главное, надо уметь показать и доказать: как, почему и в силу чего они приобретают этот инструментальный характер.

Мышление вообще не может начаться ни с чего. Человеку для теоретического овладения объектом мало иметь его просто перед собой, практически взаимодействовать с ним, ему нужны средства, помогающие в определенных формах постигнуть объект. В качестве таких орудий и выступает опыт познания мира, закрепленный в языке.

Перед началом каждого акта процесса мышления человек вооружен предшествующим опытом познания, выработанным понятийным аппаратом, с помощью которого он пытается отразить новые закономерности и свойства объективной реальности.

Таким образом, понятия выступают не только результатом познания человеком объективной реальности, но и средством, аппаратом мышления, на основе которого происходит освоение им новых объектов, их свойств и закономерностей. Больше того, без этого аппарата человеческое мышление вообще не может функционировать, без категорий нельзя связать между собой даже два факта.

Результаты живого созерцания человека выражаются в форме суждений, которые являются связью понятий. Чтобы сказать, что этот дом больше другого, соседнего, надо иметь понятия «дома», «величины» и выразить результаты непосредственного сравнения двух домов в некотором суждении.

Мышление функционирует на некоторой, созданной ранее им самим же, основе — понятийном аппарате, и это накладывает на него определенный отпечаток. Прежде всего, эти понятия ведут процесс мышления по пути, определенному их содержанием. Мышление идет в рамках этих понятий. Эти стороны придают ему некоторую стабильность, целеустремленность в поисках новых свойств и отношений в вещах, укладывающихся в содержание этих исходных понятий. Мысль осваивает новое путем включения его в известное — в ранее созданные понятия. И это как бы гарантирует верность ее движения. Таким образом, сохраняется и преемственность в процессе перехода от одного результата к другому.

Но рамки прежних понятий могут быть узкими для нового содержания, к которому приводит движение мышления. Прежние понятия могут стать и тормозом для овладения новыми свойствами и закономерностями. Вот поэтому и необходимо изменение понятийного аппарата мышления, пополнение его новыми элементами.

Философия давно поняла, что процесс мышления происходит на понятийной основе и в связи с этим решила несколько вытекающих из этого факта задач: 1) выявление наиболее общих понятий, необходимых для мышления не о каком-то данном объекте, а об объективной реальности вообще; 2) вскрытие природы этих понятий как в отношении к объективной реальности, так и практической деятельности человека; 3) показ их функционирования в процессе мышления, их роли в движении к объективно-истинным результатам.

Надо сказать, что не все философы сразу и с одинаковым успехом занимались всеми этими проблемами, однако в той или иной мере их касались все, поскольку понимание законов и форм движения человеческого мышления к истине всегда относилось к предмету философии.

Определим вкратце, к каким результатам пришла и каким путем философия шла в разрешении этих проблем.

Одним из первых философов, предпринявшим анализ наиболее общих понятий, на основе которых происходит процесс мышления, в качестве специальной задачи для исследования, был Аристотель. Опираясь на предшествующий опыт философской мысли, он выделил эти наиболее общие понятия и назвал их категориями. Стихийно он понимал, что мышление реально существует в форме языка, поэтому язык или, если так можно выразиться, речение служило для него эмпирическим фактом, который он сделал исходным для анализа категорий. Аристотель писал: «Из слов, высказываемых без какой-либо связи, каждое означает или сущность, или качество, или количество, или отношение, или место, или время, или положение, или обладание, или действие, или страдание»^[6].

Таким образом, категории у Аристотеля — самые общие роды высказывания, это то, о чем может идти речь, т. е. самое общее предметное содержание мышления. Философия, взятая со стороны своей сути, и представляется Аристотелю как анализ категорий, а «Метафизика» Аристотеля пример тому. Она содержит философский анализ таких категорий, как сущность, материя, форма, возможность, действительность, движение, количество, противоречие и т. п., свидетельствующий о том, как глубоко проникла античная мысль в понимание всеобщих понятий, характеризующих предметный мир.

Иногда логику Аристотеля видят только в его «Органоне». Нет слов, учение о силлогистике и доказательстве вообще — величайшее достижение в логическом анализе мышления. Но когда Ф. Энгельс говорит, что «исследование форм мышления, логических категорий очень благодарная необходимая задача, и за систематическое разрешение этой задачи взялся после Аристотеля только Гегель»^[7], то здесь имеется в виду главным образом «Метафизика» Аристотеля. Это отмечал и В. И. Ленин, конспектируя «Метафизику»: «Логика Аристотеля есть запрос, искание, подход к логике Гегеля…», он «всюду, на каждом шагу ставит вопрос именно о диалектике»^[8].

Другой подход был у Канта, который в качестве исходного момента для вычленения категорий взял не речь, а суждение. Он пытался вывести категории из форм суждения. Логика к тому времени создала уже классификацию суждений, определив 12 их видов. По мнению Канта, в основе каждого из них лежит своя категория: единство, множество, всеобщность, реальность, отрицание, ограничение, субстанция и акциденция, причина и действие, взаимодействие, возможность и невозможность, существование и несуществование, необходимость и случайность. Мысль Канта, что при выведении категорий надо исходить из мышления и его форм, верна и является шагом вперед в логике, но у него категории выступают в виде замкнутой системы (таблицы), которая определяет формы суждений и не подлежит развитию и обогащению. Получается, что мышление заперто этими категориями и не способно выйти в другое, не определенное ими содержание.

Гегель сделал существенный шаг вперед, взяв за основу не формы суждений, а всю сферу мышления со стороны его предметного содержания. Категории выступают не формой застывшего знания, а ступенями в движении мышления, способами раскрытия его объективного содержания. Поэтому, хотя гегелевская логика и является замкнутой системой, но, во-первых, она не таблица категорий, а система, в которой одна категория следует за другой, во-вторых, она не замыкает мышление в небольшое число категорий, а через многообразие категорий выявляется богатство содержания процесса мышления.

Сложной для философии была проблема самой природы категорий, их отношения к объективной реальности и практической деятельности человека. Философы обнаруживали категории, анализируя мышление с той или другой его стороны: выражения в языке, формы суждения, предметного содержания мысли. Отсюда само собой возникла иллюзия, что категории — орудия мысли, ее формы, они связаны только с мышлением и его деятельностью, берут в них свое содержание. Например, Кант их считал априорными формами мысли, существующими до всякого опыта и независимо от него, коренящимися в формальной организации человеческого рассудка. Он не знал, как связать категории, обладающие всеобщностью, с объективной реальностью, данной нам в чувственном опыте, нацеленном на единичный предмет, явление. Результатом этой неспособности и явилась пропасть, которую Кант вырыл между категориями и вещами в себе, что послужило теоретической базой его агностицизма.

Аристотель стихийно понимал связь категорий с существующей вне их реальностью, он их считал формами бытия и мышления. Но как, в результате чего формы мысли становятся формами бытия — этот вопрос остался открытым в его философии. Гегель по существу снял его, считая мысль и ее формы самой объективной реальностью. В таком случае отпадает необходимость выяснять отношение категорий к находящейся вне мышления действительности, но это не решение проблемы. Подобная идеалистическая мистификация не может удовлетворять ученого, имеющего, с одной стороны, объект исследования, а с другой, постигающее его мышление.

Проблема отношения категорий мышления к объективной реальности не может быть решена без вскрытия их генезиса и роли в нем материальной практической деятельности. Категории, как и все другие понятия, не существуют в самой действительности и не даны изначально в разуме как его вечные формы. Они возникли в процессе овладения человеком явлениями, силами природы и общества, они являются результатом обобщения всего познания мира и его практического преобразования. Объективность их содержания доказывается просто в ходе воплощения в жизнь результатов теоретического мышления, функционирующего на основе категорий. Когда мир, созданный человеческой головой, превращается в созданный в практике реальный мир новых вещей и явлений, мышление и его категории находят подтверждение своей объективности и всеобщности.

Таким образом, практическая деятельность и выступает основой движения мышления по пути улавливания объективной природы вещей и процессов и критерием истинности его результатов: понятий, категорий и т. п. Именно и силу того, что категории обладают содержанием, ‘взятым из объективной реальности, они ведут мышление по пути обогащения его новыми определениями, точнее и глубже постигающими объект.

Теперь, наконец, о функции категорий в познании. Они являются формами, определяющими движение от ранее достигнутого знания к новому. Здесь их роль двояка. Прежде всего на основе категорий строится форма вывода одного знания из другого.

Содержание категорий, отражающее свойства и отношения объективной реальности, становится правилом движения мысли, формой перехода от одного знания к другому.

Богатство знания означает многообразие понятийного аппарата, на базе которого возникает множество форм умозаключений. Мышление в античности опиралось на очень ограниченный круг выработанных и осознанных категорий, отсюда и сравнительно бедный аппарат для получения знания путем вывода (силлогистика). Совсем иное дело сейчас, когда мы располагаем развитым категориальным аппаратом, на базе которого возможна очень разветвленная сеть форм получения знания путем логического вывода.

Но роль категорий в мышлении не ограничивается только тем, что их содержание превращается в правило логического вывода. Это только их одна, можно сказать, аналитическая функция, то, что они могут дать для извлечения некоторых следствий из уже имеющихся, ранее созданных понятий и принципов. Но им же принадлежит огромная роль в выдвижении новых понятий и принципов, в синтезе, приводящем к новому знанию.

Синтетическая функция категорий в процессе мышления стала предметом серьезного философского анализа в философии Канта, который отчетливо сознавал, что новые понятия возникают в результате синтеза опытных данных путем применения категорий мышления. Он писал: «…Все категории основываются на логических функциях суждения, а в суждениях уже мыслится соединение и, значит, единство данных понятий. Категория, следовательно, уже предполагает соединение»^[9].

Однако , несмотря на верную тенденцию — исследовать роль категорий в синтезе знания, содержащуюся в гносеологии Канта, изображение им этого процесса страдает существенными пороками, вытекающими из неверного понимания природы самих категорий, их отношения к объективной реальности. У Канта знание в своем синтезе никогда не выйдет за пределы априорных, раз навсегда данных категорий, содержание которых не имеет никакого отношения к объективной реальности, поэтому синтез знания ограничен, а познанию вообще положены некоторые пределы. Гегелевская постановка вопроса о системе развивающихся категорий создала условия для более полного и всестороннего выявления функций категорий в синтезе знания.

На основе категорий образуются новые научные понятия, теоретически осмысливаются, экстраполируются данные опыта, соединяются результаты познания, достигнутые в разное время, различными способами и, казалось бы, не имеющие отношения друг к другу. Творческая способность разума покоится на синтезе, а в основе последнего лежат категории мышления. Но категории способны не только направить мысль на образование новых понятий и теорий в науке, а, осваивая их, менять свое собственное содержание, образовывать другие категории. Только таким путем мышление способно перейти всевозможные границы в познании, постигать такие объективные его свойства, которые ранее казались непостижимыми.

Именно то обстоятельство, что в категориях человеческого мышления сконцентрированы знания о мире, накопленные на протяжении тысячелетий, позволяет найти связь с действительностью таких высоких абстракций, которые, казалось бы, никакого отношения к ней не имеют.

Это, однако, становится делом все более трудным и требует особых методов.

2. Язык современной науки и методы его анализа

Революция в естествознании, начавшаяся в прошлом столетии, значительно изменила не только научную картину мира, но и сам характер научного мышления. Прежде всего изменился взгляд на ценность наглядного образа в науке.

От использования наглядных образов человеческое мышление никогда, ‘по-видимому, не сумеет отказаться. Даже ученый, работающий в самых абстрактных областях математики, всегда связывает с предметом своего изучения какие-то представления; заниматься чистой «игрой формул» по-прежнему чрезвычайно затруднительно. В научно-популярных статьях по физике микромира мы по-прежнему встречаем схемы — рисунки взаимодействия элементарных частиц, структуры атомного ядра и т. д., но читатель уже не удивляется, если авторы предупреждают, что схема носит чисто вспомогательный характер и не имеет никакого отношения к тому, что происходит в атоме «на самом деле».

Нет ничего удивительного в том, что человеческое представление бессильно угнаться за мыслью. Ведь никому не кажется странным, что мы не можем представить себе, как выглядят ультрафиолетовые лучи. «Выглядеть» — значит существовать в человеческом зрении, но ведь глав человека воспринимает лишь ограниченную часть спектра. Один студент спросил как-то у профессора, является ли молекула воды мокрою Этот вопрос не имеет смысла; но не больше смысла в вопросе «как выглядит квант света — фотон».

Все это, казалось бы, нетрудно понять, даже руководствуясь простым «здравым смыслом». Тем не менее преодолеть инерцию «здравого смысла» не так просто.

Если нельзя указать на фотон или электрон, то как же иначе можно понять, что это такое?

Понятия тесно связаны с представлениями, формируются на основе последних. Бессилие наглядности, чувственного образа — очень неудобное обстоятельство, но оно еще не доказывает, что бессильны также и понятия. В конце концов, мы без большого труда понимаем, что такое ультрафиолетовые лучи и ультразвуки, хотя никогда не увидим и не представим ни того, ни другого.

Однако сложности этим не исчерпываются. Дело в том, что современное естествознание, в особенности теоретическая физика, все шире пользуется языком математики. А связь математических понятий с «обычными», используемыми нами в «обыденной» жизни, далеко не всегда, к сожалению, тривиально ясна.

Таким образом, одним из результатов широкого проникновения методов математики в различные науки являются возросшие трудности в определении научного содержания понятий, используемых в данной науке. Вместе с тем необходимость подобного анализа понятий очевидна. Она вызвана хотя бы тем обстоятельством, что теория подчас долго оперирует привычными представлениями, доставшимися ей в наследство от прошлых эпох, но лишенными конкретного научного содержания в новых условиях, или, как говорят, не имеющими «познавательного значения». Элиминация из теории положений, лишенных «познавательного значения», является условием ее дальнейшего развития.

Исследование понятийного аппарата, или исследование познавательного значения терминов и выражений теории, обычно называют анализом языка науки. Термин «язык» здесь понимается расширительно — как некоторая совокупность средств, с помощью которых могут быть построены и выражены мысли.

Каким же образом может быть учтено познавательное значение терминов и выражений теории?

Представим себе, что мы овладеваем незнакомой нам физической теорией и текст изучаемой книги в значительной степени состоит из математических формул. Очевидно, что овладеть текстом мы сможем лишь при условии, если научимся правильно пользоваться всеми математическими формализмами, производить все необходимые вычисления. Если нам встречается группа математических символов, мы должны уметь произвести над ними все необходимые преобразования. Имея это в виду, иногда говорят, что «понять — это значит запомнить и научиться употреблять». Действительно, о каком еще познавательном значении терминов и выражений теории может идти речь, кроме некоторых правил употребления символов, если овладение теорией заключается в научении производить некоторые преобразования символов?

Можно возразить, что создатель теории всегда руководствуется какими-то физическими идеями, связанными с наглядными образами; что студент, изучающий теорию, также опирается на какие-то наглядные образы и физические идеи. Но эти возражения можно и отвести, как не имеющие отношения к сути дела. Нас не интересует психология творчества или психология восприятия; неважно, каким путем приходит индивид к овладению языком теории; здесь существенно лишь познавательное значение терминов, зафиксированное в правилах их употребления.

Заканчивается ли усвоение или выработка теории тем, что создается удобный математический формализм? Безусловно, нет. Надо еще научиться применять теорию на практике. И здесь возникает первая проблема, которую часто относят к философским проблемам анализа языка науки. А именно, для практического использования теории необходимо знать, какие наблюдаемые в практике эффекты следуют из математических уравнений.

Эта проблема становится все более сложной. Иногда складывается несоответствие между теорией и опытом: экспериментаторы не знают, что им надо измерять для проверки теории, теоретики им не могут посоветовать, как проложить «мостик» к эксперименту. Физическая теория, сформулированная с помощью языка математики, нуждается в особой теории измерения. Создание теории измерения в каждом случае — дело, конечно, не философов-профессионалов. Однако несомненно, что в ходе создания теорий измерения возникали дискуссии чисто философского характера.

Решая проблему связи новой теории с экспериментом, «языка теории» и «языка наблюдения», ученые тем самым в какой-то мере решают и проблему связи между старыми понятиями и понятиями «обычного», «естественного» языка — с одной стороны, и понятиями новой теории — с другой стороны. Как установить эту связь — вот другая философская проблема анализа языка науки.

Иногда считают, что обе упомянутые философские проблемы решаются одновременно: если удалось установить связь математического формализма теории с наблюдаемыми в опыте явлениями, то тем самым решен и вопрос о связи понятий, представленных символами в формализмах данной теории, с понятиями предшествующих теорий и «здравого смысла». Например, создание теории измерения для «вантовой механики одновременно решает проблему связи классических и квантовых представлений. Однако в общем случае не очевидно, что дело обстоит именно так.

Почему обычно относят эти проблемы к философским? Дело, конечно, не в том, представители каких профессий занимаются их решением. Речь идет о том, что, пока мы учимся производить некоторые вычисления, «запоминаем и научаемся употреблять» выражения теории, мы наверняка остаемся в ее пределах. Но попытки установить связь формализмов теории с чувственно-наблюдаемыми предметами и явлениями, с понятиями «обычного» языка, в том числе с такими философскими категориями, как «пространство», «время», «причина» и т. д., неизбежно связаны с вопросом: как относится теория к действительности? А этот вопрос является несомненно философским.

Таким образом, анализ познавательного значения приводит иногда к философским дискуссиям. При решении возникающих здесь вопросов, в том числе философского характера, возможно использование некоторых методов современной логики, рассмотрим, какие выводы о методах и возможностях анализа познавательного значения можно сделать, иоследуя: 1) познавательное значение термина как совокупность правил его употребления^ 2) познавательное значение термина как результат сопоставления его с данными наблюдения; 3) познавательное значение термина как результат сопоставления его с соответствующими понятиями предшествующих теорий.

1. Значение как употребление. В логической литературе существует взгляд, согласно которому значение термина есть не что иное, как роль, которую он играет в языке, или совокупность правил его употребления. Эта точка зрения явно сформулирована Л. Витгенштейном, однако она восходит к представлениям Д. Гильберта. Можно сказать, что в геометрии Гильберта термину «точка» не приписывается никакого иного смысла, кроме того, который задается правилами пользования этим термином в соответствующей аксиоматической системе. Широкое применение теоретико-групповых методов в современной физике делает и представителей этой области знания весьма восприимчивыми к концепции «значения как употребления»: ведь применение теоретико-группового языка предполагает, что объект теории можно рассматривать просто как инвариант некоторых преобразований, т. е. значение термина, именующего объект, можно отождествить с совокупностью допустимых с участием данного термина преобразований.

Значение символа, таким образом, сводится к его отношениям к другим символам, т. е. определяется на синтаксическом уровне. С этой точки зрения подлежат элиминации как не имеющие познавательного значения такие символы, без которых можно обойтись; иными словами, дело сводится к поискам максимально простой и изящной математической структуры. Нет никакого сомнения в том, что такой подход отражает какую-то реальную сторону научного прогресса. Но попытки ученых найти какие-то дополнительные критерии познавательного значения, например критерии «наблюдаемости», связаны, по-видимому, с тем, что одних лишь соображений математического изящества и простоты оказывается недостаточно. Никогда нельзя быть уверенным, что предложенная математическая структура является самой красивой и экономной.

Возникает вопрос: насколько полной является подобная, чисто синтаксическая характеристика значения? Математическая логика в наше время позволяет вполне точно ответить на этот вопрос. «Теоремы невозможности» и «теоремы неполноты» убедительно доказывают, что не существует правил употребления столь универсальных, чтобы можно было построить достаточно богатую формальную систему, руководствуясь только этими правилами. Упомянутые теоремы доказали, что реализация программы Гильберта в полном объеме невозможна.

Вполне правдоподобно утверждение, что смысл некоторого выражения однозначно определяет правила его употребления; однако обратное не представляется правдоподобным. Впрочем, сторонники теории «значения как употребления» и тут пытаются найти выход. Верно, говорит американский математик и логик Р. Л. Гудстейн, что мы не можем сформулировать «правил употребления термина, исчерпывающе характеризующих его реальное употребление»; но это, по его мнению, не означает, что значение не сводится к реальному оперированию знаками. Математику можно считать комбинаторикой знаков; просто мы не можем исчерпывающе точно описать эту реальную комбинаторику, оперирование знаниями, как не можем до конца познать абсолютную истину^[10].

Против этого можно возразить следующим образом. Во-первых, сводить значение (смысл) к употреблению целесообразно тогда, когда можно точно сформулировать точные правила употребления. Без этого выражение «понимать термин — значит употреблять его» становится общей и достаточно неопределенной фразой, так что с равным успехом можно говорить: «понимать термин — значит мысленно оперировать им», «понимать термин — значит использовать его для построения абстрактных объектов» и т. д. Во-вторых, — и это, по-видимому, наиболее существенное обстоятельство, — неполнота формальных систем свидетельствует не только о невозможности абсолютно полного познания объекта. Она свидетельствует также о том, что ни одна теория не является абсолютно замкнутой — в том смысле, что в ней содержатся утверждения, истинные, но недоказуемые ее средствами.

Итак, каждая теория представляет собой относительно замкнутый участок общечеловеческого знания со специфическими для нее правилами употребления некоторых терминов. Однако познавательное значение терминов не исчерпывается правилами их употребления потому, что нельзя формулировать таких правил исчерпывающе точно, как вообще нельзя «объять необъятное». Проблема познавательного значения на синтаксическом уровне полностью не решается.

2. Значение как обозначенный объект. Можно принять иную концепцию значения: будем считать, что знаку (символу) соответствует некоторый предмет (объект или вещь), названный данным знаком и являющийся его значением. Такое понимание сразу же оказывается приемлемым только для части знаков любой формальной системы; наряду с подобными знаками, именуемыми дескриптивными, всегда будут иметь место логические знаки, выражающие только синтаксические отношения. Проблема установления познавательного значения при таком подходе будет решаться путем сопоставления выражений исследуемой формальной системы некоторым объектам, заведомо имеющим познавательное значение, т. е. путем интерпретации исследуемой формальной системы. Это — семантический уровень исследования значения.

Обратимся к любой теории, широко использующей математику. Именем чего являются такие, например, знаки физической теории, как «m» (масса), «р» (импульс), «v» (скорость) и т. д.? Какие объекты названы этими символами? Если вопрос поставить более точно: какие значения принимают m, р, v и т. д., то ответ будет один: каждое из этих выражений принимает значение на некоторой области чисел. Можно, таким образом, считать термин, представляющий физическую величину, именем некоторого множества чисел.

Такой ответ нас, естественно, не очень устраивает, интуитивно мы делаем различие между физической величиной и ее представлением на области чисел. Подобное различие может быть сделано явным, но это — очень сложная процедура. Так, Гильберт путем довольно сложных рассуждений отделил так называемую «архимедову» геометрию от «неархимедовой», благодаря чему оказалось возможным различать абстрактные объекты, такие, как «отрезки», от их представлений на области чисел. В физике этого не делают, и все же можно говорить об особых абстрактных объектах, таких, как материальная точка, скорость и т. д., и их представлении на области чисел.

Можно считать, что любая теория имеет дело с некоторыми абстрактными объектами. Так, классическая теоретическая механика непосредственно описывает движение материальных точек и тел, рассматриваемых как геометрические места точек. Но ведь теория создается не для «выдуманных», абстрактных объектов; она всегда соотносится с реальностью. Можно ли установить познавательное значение выражений теории путем интерпретации ее на таких «реальных вещах», в познавательной значимости которых мы не сомневаемся?

Подобную процедуру мы не только можем, но и обязаны сделать каждый раз, когда используем теорию для эксперимента и наблюдения. Выражениям теории сопоставляются какие-то наблюдаемые эффекты, т. е. теория интерпретируется в терминах «языка наблюдения». Эту процедуру называют эмпирической интерпретацией. Эмпирическая интерпретация довольно корректно описана средствами современной логики.

Можно опять-таки сделать хорошо обоснованные выводы относительно характера эмпирической интерпретации. Теории нет, пока нет эмпирической интерпретации; всякое абстрактное построение имеет своей целью помочь человеческой деятельности в «обычном» наблюдаемом мире. Но, во-первых, эмпирическая интерпретация является отнюдь не единственно возможной, так что неясно, почему она должна считаться предпочтительным способом анализа познавательного значения. Во-вторых, эмпирическая интерпретация является частичной, неполной. Многим очень важным с точки зрения теории абстрактным объектам невозможно подыскать в «языке наблюдения» никакого эквивалента. Более того, как раз самые интересные объекты теории и не находят эмпирической интерпретации. Например, все, что касается неэвклидова характера пространства в общей теории относительности, остается вне интерпретации, так как наблюдаемый мир описывается эвклидовой геометрией. Каково же познавательное значение абстрактных объектов, не получающих эмпирической интерпретации («ненаблюдаемых»)? Если ограничивать поиски познавательного значения только эмпирической интерпретацией, то остается приписать неинтерпретируемым объектам чисто синтаксическое значение, т. е. считать, что эти объекты вводятся из соображений удобства для предсказания каких- то наблюдаемых эффектов. В таком случае они играют роль, подобную роли неинтерпретируемых «идеальных предложений» в системе Гильберта.

В свое время Рассел выдвинул идею элиминации каких-либо абстрактных объектов из теории; для этого требовалось некоторым образом свести понятие «класс» к понятию «свойство индивидуального объекта». Зарождение и развитие неопозитивизма было тесно связано с программой элиминации «ненаблюдаемых сущностей». Однако, как оказалось, принципиально невозможно «свести» абстрактные объекты теории к некоторым свойствам наблюдаемых в опыте вещей. Современный «номинализм» в логике и математике выдвигает более осторожную программу; если невозможно элиминировать классы (абстрактные объекты), то желательно по крайней мере на уровне синтаксиса возможно более точно определить условия их существования. Но и эта программа сталкивается с большими техническими трудностями.

Не может быть никакого сомнения в полезности метода эмпирической интерпретации для анализа познавательного значения выражений теории. Если логически непротиворечивая система понятий неспособна предсказать каких-либо наблюдаемых следствий, то вообще нет оснований считать ее теорией. В истории человеческой мысли можно найти немало примеров того, как логически более или менее связанная совокупность понятий предлагалась в качестве единственно возможного «объяснения» действительности; с нею на самом деле все как будто «согласовалось», но она неспособна была ничего предсказать. «Теории», которые со всеми достижениями науки «согласуются», но лишены предсказательной силы, рано или поздно обнаруживают свою несостоятельность. Можно «переодеть» действительность в любой понятийный «убор», но это еще ничего не доказывает. Поэтому, например, претензии современных теологов «доказать», будто все достижения науки «согласуются» с религией, ни о чем не говорили бы даже в том случае, если бы такое «доказательство» было возможно: как известно из формальной логики, все, что угодно, «следует» как раз из ложной посылки. Если теория обладает эмпирической интерпретацией, то это как раз и значит, что в «языке наблюдения» можно сформулировать не только ее посылки, но и получаемые в ней выводы, т. е. теория обладает предсказательной силой. Только такая теория обладает познавательным значением.

Но здесь приходится говорить об истинности или ложности, о познавательном значении теории в целом. Эмпирическая интерпретация не является тем средством, которое позволяет установить познавательное значение отдельных элементов теории. Здесь мы вынуждены рассматривать теорию как некоторую «чисто синтаксическую» систему, которой лишь частично могут быть сопоставлены «наблюдаемые объекты», — так сказать, лишь «на входе» и «на выходе» из некоторого «черного ящика», формальной моделью которого и является теория.

3. Значение и смысл. В логике часто различают значение, или денотат (референт, номинат) имени, т. е. обозначенную именем вещь, и смысл, т. е. все, что может быть понято, когда усвоено имя (Фреге — Черч)^[11].

Согласно Фреге, вещью может быть все, кроме функции; понятие (то, что мы понимаем) рассматривается как частный случай функции. Разумеется, функция сама может стать предметом рассмотрения, но тогда она превращается в «вещь», и имя этой новой «вещи» должно иметь свой смысл.

Эта концепция вполне согласуется с упомянутыми выше. Смысл, или функция, и есть собственно операция, т. е. мыслительное действие, с помощью которого конструируются некоторые объекты (значения); можно, если угодно, назвать это мыслительное действие «реальным употреблением» некоторого знака и формулировать соответствующие правила употребления (алгоритмы действия). Действия производятся над объектами, обозначенными некоторыми символами. Каково отношение этих абстрактных объектов к действительности — это уже философский вопрос; можно более или менее точно сформулировать условия их существования, можно пытаться говорить не о них, а об индивидуальных «вещах», но полностью элиминировать их из теории невозможно.

Концепция, различающая «смысл» и «значение», позволяет достигнуть более широкого взгляда на природу формализмов теории. Можно и даже нужно в некоторых случаях абстрагироваться от того неопределенного, интуитивного содержания терминов, которое обозначается словом «смысл», и рассматривать теорию как «чистый» формализм, «чисто» синтаксическую систему, нуждающуюся в интерпретации на некоторых объектах. Такая «презумпция бессмысленности» является предпосылкой эмпирической интерпретации, ибо для последней безразлично, какой еще смысл можно вкладывать в формализмы теории. Однако «презумпция бессмысленности» — отнюдь не очевидная предпосылка. Можно принять и «презумпцию осмысленности», т. е. считать, что реальное оперирование математическими символами предполагает наделение их некоторым смыслом, от которого мы при интерпретации просто абстрагируемся.

Тогда можно поставить следующий вопрос: допустимо ли утверждать, что смысл всех символов теории полностью определен принятыми в теории правилами?

На этот вопрос логика позволяет получить вполне обоснованный ответ. Теория не может определить все понятия своими средствами; некоторые фундаментальные понятия принимаются в качестве «интуитивно ясных», и через них-то и проникает в теорию, какой бы строгой она ни была, «шлейф» интуитивных представлений.

Проблема анализа познавательного значения, таким образом, может быть поставлена несколько по-иному: имеют ли познавательное значение представления, проникающие в теории через исходные «интуитивно ясные» понятия? Поскольку здесь речь идет об отношении «интуиции», т. е. сознания человечества, взятого как общественный субъект, к символам теоретического языка, то будем говорить о прагматическом (в широком смысле слова) уровне.

На деле «интуитивное содержание» фундаментальных понятий имеет огромное познавательное значение. Так, специальная теория относительности принимает в качестве интуитивно понятных такие выражения, как «раньше — позже», «одно и то же тело» (в разных системах отсчета). Эта теория была бы немыслимой без подобных предпосылок. Более того, как подчеркивал М. Борн, специальная теория относительности именно потому является не чисто математической схемой, а совокупностью содержательных утверждений о физической реальности, что она исходит из некоторого содержательного утверждения о том, что тело остается одним и тем же (не претерпевает никаких физических изменений) в различных системах отсчета, изменяются лишь пространственно-временные масштабы^[12]. Да и квантовая механика, кажущаяся «чисто феноменологической» теорией, далеко не безразлична к своим «интуитивным основаниям»: принцип неопределенности можно рассматривать как некоторое ограничение, накладываемое на «классическое» понятие «материальная точка», а принцип суперпозиции вносит существенные уточнения в понятие «одна и та же частица».

Теории оказываются отнюдь не неразборчивыми к тому, какой «интуитивный шлейф» потянут за собой фундаментальные понятия. Например, в классической механике описываются движения «обычных тел», однако на понятие «тело» («вещь») накладывается некоторое ограничение: рассматривается непротяженное тело («материальная точка») или протяженное тело рассматривается как множество (геометрическое место) непротяженных точек. Каждая теория оперирует абстракциями, а абстракция неизбежно влечет огрубление, омертвление действительности, идеализацию и конструктивизацию ее, что проявляется в ограничениях, накладываемых на «интуицию». Разумеется, в последующем необходим переход от абстракций к «обычным» наблюдаемым вещам.

Анализируя связь понятий, принадлежащих к «языку теории», с «интуицией», мы тем самым анализируем и связь понятий данной теории с понятиями предшествующих теорий. В процессе эмпирической интерпретации решается как будто та же задача. Однако процедура решения ее в обоих случаях значительно отличается; в одном случае некоторым выражениям теории сопоставляются наблюдаемые в опыте явления (эмпирическая интерпретация— семантический подход), в другом случае фундаментальные понятия теории сравниваются с предшествующими понятиями (прагматический в расширительном смысле слова подход). В одном случае сопоставляются некоторые имена и объекты (денотаты), в другом случае — смыслы некоторых имен. Каковы же различия в результатах?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо предварительно остановиться на понятии «истина». Ибо очевидно, что спрашивать, имеет ли некоторое выражение познавательное значение, — все равно, что спрашивать: влияет ли некоторое выражение на истинность теории?

Истина есть какое-то отношение между мыслями и действительностью. А именно, мы называем истинным утверждение в том случае, если оно соответствует действительности. С этим «все» согласны; различия мнений, борьба философских платформ начинаются там, где по-разному истолковывают слова «совпадение» и «действительность».

Так или иначе понимание истины как соответствия мыслей действительности должно согласовываться с современным состоянием науки и одновременно в каком-то частном, предельном случае совпадать со «здравым смыслом».

«Здравый смысл» — надежная вещь; в нем сконцентрирован многовековый опыт человечества, его наивные стихийно-материалистические убеждения. Но с самыми надежными вещами следует обращаться осторожно, ибо «здравый смысл»—это также и предрассудки, развенчиваемые опытом науки.

«Здравый смысл» рассуждает приблизительно так: у меня в кармане два рубля, и в голове у меня два рубля; следовательно, образ в голове «похож» на действительность, и имеет место «соответствие мыслей действительности». В кресле сидит гость, и в голове у меня образ гостя соединен с образом кресла; следовательно, выражение «в кресле сидит гость» истинно. Предполагается, что некоторые образы или знаки «соединяются» в голове, если соответствующие им вещи соединены в действительности, и в этом заключается истина.

Ученому, оперирующему абстрактными объектами, «здравый смысл» нашептывает, что на деле-то никаких «абстрактных объектов» нет, а есть вещи, которые мы видим; нет точек, а есть данные в ощущении тела. Отсюда — тенденция сопоставить «в уме» «выдуманный» и «настоящий» мир, чтобы обнаружить ошибку или отбросить символы, которым ничто не соответствует «в действительности».

Иллюзия, возникающая на уровне «здравого смысла», заключается в следующем: предполагается, что внешний мир дается в сознании дважды — один раз в виде «настоящих», «наблюдаемых» вещей и другой раз — в виде «ненастоящих», «выдуманных» объектов, которые-де и надлежит сопоставлять с «настоящими». Именно эта иллюзия и лежит в основе неопозитивистского истолкования «соответствия мыслей действительности». Не случайно Шлик утверждал, будто неопозитивизм реабилитирует это «старое доброе выражение»^[13]. Под действительностью при этом понимается «чувственный опыт», а соответствие устанавливается в ходе эмпирической интерпретации.

На деле же эмпирическая интерпретация лишь частично решает проблему соответствия теории и действительности, — а именно, теория соответствует действительности в той мере, в какой она является предметом практики, эксперимента и наблюдения. Это отнюдь не означает, что иначе проблема не может решаться, ибо истина лишь в частном случае заключается в совпадении «мыслимых» и «наблюдаемых» объектов.

На самом деле не материализм занимается «удвоением» мира на «внешний мир» и «мир, данный в сознании», а позитивизм «удваивает» мир на «настоящий» чувственный мир и мир абстракций. Но человеку внешняя действительность дана один раз: в его сознании. Если картина мира, «нарисованная» в сознании, соответствует действительности, т. е. истинна, то мы больше ничего не можем достичь. Это означало бы гоняться за «вещами в себе» именно в кантианском смысле; но таинственность «вещей в себе» исчезает именно тогда, когда они становятся «вещами для нас».

Теория и только теория говорит о соответствующем фрагменте действительности, т. е. бывает истинной. Но теория никогда не содержит своей собственной семантики, ничего не говорит о своей истинности, т. е. о своем отношении к действительности. Поиски вне теории «настоящих» объектов, с которыми мы впоследствии должны теорию сопоставить, бесполезны. Но неизбежно стремление обратиться к внетеоретическим средствам и представлениям, чтобы понять теорию, наполнив ее символы живой кровью. Понять истинную теорию — значит знать, как обстоит дело в действительности. Эту задачу и решает анализ языка как теории на «прагматическом» (в широком смысле слова) уровне.

Понять смысл выражений теории — значит связать язык теории с «общеупотребительным» языком, обнаружить, какие запреты налагает теория на «интуицию». Это — нелегкая задача, и при решении ее неизбежно приходится сталкиваться с философскими проблемами. При каждой попытке установления новых и старых понятий приходится иметь дело с такими предельно общими понятиями, как «причина», «время», «пространство», «сущность» и т. п., традиционно считающимися философскими категориями. Подобные понятия отнюдь не являются неизменным строительным материалом интуиции, которому суждено вечно служить фундаментом для науки. «Интуиция» так же меняется, как и все человеческое знание, и каждая новая теория строится на все более богатом «интуитивном» материале.

Таким образом, логический анализ наиболее общих понятий, которыми наука пользуется в построении теорий, является настоятельно необходимым для понимания того, что эти теории говорят о действительности, какой вопрос правомерно ставить в их рамках, что на самом деле доказывает теория, а что только принимает в качестве фундаментального допущения.

3. Материалистическая диалектика — логика развития современного естествознания

Каковы функции в познании философской теории, изучающей категориальную природу человеческого мышления?

Ф. Энгельс, характеризуя роль материалистической диалектики в развитии естествознания, писал, что она «является единственным, в высшей инстанции, методом мышления, соответствующим теперешней стадии развития естествознания»^[14]. При этом он исходил из того, что законы, открываемые естествознанием, соответствуют духу диалектики, подтверждают ее, что естествознание идет в русле категорий, выработанных диалектикой. С тех пор многое изменилось в естествознании и в логике. Возникает вопрос: продолжает ли идти развитие естественных наук путем, соответствующим законам и категориям диалектики, является ли и сейчас диалектика методом современного естественнонаучного познания?

Этот вопрос подымается в связи с тем, что со времени, как были высказаны Ф. Энгельсом слова о диалектике как методе современного естествознания, прошло почти 100 лет, в естествознании за это время началась и продолжается грандиозная революция, изменившая существенно его облик, а в формальной логике развились различные системы исчислений, которые довольно эффективно работают в современной науке вообще, в естествознании в частности. Может быть современное естествознание приняло такой вид, что методом его развития стала математическая логика, либо еще какая-то система, а диалектика уже устарела? С такой постановкой вопроса приходится встречаться, поэтому на нее нужно’ дать четкий и недвусмысленный ответ.

В решении проблемы о философском методе современного естествознания имеются две крайности, которые необходимо преодолеть: остатки натурфилософского взгляда на развитие естественных наук и неопозитивистская концепция.

Долгое время, как известно, философия оказывала воздействие на ход развития естествознания тем, что сама выдвигала фундаментальные идеи, на основе которых возникали теоретические построения, объясняющие явления природы. Философия служила источником новых идей в математике, физике, биологии, астрономии и т. п. Вспомним атомистику, гипотезу происхождения планет солнечной системы Канта и т. п. Теперь положение изменилось. Естественные науки на основе логики своего развития выдвигают фундаментальные идеи, точно обосновывают их и строят теории о многообразных явлениях природы. Надобность в натурфилософии, которая бы снабжала науки ведущими естественнонаучными идеями, отпала. Тем более, что натурфилософия, создавая общую, картину природы, давала не только гениальные идеи, но и вымыслы, не находившие оправдания в ходе развития естествознания.

Натурфилософскому воздействию на ход развития естествознания теоретически пришел конец, однако в принципе еще долгое время отдельные философы хотели» бурно развивающееся естествознание подчинить натурфилософским схемам. Это прежде всего относится к буржуазным философам, продолжающим строить философские системы природы, всеобщую онтологию и т. п.

В нашей советской философской и естественнонаучной литературе остатки натурфилософского подхода выражаются в основном в двух формах: 1) в попытках чисто философским путем решить специальные естествен ненаучные проблемы; 2) в стремлении сконструировать особую, отдельную от материалистической диалектики философскую науку — диалектику природы.

Рассмотрим, в чем состоит ошибочность того и другого. Попытка чисто философски решить стоящие перед естествознанием, пусть даже самые общие, проблемы толкает на подмену философией различных отраслей естествознания, на то, чтобы философия в современных условиях сама старалась постигать все явления и процессы, проникнуть в тайны строения вещества, в эволюцию живых организмов, в строение Вселенной и происхождение ее отдельных тел и т. п.

Такая постановка вопроса толкает развитие познания назад, к периоду, когда философия охватывала всю совокупность научного знания. Но хорошо известно, что это был период неразвитой науки, дифференциация научного знания вообще, в том числе и отделение философской проблематики от специальной, была шагом вперед для развития как философии, так и различных областей естественных и гуманитарных наук. Если философия сейчас будет сама решать или указывать естественникам, как надо решать проблемы их наук, то это занятие будет бесплодным, приведет к пустым построениям натурфилософского характера. Советской науке известны натурфилософские идеи Т. Д. Лысенко о видах и видообразовании, когда он исходил не из фактов и принципов науки, а только из общих «философских» соображений; отрицание по «философским» соображениям некоторыми естествоиспытателями и философами теории относительности, квантовой механики, результатов «формальной» генетики, кибернетики и т. п. также исходило из натурфилософского подхода к развитию современной науки. К каким последствиям все это привело, говорить не приходится.

Иногда натурфилософское вмешательство в ход развития йауки оправдывают необходимостью борьбы против проникновения и тлетворного влияния идеализма в естествознании. Слов нет, с идеализмом в науке надо бороться, однако не только и не столько самим философам, но также и самим ученым, специалистам в различных областях естествознания. Нельзя забывать, что преодоление неверных в философском отношении трактовок конкретных вопросов науки требует глубоких специальных знаний и способности самому выдвигать позитивные решения опорных проблем. А это, конечно, квалифицированно может сделать только специалист в данной науке. Философ, при всей широте его эрудиции, остается философом, не могущим заменить физика, биолога, математика, кибернетика.

Натурфилософия пытается в наших условиях оживить себя, набросив покрывало диалектики природы как особой философской науки с своим предметом. Что же разумеется под диалектикой природы, какие законы она должна открывать и какие категории иметь?

Предполагается, что в качестве своего предмета она будет иметь особые законы, свойственные только природе, а потому будет служить методом познания только явлений природы. Однако таких законов, которые были бы присущи всей природе и не являлись законами, открываемыми какой-то специальной областью естествознания, обнаружить никому еще не удалось. В качестве такого всеобщего для всей природы закона обычно при этом указывают на первый принцип термодинамики — «закон сохранения и превращения энергии и другие законы, присущие’ природе в узком смысле, то есть без человека»^[15], но давно известно, что этот закон открыт физикой и принадлежит ей, а не «диалектике природы». В таком случае диалектика природы будет подменять физику, кибернетику и другие области естествознания.

Получается, что сама философия таких законов, как первый принцип термодинамики, вскрыть не может, а может только забрать их у других наук и возвести в ранг всеобщих законов природы в узком смысле. Диалектика природы в таком случае будет выступать совокупностью некоторых законов, взятых из разных наук и характеризующих природу с самых разных общих сторон, т. е. своеобразной натурфилософией.

Конечно, сконструировать такую сборную науку можно, но зачем, какое значение она может иметь для хода современного научного познания? Собственно для философии никакого, ибо не может дать своего метода познания явлений природы. На создание такого особого метода познания, отличного от диалектики, не претендуют даже сами авторы идеи диалектики природы как особой науки. Взятые сами по себе законы, подобные первому принципу термодинамики, служат основой для создания специальных методов познания, имеющих довольно общее для естествознания значение. Но они возникают и развиваются и без создания особой философской науки — диалектики природы.

Таким образом, конструирование особой науки —диалектики природы пользы развитию естествознания не принесет, а вред ее возможен, ибо создание такой всеобъемлющей диалектической системы природы неминуемо повлечет за собой стремление в интересах самой этой системы заменять «неизвестные еще ей действительные связи явлений идеальными, фантастическими связями», замещать «недостающие факты вымыслами, пополняя действительные пробелы лишь в воображении»^[16], т. е. приведет к возрождению натурфилософии со всеми ее прелестями. Авторы этой идеи думают, что «оформление диалектики природы как философской науки способствует дальнейшему приближению философии марксизма к современному естествознанию, усиливает ее методологическое воздействие на специальные науки»^[17].

Как раз наоборот, такое «оформление» ослабит союз философии марксизма и современного естествознания. Естественник не будет стремиться найти универсальные законы природы в узком смысле, его интересуют законы той области явлений природы, которую он изучает, а поиски философами общих законов и свойств природы в узком смысле, которые не изучались бы какой-либо специальной наукой, неминуемо приведут к системотворчеству, характерному для натурфилософии.

Но нам могут возразить, сославшись на Ф. Энгельса и В. И. Ленина, которые ставили задачу диалектической обработки данных современного естествознания, вскрытия диалектики в природе. Что, разве эта задача в современных условиях потеряла свою актуальность? Ни в коей мере. Но нельзя ее понимать как выделение из диалектического материализма особой области знания со своими законами под названием диалектики природы.

Разработка философских проблем современного естествознания имеет своей целью не создание особой науки, дающей универсальную систему природы; ее цель— обогащение законов и категорий материалистической диалектики на основе новейших данных различных отраслей естествознания, а для последних — решение некоторых общих проблем, выдвигаемых ходом развития данной отрасли знания, в борьбе против общего противника, каким является буржуазное мировоззрение.

Постановка вопроса Ф. Энгельсом чрезвычайно далека от требования, чтобы путем диалектической обработки данных естествознания создать какую-то науку — пусть даже диалектику природы, стоящую над другими естественными науками. Он писал: «Как только перед каждой отдельной наукой ставится требование выяснить свое место во всеобщей связи вещей и знаний о вещах, какая-либо особая наука об этой всеобщей связи становится излишней. И тогда из всей прежней философии самостоятельное существование сохраняет еще учение о мышлении и его законах — формальная логика и диалектика. Все остальное входит в положительную науку о природе и истории»^[18].

Уже давно каждая наука стоит перед задачей выяснить свое место во всеобщей связи вещей и знаний о них, многие из них в этом деле ушли достаточно далеко и не нуждаются в какой-либо натурфилософской системе, как бы она ни называлась. В новых условиях философия воздействует на ход развития естествознания как метод и теория познания, снабжает ее аппаратом научно-теоретического мышления.

Однако буржуазная философия пытается представить дело таким образом, что логическим аппаратом мышления современного естествознания является только формальная логика. Выразителем этой концепции и выступает логический позитивизм.

Если говорить о гносеологических источниках позитивизма, то нельзя не заметить, что он возник на обломках натурфилософии, на ее неспособности в условиях развитого естественнонаучного познания воздействовать на ход его развития, опровержении умозрительных построений о природе данными эмпирического естествознания. К этому краху натурфилософии можно подойти двояко. Марксизм показал, что окончился один этап в развитии философии, изжила себя одна форма ее воздействия на науку и начался другой, когда философия с помощью создаваемых ею категорий стала помогать естественным наукам осознать себя, свои результаты и двигаться вперед к обнаружению новых свойств и закономерностей в явлениях природы.

Позитивизм же изменение формы связи философии с естествознанием воспринял как потерю необходимости в ней вообще.

Ликвидация позитивизмом философии проявляется в разных формах. Для современного позитивизма характерно сведение философской проблематики к формальной логике, которая в современных условиях по существу превратилась в специальную область научного знания, выделившуюся из философии.

Критикуя современный позитивизм, ни в коем случае нельзя его отождествлять с формальной логикой с ее многочисленными разветвлениями и отрицать значение разработки проблем логической семантики, логического синтаксиса, семиотики и т. п., которая плодотворно проводилась некоторыми представителями неопозитивизма. Неопозитивизм хочет представить современную формальную логику своей философией и тем самым представить себя логикой современной науки.

Но в действительности философия неопозитивизма состоит не в формальной логике, которая сама по себе не представляет никакой опасности для развития науки (ее метод дает возможность плодотворно анализировать с некоторых сторон современное знание), а в абсолютизации аппарата формальной логики, в представлении ее единственным методом познания, в снятии других проблем философии, которые определяют ее существо, в отрицании значения философских категорий в развитии научного знания. Ф. Энгельс говорил, что из прежней философии самостоятельное значение сохраняет учение о мышлении: формальная логика и диалектика, а неопозитивисты признают только современную формальную логику учением о мышлении и тем самым лишают науку философского метода мышления.

Современные позитивисты пытаются толкнуть советских философов на замену категориального аппарата материалистической диалектики современной формальной логикой, противопоставляя одно другому. По их мнению, признание формальной логики означает якобы автоматический отказ от диалектики как метода научно-теоретического мышления. Но это не так: диалектика выполняет две в основном функции в развитии современного научного-знания; ее категории, с одной стороны, способствуют правильной интерпретации и выявлению объективного содержания научных теорий, а с другой стороны, способствуют движению к новым идеям, участвуют в новом синтезе знания. В середине XIX столетия она создала категориальный аппарат, выходящий за пределы данных физической науки. В понимании пространства и времени физика стояла еще на позициях Ньютона, в истолковании причинных связей в рамках лапласовского детерминизма, а материалистическая диалектика уже имела категории пространства и времени, причинности и т. п., предполагающие необходимость связи материи, пространства и времени, многообразие форм причинности и т. п. Единство прерывного и непрерывного, существование бесконечного в конечном, с чем столкнулась физика в XX в., было для диалектики само собою разумеющимся еще в середине XIX в.

Поэтому понятия новой физики, разламывающие старые теоретические представления, не только не противоречили категориям диалектики, а, можно сказать, давно ожидались ею.

Выдвижение новой категории или изменение содержания прежней происходит на основе философской экстраполяции опыта познания и преобразования объективного мира, вывода из обобщенных результатов науки. Поэтому ошибочным является представление о категориях философии как о простом суммировании научного знания: нужна не сумма, а новый сплав, вернее своего рода химическое соединение, которое содержит такое, чего нет в понятиях науки, являющихся исходными в экстраполяции.

В связи с этим и является неверным требование, которое иногда предъявляется к категориям диалектики, — иметь только содержание, точно доказанное средствами современной науки. Доказательство при этом мыслится как логическая дедукция, а, «ак известно, она сама в свою очередь опирается на определенные категории, из содержания которых извлечены некоторые абстрактные определения, взятые в качестве исходных аксиом. Таким образом, категории не доказываются формальнологическим путем по двум основаниям: 1) нет более общих понятий, из которых их можно было бы дедуцировать; 2) на них самих основаны правила логической дедукции. Категории диалектики выводятся из опыта познания и практической деятельности человека, а, как известно, практика как критерий истинности абсолютна и относительна, она никогда полностью не доказывает всего содержания выдвигаемых понятий, особенно носящих такой всеобщий характер, как категории философии.

Эта неточность категорий, наличие в их содержании не окончательно доказанного нисколько не умаляет их роли в научном мышлении. Наоборот, из нее вытекает их эвристическое значение, она толкает ход мышления по неизведанному еще наукой пути, на познание ранее неизвестных объектов и свойств, на новый синтез знания, в результате которого образуются понятия, теории, полнее и глубже постигающие объективную реальность.

Категории материалистической диалектики сформировались в середине XIX в., предвидя в некотором отношении результаты естествознания XX в., способствуя их достижению и правильному пониманию. Но с того времени прошел целый век, наука вообще и естествознание в частности сделали огромный шаг вперед в познании природы и общественной жизни, накоплен большой научный материал, который нуждается в новой философской экстраполяции, приводящей к возникновению новых и изменению содержания прежних философских категорий. Познание не только функционирует в соответствии с философскими категориями, но и требует их изменения и развития. Если категории и их система не будут изменяться, то они не только не повлекут вперед научное знание, но могут служить тормозом для него. Отсюда и вытекает задача совершенствования категорий материалистической диалектики в соответствии с новыми достижениями науки, в связи с происходящими в ней революционными сдвигами. Поэтому не только категории диалектики двигают научное знание вперед, но и последнее побуждает изменение в категориальном аппарате мышления.

Если говорить о влиянии современного естествознания на изменения категориальной сетки научно-теоретического мышления, то следует указать на такие пункты, где необходимость этого изменения особенно ощущается.

Прежде всего ход развития современного естествознания ставит вопрос об изменении в таких категориях, как форма движения материи, атрибут материи, вид материи, бесконечное и конечное и т. п., которые ближе всего стоят к соответствующим понятиям естествознания: физики, космологии и т. д. В этом гнезде категорий материалистической диалектики больше всего, можно сказать, сохранилось классики, т. е. экстраполяций представлений, взятых из классического естествознания. Отбрасывать эти категории ни в коем случае нельзя, наука вообще не развивается путем зряшного отрицания прежних понятий, она устанавливает пределы их применения и дополняет новыми понятиями. Например, для современного естествознания ощущается необходимость установления значения категорий «форма движения материи» и дополнения его категориями, характеризующими уровень организации материальных образований.

Не напрасно ставится в марксистской философской литературе и вопрос о таких категориях, как элемент и структура. Мы не говорим сейчас о конкретных решениях понятий структуры, предлагаемых в нашей литературе, но поиски философской мысли здесь вполне оправданны.

Другое поле, где, на наш взгляд, в недалеком будущем необходимо ожидать результатов, связанных с обогащением категориальной сетки мышления, — это изучение процесса научного исследования. На протяжении длительного развития философской мысли выработана сеть категорий, выражающих сущность процесса познания, закономерностей его движения к истине. Сюда относятся такие категории диалектики, как отражение, чувственное и рациональное, эмпирическое и теоретическое, абстрактное и конкретное, истинное и ложное, историческое и логическое и т. п. Эти категории очень важны для понимания отношения познания к объективной реальности, соотношения различных понятий в нем, пути движения к объективной истине. Они вошли в ткань нашего мышления, и с их помощью осмысливаются результаты научного знания. Однако сейчас от философии требуется более глубокое проникновение в ход научного исследования, приводящего к новым теоретическим построениям, осознание путей и форм выдвижения новых научных идей, обоснование теорий, выявление их объективного содержания с учетом структуры современной науки и т. п. Не случайно в нашей современной логической литературе обращается внимание на всесторонний анализ научной теории, форм ее возникновения и развития. На этом пути можно обогатить категориальную структуру нашего мышления новыми понятиями, способствующими процессу научного исследования.

Наконец, фундаментальной была и остается проблема системы категорий материалистической диалектики. Она у нас в основном ставится и решается пока в одном плане— нахождения такой системы категорий, которая наиболее полно, последовательно и глубоко развертывала бы все содержание диалектического материализма. Эта задача действительно важная, ее решение в конечном счете завершится созданием логики нашего времени как системы категорий научно-теоретического мышления.

Но существует и другой аспект этой проблемы: создание категориальных структур, лежащих в основе той или иной естественнонаучной теории. Например, квантовая механика построена на категориальной структуре: причина — следствие, необходимость — случайность, возможность— действительность; специальная теория относительности— на структуре категорий: пространство — время, движение — материя.

Анализ современных естественнонаучных теорий с целью вычленения их категориальных структур очень важен во многих отношениях. Он позволяет выяснить нам новые понятия, носящие категориальный характер, которые выдвигают современные фундаментальные теории; на них надо обратить внимание, экстраполировать, чтобы двинуться к новым теориям. Нужна не сетка связанных между собой категорий, а такая их структура, которая продуктивно работает в становлении и развитии научной теории.

Всестороннее развитие материалистической диалектики как системы категорий — залог успешного развития философии и укрепления ее связей с бурно развивающейся наукой нашего времени.

П. В. Копнин, М. В. Попович

1. А. Эйнштейн. Физика и реальность. М., 1965, стр. 64. ↑
2. W. Heisenberg. Die Abstraction in der modernen Wissen- schaft. «Wissenschaft und Forschritt», 1964, N 3, S. 101. ↑
3. В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 29, стр. 230. ↑
4. А. Эйнштейн. Физика и реальность, стр. 34. ↑
5. Гегель. Сочинения, т. VI. М.—Л., 1939, стр. 221. ↑
6. Аристотель. Категории. М., 1939, стр. 6. ↑
7. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 555. ↑
8. В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 29, стр. 326. ↑
9. И. Кант. Критика чистого разума. СПб., 1897, стр. 109. ↑
10. R. L. Gооdstеin. On the nature of mathematical systems. «Dialectica», 1958, N 314. ↑
11. А. Черч. Введение в математическую логику, т. 1. М., 1960. ↑
12. М. Борн. Эйнштейновская теория относительности. М., 1964, стр. 305. ↑
13. М. Sсhliсk. The foundation of knowledge. «Logical positivism», Glencoe, Illinois, 1959, p. 215. ↑
14. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20 стр. 528. ↑
15. «Вопросы философии», 1963, № 3, стр. 140. ↑
16. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 21, стр. 304. ↑
17. «Вопросы философии», 1963, № 3, стр. 138. ↑
18. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 25. ↑