Воскресение спасителя

Итак, распятый и снятый с креста мифическим Иосифом спаситель, — по словам евангелистов, — был погребен в высеченном в скале гробу — пещере, могильный камень, запечатанный печатью первосвященников, закрылся гробовым камнем, и для охраны его была поставлена ими военная стража.

Что же было дальше?

„По прошествии же субботы, на рассвете первого дня недели, пришла Мария Магдалина и другая Мария — посмотреть гроб. И вот, сделалось великое землетрясение; ибо ангел господень, сошедший с небес, приступив, отвалил камень от двери гроба и сидел на нем. Вид его был, как молния, и одежда его бела, как снег.

Устрашившись его, стерегущие пришли в трепет и стали, как мертвые. Ангел же, обратив речь к женщинам, сказал: не бойтесь; ибо я знаю, что вы ищете Иисуса распятого. Его нет здесь; он воскрес, как сказал. Подойдите, посмотрите место, где лежал господь. И пойдите

скорее, скажите ученикам его, что он воскрес из мертвых и предваряет вас в Галилее; там его увидите. Вот, я сказал вам. И, вышедши поспешно из гроба, они со страхом и радостью великою побежали возвестить ученикам его».

Дальше Матвей рассказывает о явлении воскресшего этим двум Мариям, о подкупе первосвященниками воинов, чтобы последние говорили о своем сне на часах и происшедшей благодаря этому краже тела Иисуса учениками. „Они, взяв деньги, поступили, как научены были; и пронеслось слово сие между иудеями до сего дня» — заканчивается рассказ сообщением о явлении Иисуса одиннадцати ученикам и его наставлении им (гл. 28).

Мы не будем спрашивать евангелиста, как его двух Марий пропустила ко гробу стража. Да и относительно последней заметим, что эта мифическая деталь является завершением таковой же из предыдущей главы и была вызвана желанием ранних христиан опровергнуть заверения правоверных евреев, что Иисус не воскресал, а его тело было просто выкрадено учениками. Матфей здесь слишком надеется на наивность своих читателей, могущих поверить, что римские воины могли ссылаться на свой сон на часах, каковой при римской железной военной дисциплине стоил бы им ни больше, ни меньше, как голов, безо всякой надежды на прощение.

У Марка, „по прошествии субботы, Мария Магдалина и Мария Иаковлева и Саломия купили ароматы, чтобы идти помазать его (Иисуса)». Картина с ангелом и его слова почти те же, что у Матфея. Женщины со страху сначала никому ничего не рассказывают, Иисус является Магдалине, она возвещает о воскресении „бывшим с ним, плачущим и рыдающим», те не верят, воскресший является затем „двум» и „одиннадцати», коим делает наставление о проповеди и, наконец, возносится на небо» (гл. 16).

Читатель, возможно, счел бы нас слишком придирчивыми к данному „надежнейшему» евангелисту, если бы мы спросили последнего, когда его „жены мироносицы» успели купить ароматы, так как в субботу они этого сделать не могли по случаю праздника, а в „первый день недели», „по прошествии субботы», т. е. в воскресенье, оказались уже с ароматами у гроба еще до восхода солнца?

Лука такого промаха не делает: у него жены запаслись благовониями еще с пятницы и „в первый же день недели, очень рано, неся приготовленные ароматы, пришли они ко гробу, и вместе с ними некоторые другие». „То были Магдалина Мария, и Иоанна, и Мария, мать Иакова, и друге с ними». У гроба они видят двух ангелов, которые сообщают им о воскресении Иисуса. Евангелие заканчивается рассказом о явлении Иисуса ученикам и его вознесении (гл. 24).

Рассказ четвертого евангелиста, Иоанна, наиболее сложный и драматический, являющийся переделкой сообщений синоптиков и, по обыкновению, пропитанный догматикой, а также сильно отличающийся от них, — мы приводить не будем (гл. 20—21).

Если мы подведем теперь итог или сделаем маленькую сводку показаний всех четырех евангелистов, то получим следующее: после трехдневного пребывания во гробе Иисус воскресает из мертвых, о чем возвещают пришедшим с ароматами женщинам ангелы или ангел. Доказывать, что мы имеем здесь дело не с историческим фактом, а только и только с мифом, значило бы ломиться в открытую дверь. Впрочем, послушаем, что говорит об этом сама теология, богословие. Один из виднейших западноевропейских теологов, проф. Г. Гункель, касаясь интересующего нас вопроса, пишет:

„Воскресение из мертвых тесно связано с вознесением на небо и является противоположностью сошествию в ад; все же эти мотивы являются исконно — мифологическими представлениями. Иисус Христос, — так учит история религии, — отнюдь не единственное и не первое божественное существо, в чье воскресение из мертвых верили. Наоборот, вера в смерть и воскресение богов была хорошо известна всему Востоку. Мы знаем, что она существовала в Египте, где была особенно развита, также в Вавилонии, Сирии, Финикии. На острове Крите показывали, — конечно, пустую,—могилу Зевса. Воскресение этих богов, по своему происхождению, представляет собою явление природы, рассматриваемое как событие из жизни божества: боги солнца и растительности зимой умирают и снова оживают, воскресают весной. Не может быть никакого сомнения в том, что форма представления о воскресении божественного существа в раннем христианстве—та же, что и в тех других религиях, хотя бы содержание этой веры у учеников Иисуса и сильно отличалось от языческой.

Если мы будем исследовать далее, каким путем это языческое представление проникло в раннее христианство, то целый ряд самых веских обстоятельств будет говорить против допущения прямого заимствования христианами из другой религии; зато здесь не остается иной возможности, как только признать, что данное представление о смерти и воскресении христа было навеяно первым ученикам уже самим иудаизмом, иудейской религией. Это не так уж невозможно, как, быть может, кажется на первый взгляд; так, четвертая (в русской библии—третья) книга Ездры, хотя и вскользь, говорит о смерти христа („после этих лет умрет сын мой Христос и все люди, имеющие дыхание», 7, 29). Уже в ветхом завете существует целый ряд таинственных мест, до сих пор не поддающихся истолкованию и говорящих о некоей личности, которая больше Моисея и Иисуса Навина, предназначается возвратить и восстановить народ израильский, возвестить религию Яхве всем язычникам, больше того, заново устроить небеса и утвердить землю; эта личность уже появлялась, но осталась неузнанной; она претерпела позорную смерть, но воскреснет к предназначенной ей славе. Все эти места можно объяснить только тем, что в основе их таится, кроется фигура умирающего и воскресающего бога, которую иудейство переделало на свой лад, истолковало в качестве великого пророка Яхве и наделило чертами, заимствованными из судеб Израиля…»

Прервем эти слова теолога замечанием, что он, говоря о таинственной личности ветхого завета, в коей скрывается языческий образ умирающего и воскресающего божества, и указывая при этом на 49, 6—8; 51, 16 и 53 главы Исайи, тем самым отсылает нас к знакомой уже личности пресловутого „раба божия» и „праведника», чья „история» дала главный материал для выработки мифа о страданиях и смерти христианского спасителя. Это нам следует хорошенько запомнить.

„И вот, — продолжает он, — отнюдь не было случайностью то, что община Иисуса ссылалась как раз на эти предсказания… Что эта вера в умирающего и воскресающего христа ко времени Иисуса не существовала в официальной иудейской религии, — это известно. Однако, это не мешает нам допустить, что такая вера в такого христа — мессию существовала в некоторых тайных кружках (сектах).

Далее, есть целый ряд обстоятельств, подтверждающих такое предположение. Одним из них является, прежде всего, хронологические данные или показание о воскресении Иисуса.

Первая пасхальная весть, весть о воскресении Иисуса, — читаем мы в евангелиях, — разнеслась рано утром пасхального дня, при восходе солнца (Матф., 28, 1; Марк, 16, 1—2; Лука, 24, 1).

Здесь, — можно думать, — даже тот, кто обычно не интересуется историей религии, будет озадачен и спросит: является ли простой случайностью утверждение, что Иисус воскрес как раз в тот особо-выдающийся календарный день, в то священное воскресенье—день солнца, когда солнце воскресает, пробуждается от зимней ночи? Не следует ли допустить, что эта идея о восстании, воскресении умершего бога была уже задолго до того связана с этим календарным днем? Это совпадение христианской даты с хорошо известным древневосточным днем воскресения солнечного божества—столь поразительно, что вывод о заимствовании этого дня христианами не подлежит ни малейшему оспариванию.

А если христианами была заимствована дата воскресения своего спасителя, то, конечно, ими было заимствовано также и самое представление или идея воскресения Иисуса.

Мы пойдем еще дальше, если обратим внимание на то, что в новозаветных писаниях постоянно фигурирует число „после трех дней» или его вариант — „на третий день».

Какое значение складывающаяся христианская община придавала этому числу, видно из того, что оно встречается или повторяется неоднократно; еще апостол Павел в знаменитой 15 главе первого послания к коринфянам говорит, что Христос воскрес в третий день по писанию („Ибо я первоначально преподал вам, что и сам принял, т. е., что Христос умер за грехи наши, по писанию, и что он погребен был, и что воскрес в третий день, по писанию,» ст. 3—4); больше того, это число фигурирует даже в „символе веры» (и „воскресшего в третий день по писанию»). Что привело христиан к мысли придать этому числу такое большое значение? Новозаветная эпоха на этот вопрос отвечает так: это число было особо отмечено и узаконено потому, что оно было предсказано ветхозаветными пророчествами.

Однако в настоящее время общеизвестно, что таковых пророчеств в ветхом завете нет и что они только впоследствии были вычитаны оттуда…»

Здесь Г. Гункель отсылает нас к книгам пророков Ионы и Осии, из которых у последнего читаем такие слова Яхве:

„В скорби своей они с раннего утра будут искать меня и говорить: „пойдем и возвратимся к господу, ибо он уязвил—и он исцелит нас, поразил—и перевяжет наши раны. Оживит нас через два дня, в третий день восставит нас, и мы будем жить пред лицем его» (6, 1 — 2).

„В писании, — пишет далее названный теолог, — такие пророчества о воскресении Иисуса после трех дней с момента смерти могли быть найдены только тогда, когда самое число „три дня» для воскресения Иисуса уже было заимствовано откуда-то, из другого источника.

Откуда же это число было заимствовано христианами и почему ему было придано такое большое значение? Ведь, — даже по словам самих евангелий, — никто не был очевидцем воскресения Иисуса. Заметьте далее, что самое число сообщается нам в двух вариантах: „после трех дней» и „в третий день». Последнее указание—„в третий день» совпадает с хронологией евангельской истории, согласно коей Иисус умер накануне субботы и воскрес на следующий за субботою день. Итак, откуда взято число „после трех дней», не совсем согласующееся с датами евангелий?

Здесь может быть только один ответ: воскресение после трех дней является догмой, которую христианская первообщина заимствовала и которую можно объяснить только влиянием другой религии (курсив его).

Число —„три дня» нам хорошо известно из других преданий. Три дня пребывает Иона во чреве рыбы (в русской библии — „кита»). Эта деталь рассказа об Ионе, к которой у нас есть ряд параллелей, своим первоисточником имеет миф о солнечном боге, поглощаемом на три момента времени морским чудовищем^[1]. В книге пророка Даниила „три с половиною времени» является числом, когда зло господствует на земле, временем „опустошительного нечестия» (8, 13 сл.; 9, 27; 12, 117); „опустошительное нечестие» является таинственным именованием чудовища хаоса, которое тоже, — согласно этому преданию, — проявляет свои жестокости на земле в течение трех с половиной времен, периодов…

Во всех этих случаях мы имеем дело с родственными преданиями: три или, вернее, три с половиной является тем временем, когда властвует злое начало, время злодеяния и смерти, когда еще скрытно, втайне вырастает благое начало, когда последнее кажется поглощенным злым началом, пока оно не воскресает и не побеждает злое начало. Во многих этих случаях ясно заметно, что это число заимствовано из жизни солнечного божества, это—время господства зимы. И вот, здесь-то кроется ключ к объяснению странного числа—трех дней воскресения Иисуса; и это объяснение опять-таки приводит нас к тому, что еще до Иисуса в иудео-синкретических кругах существовала вера в смерть и воскресение христа»^[2].

Так сама теология устами, правда, наиболее либерального своего представителя, проф. Гункеля, отвечает на наш вопрос о сущности евангельских рассказов о воскресении Иисуса. Что же она говорит нам?

Соответствующие рассказы евангелий являются мифами, а не историей. Последние, как и их основная идея—смерти и воскресения спасителя существовали еще задолго до начала христианства и ранними христианами были просто заимствованы из мира языческих религий чрез посредство иудаизма, в иудаизованной форме. Больше того, оттуда же христианами была заимствована даже такая деталь, как дата смерти и воскресения Иисуса, а также самое число „трех» дней пребывания его во гробе. При чем все эти мотивы, почерпнутые из мифов о солнечном божестве и выводимые в „истории» христианского спасителя, придают ему самому солнечный характер и вводят его в великую семью древневосточных умирающих и воскресающих спасителей. Наконец, оказывается, что тот таинственный ветхозаветный „раб божий» книги Исайи, он же „праведник» книги Премудрости Соломона и невинный распинаемый „страдалец» 21 псалма, с чьей истории списаны самые решающие моменты евангельской биографии Иисуса, представляет собою только иудаизованный образ тех же древневосточных языческих спасителей. Таким образом, чрез посредство этого распинаемого и воскресающего „раба божия“ евангельский герой опять-таки связывается с теми спасителями.

Раз это так, то самый ход вещей заставляет нас обратиться к первоисточникам разбираемого евангельского мифа, т. е. к древневосточным религиям, и посмотреть, что же в них рассказывалось об их „спасителях», какие идеи и прочее связывались с образами последних? Гункель указывает нам на религии Египта, Вавилонии Сирии и Финикии, поэтому обратимся к рассмотрению их^[3].

В Египте, где центральным моментом всей религии была идея загробной жизни, умирающим и воскресающим божеством был Озирис. Мы не будем приводить всей мифологии последнего, скажем только, что этот „богочеловек» во время своей мифической земной жизни, бывший благодетелем человечества, возбудил к себе ненависть своего брата, коварного Сета. Последний хитростью заманил его к себе, зверски умертвил и бросил ящик с телом в реку. Сестра—жена погибшего, богиня Изида, с которой он еще во чреве матери вступил в супружескую связь, узнает роковую весть и плача ищет дорогие останки. Она находит их, но Сет случайно наталкивается на них, разрезает труп на 14 частей и разбрасывает по лицу земли. Неутешная Изида отправляется в новые поиски, постепенно находит почти все части растерзанного божества, складывает их одну к другой. Затем разыгрывается последний акт этой божественной драмы. Изида со своей сестрой—богиней Нефтис становятся у головы и ног Озириса и совершают над ним погребальный плач, оплакивают умершего. Вместе с этим они произносят над ним также волшебные заклинания, в чем им помогает бог—чаровник Тот; части тела страдальца начинают проникаться жизнью и он… воскресает. Но воскресший не желает больше жить на земле, где брат ненавидит брата, где зло побеждает добро; он избирает местопребыванием себе подземное царство и делается там верховным судьей усопших.

Такова суть общераспространенного египетского мифа об Озирисе. Основная идея его—страдания, смерть и воскресение божества — служила центральным моментом соответствующих праздников. Главный из них, игравший в египетской религии и календаре ту же роль, что у христиан—пасха, падал на месяц Атир — ноябрь, когда в Египте начиналась пора полевых работ^[4]. Продолжался он несколько дней. Первые, „страстные», дни носили мрачный и скорбный характер: вспоминалась трагическая участь „спасителя». 17 число было одним из двух центральных моментов празднества, так как на него падала смерть божества. Затем жрецы в лицах изображали дальнейшую судьбу божества. С плачем ходит Изида и отыскивает части своего супруга, находит их, складывает вместе. Далее следует погребение „обретенного». Около плащаницы Озириса, т. е. гроба с лежащей в нем статуей спасителя, покрытой погребальными пеленами, Изида и Нефтис совершают оплакивание, причитают над ним, умоляя усопшего вернуться к жизни.

„Приди в дом твой! — взывает Изида. — Твоих врагов здесь нет. Приди в дом твой! Взгляни на меня. Это я, сестра твоя, которую ты любишь, не отстраняйся от меня. Приди сейчас в дом твой! Когда я не вижу тебя, сердце мое скорбит о тебе, очи мои ищут тебя, я мечусь во все стороны, чтобы увидеть тебя. Приди к той, которая любит тебя, приди к сестре твоей, приди к жене твоей; о, ты, чье сердце более не бьется, приди в дом твой; я сестра твоя, рожденная матерью твоею, не удаляйся от меня; боги и люди все вместе оплакивают тебя; а я, я призываю тебя и плач мой достигает до неба… Ты не слушаешь голоса моего? Это я, сестра твоя, которую ты любил на земле, и ты никого не любишь больше, чем меня». Таков же плач и сестры Озириса — Нефтис^[5].

Оплаканный богинями — женщинами, умерщвленный спаситель погребен.

На третий день после его смерти и погребения, 19 числа, наступает второй центральный момент праздника—воскресение спасителя. Для этого над статуей Озириса совершался ряд волшебных заклинаний и действий, подобных тому, что в свое время проделала Изида над телом брата и мужа. В некоторых местах праздник заканчивался „Воздвижением столба Озириса», в каковом видели позвоночный столб последнего. Посредством особых приспособлений столб поднимался и ставился стоймя, символизируя этим „восстание» —воскресение божества.

Эту же идею смерти и воскресения Озириса жрецы выражали наглядно самым различным образом. Наиболее распространенным и характерным был следующий:

Жрецы брали смоченную землю, смешивали ее ладаном, хлебными зернами и благовониями, лепили из этой массы фигуру божества и полагали ее в гроб, при чем неоднократно потом поливали из священного сосуда. Когда зерна прорастали, получались очертания фигуры человека, и в этом видели символ воскресения божества.

Итак, египетский спаситель воскресает на третий день.

Аналогичный вышеприведенному праздник впоследствии торжественно справлялся в 16 главных городах Египта в 13—20 числах месяца Хойака, в декабре, около момента зимнего солнцестояния что объясняется смешением, слиянием воедино образов и праздников двух умирающих и воскресающих египетских божеств—растительно-лунного Озириса и солнечного Ра^[6].

Оставляя в стороне интересный вопрос о том, как разбираемый нами мотив из мифов об Озирисе выражался еще в ежедневном богослужении египетских храмов, мы несколько остановимся на значении идеи его смерти и воскресения.

Во-первых, Озирис чрез свою мученическую смерть, по воззрениям египтян, сделался „искупителем богов и людей». Постепенно весь круг богов, так или иначе связанных с ним, начинает приобретать все его черты: им приписываются смерть и растерзание Сетом, а также воскресение. Плутарх, написавший целое исследование об Озирисе, сообщает: „Жрецы Египта говорят не об одном Озирисе, а и обо всех богах вообще, что тела их покоятся среди них, погребенные и окруженные почитанием, и что души их суть блестящие светила на небе»^[7].

Во-вторых, смерть и воскресение египетского спасителя являлись залогом бессмертия и для людей. Этим можно объяснить ту громадную роль, какую он играл в погребальных обрядах и молитвах египтян.

Не даром он считался богом усопших по преимуществу и судьей в подземном царстве; каждый покойник назывался Озирисом, он как бы сливался с последним. Вот почему день поминовения „страстей» Озириса был для всех египтян одновременно и днем поминовения своих покойников, так сказать, египетской Радуницей. Посему иногда труп человека при похоронах осыпался зернами пшеницы или ячменя, которые своим прорастанием как бы помогали усопшему воскреснуть.

Найдены даже могилы, где труп покойника разрезан на части, подобно Озирису, чтобы таким образом еще более уподобить его последнему, так как в этом уподоблении лежал залог спасения и воскресения для человека. „Как жив Озирис, так и он будет жив; как не умер Озирис, так и он не умрет; как не погиб Озирис, так и он не погибнет», — читаем мы в надписях пирамид^[8].

Когда произошло тесное сближение Востока и Запада благодаря развившимся торговым сношениям, религия Озириса, подвергшаяся влиянию других и потому переработанная, вышла за пределы страны пирамид и скоро завоевала себе почти весь тогдашний мир. Сам спаситель отныне стал выступать под новым именем Сераписа и в роли бога-целителя^[9]; особо выдающееся место заняла богиня Изида, и самая религия их превратилась в „таинства—мистерии доступные только для некоторых, „посвященных—мистов»^[10]. В таком виде мы видим их, например, в начале нашей эры на территории Римской империи вообще, в самом Риме в особенности. Мы не можем останавливаться на целом ряде моментов этих таинств египетского спасителя, попавших в христианство, например, на их богослужении, — заутрене, обедне и вечерне, повлиявших на выработку таковых же в христианстве, или хотя бы на кресте — символе жизни» скажем только, что и здесь, в позднейшей форме религии Озириса-Сераписа, центральным моментом были миф и идея его смерти и воскресения, а также соответствующий праздник — египетские страстные дни и пасха с их смертью божества, скорбью Изиды* поисками и обретением трупа, его оплакиванием и погребением, трехдневным пребыванием спасителя во гробе и, наконец, его славным воскресением. Подводя итог сказанному, мы можем повторить только слова французского ученого А. Море, что „Озирис, претерпев смерть, рассекновение и погребение в земле, умерщвлял себя во всеобщее спасение, становился Искупителем. Преисполненный покорной решимости и веры, он указал человечеству стезю (путь) благой смерти»^[11].

Таков египетский страдающий, умирающий, оплакиваемый женщинами и на третий день воскресающий спаситель, искупитель Озирис—Серапис.

Перейдем теперь к указываемой Гункелем Вавилонии, — „стране бывшего рая». Здесь роль такого же божества играл в древности Таммуз. К сожалению, до нас не дошло связного и подробного содержания его мифов, каковых было несколько и притом различных. Наиболее известный из них, приблизительно, таков. Сын бога морской пучины — Таммуз, красавец пастух, привлекает к себе взоры богини любви и красоты Иштар. Последняя делается его возлюбленной, но смерть среди лета уносит его. Неутешная богиня отправляется в подземное царство достать „живой воды», с помощью ее воскресить любимца, вывести его оттуда. После всяческих мучений и оскорблений богиня добивается своего, и Таммуз воскресает. В прелестной поэме „Сошествие Иштар в ад», где описывается, что претерпела богиня — прототип сходящей в ад христианской богородицы, — находится намек на установление ею соответствующего праздника:

„В дни Таммуза играйте

На порфирном тимпане

С ним мне играйте,

Мертвецы да восходят,

на лазоревой флейте,

с ним мне играйте,

певцы и певицы,

да вдыхают куренья»^[12].

Из других мифов можно думать, что причиной смерти Таммуза была страстная любовь богини, или же он был смертельно ранен на охоте вепрем—кабаном^[13]. Наконец, В. Шилейко приводит еще один вариант: Таммуз 25 марта чудесно зачинается в момент сцены благовещения богиней Иштар, рождается ею 25 декабря и бросается в воду, утопляется, при чем попадает во власть адской владычице. Затем мать сходит в ад и, по решению богов, Таммуз должен полгода проводить в подземном царстве и полгода, воскресая в конце марта, — у Иштар.

Таким образом, он является одновременно сыном и возлюбленным богини.

В силу древнего обычая выявить ту или иную идею в празднествах и обрядах, смерть и воскресение Таммуза ежегодно чествовались торжественными праздниками. В конце лета или начале осени, в месяце, носящем имя самого божества (Таммузе—июне), праздновались „страсти», мучительная смерть спасителя. Как протекал самый праздник, из вавилонских памятников хорошо не видно.

Несомненно, изображалась картина смерти Таммуза, неутешная скорбь и плач его возлюбленной и матери. Пред верующими выставлялась плащаница — гроб спасителя, и над ним пелись, причитались женщинами те скорбные гимны, большое количество которых дошло до нас^[14].

Впрочем, все это, как и другая сторона праздника—воскресение Таммуза, нам еще встретится и выступит яснее дальше, а теперь заметим, что в самой Вавилонии весенний праздник воскресения его слился с таковым же в честь другого спасителя—Мардука. Последний, верховный бог столичного города, божество весеннего солнца, избравший своей излюбленной специальностью воскрешение мертвых, тоже умирал и воскресал. Зимою справлялась его смерть, оплакивание и погребение, почему он носил прозвище „бога погребального плача».

Главный праздник Загмуку, бывший в то же время и новогодним, был посвящен славному воскресению Мардука из мертвых и падал на момент весеннего равноденствия, конец марта, т.е., приблизительно, на время христианской пасхи. Загмуку охватывал первые одиннадцать дней месяца нисана, соответствовавшего второй половине марта и началу апреля, и происходил приблизительно так:

Изображения Мардука и его супруги в торжественной процессии везлись из главного храма в особый храм — „палату судеб». В этом „выезде» божества видели его воскресение, возвращение из-под земного царства. В „палату судеб» съезжались, свозились и прочие главные боги. Затем происходило торжественное заседание богов. Бог зимнего солнца передавал власть божеству весеннего солнца— Мардуку, далее под председательством последнего решались и намечались судьбы нового года. В эти же дни происходило и бракосочетание воскресшего спасителя со своей божественной супругой — Сарпаниту. После этого боги возвращались обратно в свои храмы^[15].

В чем заключалось самое богослужение этого праздника?

Ранее предполагали, что оно протекало в чтении песен о победе Мардука над первобытным водным чудовищем Тиамат и сотворении им мира, при чем все это разыгрывалось жрецами в виде священной драмы. Однако, в последнее время найдено, что содержание праздника было гораздо сложнее и многообразнее.

Одну из сторон его, культовую и богослужебную, выявляет нам недавно опубликованный проф. Г. Циммерном вавилонский текст, посвященный как раз „пасхальному» ритуалу в честь воскресшего Мардука, называемого здесь также Белом. Правда, не все здесь ясно, но смысл текста уловить можно.

„Это Бел (Мардук), — читаем там, — когда он удерживается в скале. Это дом на краю скалы, внутри которого допрашивают его. Это раны, которыми он изранен, сочатся его кровью. Это тогда, когда он вступает в скалу. Это голова преступника, которого уводят с ним и затем умерщвляют. После того, как Бел вошел в скалу, город из-за этого приходит в смятение и в нем начинается борьба. Это его одежды, которые уносятся… Вот почему она (богиня) своей рукой смывает кровь сердца, которую пролили. В темницу, прочь от солнца и света, заставили его спуститься. Это его стражи, их поставили над ним, они стерегут его. Это там, где ищут Бела: где он томится? Это дверь гроба, она (т. е. богиня) входит туда, она ищет его. Она взывает: о, мой брат, о, мой брат! И вот происходит затем то…, что он снова выходит из внутренности скалы»^[16].

Если мы внимательно вчитаемся в данный текст, к сожалению, дошедший до нас в неполном, поврежденном виде, то увидим, что в нем рисуются „страсти» и славный выход из гроба, воскресенье Мардука, удивительно напоминающие соответствующие евангельские мифы. Действительно, мы видим здесь, что Мардук подвергается истязаниям, с него снимаются одежды, он погребается в гробу- пещере в скале, вход куда охраняется стражей; умерщвленного и погребенного спасителя ищет „она», т. е. богиня, скорбит по нем. Наконец, он выходит из своего скалистого гроба, воскресает. Аналогия с евангельской историей поразительна. Мало того, из текста можно заключить, что роль умирающего Мардука заставляли играть преступника, которого умерщвляли и, вероятно, погребали в той же пещере. Все это заставляет думать, что мы имеем пред собой следы той религиозной драмы, драматического богослужения вавилонских страстной седьмицы и пасхи, когда разыгрывалась в лицах судьба умерщвляемого, погребаемого в пещере и воскресающего спасителя.

К сожалению, недостаток места не позволяет нам дальше останавливаться на этой стороне вавилонского праздника, где мы имеем ключ к целому ряду евангельских страстных мотивов, напр., к издевательствам воинов над „царем иудейским», мифической личности „преступника» Вараввы или к мотиву распятия Иисуса, так как из других источников нам известно, что преступник, олицетворявший Мардука, умерщвлялся чрез распятие на кресте—повешение^[17].

Таков праздник воскресения Мардука. Выше мы говорили, что данный праздник поглотил собою такой же в честь воскресшего Таммуза. Последнее объясняется тем, что благодаря целому ряду политических причин, например, возвышению города Вавилона, и работе вавилонской богословской мысли, оба спасителя — Таммуз и Мардук слились в один образ.

„С течением времени, — говорит наш исследователь Н. Никольский, — жрецы Мардука стали распространять такой взгляд, что Мардук и Таммуз — в сущности одно и то же божество, только чтут его под разным названиями. Осенний бог — Таммуз, весенний бог — Мардук; но и осенью и весною под этими именами чтится одно и то же божество; когда вспоминают его страдания и смерть, то называют его Таммузом, когда же празднуют его радостное воскресение, то называют его Мардуком. Точно так же и Иштар часто стали называть супругой Мардука»^[18].

Таким образом, объединяя воедино черты этих двух божеств, а также их мифы и праздники, мы получаем в итоге личность вавилонского спасителя, который умирает мучительной смертью, распинается, погребается в гробу-пещере, охраняется там стражей, разыскивается своей супругой—матерью, оплакивается ею и выходит оттуда, воскресает, при чем все это является содержанием празднеств, целиком соответствующих христианским страстной седьмице и пасхе.

Переходим теперь к третьей, указываемой Гункелем, стране — Финикии, где умирающим и воскресающим спасителем был Адонис.

Адонис является простой местной разновидностью того же вавилонского Таммуза и имя его, собственно, прозвище в переводе значит „господь». Поэтому нисколько неудивительно, если в мифах о нем и празднествах мы встретим знакомую нам картину. Больше того, они позволяют нам еще лучше и полнее ознакомиться с образом того вавилонского спасителя.

Согласно наиболее распространенному мифу, красавец Адонис, страстный охотник, делается возлюбленным богини Афродиты — Астарты — Иштар. Тщетно последняя, как бы предчувствуя своим любящим сердцем грядущую беду, умоляет его не ходить на охоту. Однажды юноша охотился в горах Ливана; дикий кабан, насланный ревнивым богом Аресом или сам Арес, превратившийся в него, напал на Адониса и нанес ему смертельную рану. Совершается чудо: из крови умирающего красавца вырастает цветы—анемоны, а соседняя река багровеет от нее. До богини доносится роковая весть, стонами и воплями неутешного горя наполняет она леса и долы, бросается на труп дорогого покойника, плачет над ним. В память этого в той местности был установлен культ Адониса^[19].

Здесь, в мифе, мы не видим указания на дальнейшую судьбу Адониса. Но вот, что пишет греческий писатель Лукиан (II в. Нашей эры) в одном из своих произведений, посвященном как раз возлюбленной божества, богине Афродите-Астарте:

„В Библе я видел великое святилище Афродиты Библосской, в которой справляются оргии (празднества) в честь Адониса. Я познакомился и с ними. Говорят, что оргии эти установлены в честь Адониса, раненого в этой стране вепрем; в память об его страданиях местные жители ежегодно подвергают себя истязаниям, оплакивают Адониса и справляют оргии, а по всей стране распространяется великая печаль. Затем, прекратив удары и плачи, они приносят жертву Адонису, как умершему. На следующий день они рассказывают, что он жив и удалился на небо»^[20], т. е. воскрес.

Немного далее у него же читаем:

„В стране Библа есть еще и другое чудо: это река, текущая с Ливанских гор в море. Имя ее — Адонис. Каждый год она меняет свой цвет, делаясь кровавой. Впадая в море, она окрашивает его на далекое пространство и тем указывает библосцам время великой печали.

Рассказывают, что в эти дни на Ливане уязвляется Адонис и что его кровь, стекая в реку, меняет ее цвет».

Из этих двух сообщений мы ясно видим, что у жителей названной местности существовала идея не только смерти и воскресения „господа», но и что и эта божественная трагедия совершается ежегодно, ежегодно льется кровь спасителя и, значит, ежегодно он воскресает.

Действительно, что идея существовала, была даже очень распространена и наиболее ярко выявлялась в тех многообразных празднествах, кои были посвящены трагической судьбе „господа». Мы сказали—„многообразных», так как, вследствие широкого распространения культа, в различных местах праздники видоизменялись, но общее у всех их было то, что главным моментом являлись сначала оплакивание умершего господа, а затем радость по случаю его воскресения.

Лукиан и ряд других древних авторов позволяют нам нарисовать приблизительную картину того, как справлялось празднество в своей древнейшей форме в городе Библосе, на исконной родине этого культа.

Когда побагровевшие, якобы, от крови убитого Адониса воды реки того же имени возвещали о роковом исходе охоты, в городе начинался траур. Стоны, вопли и сетования неслись к небу. Женщины с распущенными волосами, терзая свою грудь, носились по улицам, как бы искали Адониса и жалобно причитали: „увы, господи! увы, господи! “ Семь дней длился траура всем, чем было только

можно, старались проявить свою скорбь: по целым ночам женщины рыдали на пороге своих жилищ или у стен храмов, прекращались супружеские сношения, устанавливался строгий пост. Вместе с тем совершались различные обряды. Каждый день жрецы под звуки флейт совершали погребальные и похоронные танцы. В эти дни в храмах выставлялись особые погребальные ложа, на которых лежали изображения умершего господа, — плащаницы. Каждый „гроб господень“ — плащаница украшался цветами, статуя спасителя омывалась, умащалась и овивалась в погребальные пелены. В то же время, путем религиозного представления, воспроизводились все моменты последних дней жизни господа: его охота, нападение кабана, смерть, поиски, скорбь, плач Афродиты и пр.

Наконец, в последний день страстной седьмицы Адонису, как умершему, приносились соответствующие жертвы и происходило с особой торжественностью его погребение. Громадная толпа народа, с плакальщицами и жрецами впереди, с пением похоронных молитв и гимнов провожала плащаницу—гроб со статуей спасителя в предназначенную для него могилу-пещеру^[21]. Плач и рыдания достигали своей высшей степени, когда, после положения туда господа, закрывался могильный вход.

Так заканчивалась страстная седьмица — господь погребен и пребывает в гробу-пещере.

На следующий, восьмой, день происходило „чудо», о котором сообщает Лукиан: „каждый год из Египта в Библ прибывает голова, плывущая по морю в течение семи дней. Ветры сами направляют ее в чудесном плавании. На своем пути она никогда не сворачивает в сторону и приплывает прямо в Библ».

Это известие пополняется сообщением христианского писателя Кирилла Александрийского, что ежегодно жители его города, египетской Александрии, посылали в осмоленной кружке по морю письмо женщины города Библа. Когда последние получали его. скорбь сменялась радостью, печаль—ликованием: „мы обрели его, мы радуемся».

„Эта голова или кружка, — говорит исследователь Ш. Вэллей, — полученная верующими города Библа, являлась для них символом воскресшего бога: траур заканчивался и уступал место радости по случаю воскресения господа»^[22].

Насколько глубока была скорбь и печаль предыдущих дней, настолько сильна теперь радость и веселие.

Верующие при встрече друг с другом делились радостной вестью: „Адонис-господь воскрес!»^[23], а в воздухе слышались торжественные гимны в честь победы его над силами смерти.

„Каждый год они справляли праздник в честь его (Адониса), в течение которого женщины оплакивают его как умершего, а затем воспевают и славословят, как воскресшего», — говорит отец церкви Иероним^[24].

Думается, лучшей тожественности христианской страстной седьмице и пасхе трудно подыскать. В заключение приведем еще одну деталь Адонисий — финикийской пасхи.

Культ Адониса из Финикии рано распространился по всему древнему миру, особенно по Азии, Греции и Египту. В последних мы находим характерную подробность разбираемого праздника, так наз. „садики Адониса». Это были горшочки или корзиночки, наполненные сырой землей. Туда сеяли быстро прорастающие зерна ячменя и пшеницы, которые за восемь дней праздника успевали прорости, превратиться в зелень и увянуть. Часто в зелень этих „садиков» помещалось маленькое восковое или глиняное изображение господа.

Все это в течение праздничных дней выставлялось на крышах и перед дверьми домов, носилось в процессиях, а в момент погребения спасителя бросалось в источники. Вряд ли стоит объяснять, что эти „садики» с быстро прорастающей и увядающей зеленью символизировали судьбу Адониса и по идее были аналогичны египетскому обычаю хоронить и проращивать сделанное из земли и зерен изображение Озириса. Заметим кстати, что обычай приготовлять такие садики сохранился до сих пор у христиан, особенно на острове Сицилии, да и у нас в России, где пишущий эти строки еще несколько лет тому назад видел „садик Адониса» на пасхальном столе одного из своих ленинградских знакомых.

Таковы смерть и воскресение финикийского „господа» — Адониса, его страстная седьмица и пасха, когда верующие в него встречают друг друга радостной вестью-приветствием — „Адонис воскрес!» Тем самым мы нашли детали соответствующих моментов также из культа вавилонского Таммуза, который, — как было сказано, — является в сущности тем же Адонисом и наоборот. Для подтверждения этого сошлемся хотя бы из слова того же Иеронима:

„Тот, кого мы называем Адонисом, евреи и сирийцы (вернее, ассирийцы-вавилоняне) называют Таммузом».

Из указанных Гункелем стран, откуда ранними христианами при посредстве иудеев была заимствована идея смерти и воскресения спасителя после трехдневного пребывания во гробе, нами осталась не посещенной Сирия, вернее, Фригия. Аналогичным Озирису и Таммузу-Адонису господом там был Аттис. Переходя к вопросу о нем, надлежит отметить прежнюю картину: наличие самых различных мифов. Согласно одному из них, чудесно и непорочно зачатый и рожденный девою, он привлекает к себе взоры богини любви, но в припадке безумия оскопляет себя под сосной и умирает. Неутешная богиня оплакивает страдальца, хоронит его и устанавливает культ, а также ежегодное празднество^[25].

Согласно другому мифу, супруга царя Мэона родила дочь, но он велел выбросить последнюю в горы. Девочка, найденная пастухами, была воспитана, превратилась в девушку, наградила своей любовью красавца-юношу Аттиса и сделалась от него беременной. В это время ее отыскали родители, взяли к себе, но отец, узнав о позоре дочери, велел умертвить Аттиса, а труп его оставить без погребения. Тогда неутешная Кибела, — так назвали девушку пастухи,—со стоном и воплями стала бродить по стране в поисках дорогого трупа. За преступление царя несчастье постигло страну, и жители получили от богов повеление похоронить труп Аттиса, а Кибелу чтить как богиню. Так как тело юноши исчезло, они сделали изображение Аттиса и перед ним стали справлять ежегодно траурное празднество.

Это празднество, как и самый культ Кибелы и Аттиса, носивший в древности мистериальный характер, т. е. раскрываемый только „посвященным» в таинства этих божеств, пользовался огромной популярностью, почему, напр., первым из иностранных культов был допущен в тогдашнюю мировую столицу Рим (III в. до нашей эры) и сделался даже частью государственной религией.

Правда римляне сначала чуждались его, но потом он завоевал себе симпатию и полное право гражданства, а его главный праздник, — фригийская пасха, — сделался у них одним из самых торжественных.

Падал он, как и все предыдущие „языческие» пасхи, на то время, когда и христиане празднуют смерть и воскресение своего спасителя.

15 марта было, так сказать, предпразднество и начало девятидневного поста; в торжественной процессии вносили в город, посвященный Аттису, тростник, а также закалались на высотах жертвы.

Через неделю, 22 марта, начинался самый праздник. Срубали священную сосну, украшали ее лентами, венками из цветов, различными музыкальными инструментами, к средине прикрепляли изображение самого спасителя. Таким образом, он вешался или. возносился на древо, — образ, родственный распятию на древе кресте. Сосну эту торжественно несли по городу и вносили в святое святых храма.

Там вокруг ее верующие оплакивали смерть своего божества, плач этот совершался над его плащаницей — гробом или ложем с лежащей на нем статуей Аттиса. Затем следовало погребение спасителя, хоронили его в подземной пещере. Спаситель пребывает во гробе.

23 марта происходило „Освящение труб», подробности и значение коего до нас не дошли. Следующее, 24 число, было „днем крови». Это был третий день после смерти Аттиса.

Печаль и скорбь достигали своего крайнего напряжения, вес старались как можно сильнее выразить свое горе. Так проходил день, так верующие готовились к самому торжественному моменту своего праздника—воскресению спасителя. Этот центральный момент торжества рисует нам негодующий христианский писатель Фирмик Матерн:

„В определенную ночь изображение (Аттиса, плащаница) лицом вверх кладется на ложе и оплакивается жалобной песнью. Затем, после того, как люди насытились притворным плачем, вносится свет. Тогда жрец намащает горло всех плакальщиков (таинство миропомазания!); а по окончании этого обряда намащения тот же жрец тихим шепотом произносит слова:

„Воспряньте духом, мисты: бог спасен! И мы обрящем от трудов спасенье!»^[26]. На что верующие отвечали: „Мы радуемся».

Аттис воскрес! Этой радостной вестью начинался самый торжественный день праздника—Гил арии, пасха, 25 марта. Прежняя скорбь и печаль сменялись необузданной радостью, пост прекращался и устраивались обильные угощения, пелись торжественные гимны; верующие, одетые в праздничные одежды, украшали себя цветами, венками. Повсюду слышались радостные, торжествующие восклицания: „Аттис воскрес!» „Эвоэ Аттис!»^[27].

Воскрес после трехдневного пребывания во гробе-пещере.

В этом—залог спасения и воскресения для его поклонников, верующих, посвященных. Хотя праздник продолжался и следующие дни, его подробностей, имевших второстепенное значение, мы касаться не будем.

Таков был страдающий, умирающий и воскресающий фригийский спаситель, таковы были его страстная седьмица и пасха!

Ограничимся этими примерами древне — восточных спасителей, — а их было много больше, — чьи мифы и идеи послужили источником для выработки соответствующих моментов раннехристианского мифа и культа евангельского Иисуса. Прежде чем возвращаться к последнему, спросим, кто же были все они, так сильно любимые, уносимые безжалостной смертью в расцвете своей юношеской красоты и силы, оплакиваемые, погребаемые и во славе воскресающие?

Ответ был дан уже Гункелем, видящим в них солнечные и растительные божества. Все они, — скажем мы, — были божествами растительности, хлебного поля, нивы, зерна и виноградника, а их матерью, сестрой и возлюбленной была богиня природы вообще, земли в особенности. Возьмем для иллюстрации подтверждения этого взгляда несколько примеров. Плутарх делает одно ценное замечание:

„Говорят, что Озирис погребен, когда зарывают посев в землю; что он возвращается к жизни и снова приходит (воскресает), когда ростки начинают выходить».

Он же сообщает, что при наступлении сезона посева египетские земледельцы зарывали в землю зерно с такими же обрядами, какие совершаются при погребении мертвых; тем самым, они символически хоронили Озириса, этого бога и душу хлеба.

Другой древний писатель, Диодор, рассказывает, что египетские крестьяне, срезая первый колос, издавали жалобные крики и призывали Изиду, так как считали, что последняя облекается в траур и скорбит по своем муже и брате, когда наступает сезон жатвы, срезания хлебов.

Обратимся теперь к Таммузу—Адонису.

„Адонис, — говорит римский писатель Аммиан Марцеллин, — это символ плодов земли, достигших своей зрелости, так учат и передают сокровенные религии“^[28].

Выдающийся знаток религий древнего мира Фрэзер пишет:

„Лучшее доказательство, какое мы могли бы привести, дабы показать, что Адонис был божеством растительности, а в особенности— зерна, дают нам так называемые „садики Адониса»… Вполне естественно понимать эти садики так, что они изображают Адониса или выявляют его сущность; они представляют бога в его первоначальной природе, в виде растительности, тогда как фигурки, которые находятся в связи с садиками и вместе с ними бросаются в воду, изображают его в человеческом и более позднем виде»^[29].

Аналогичная идея кроется в образе и культе Аттиса.

„Одним из прозвищ, — говорит тот же Фрэзер, — которое давали Аттису, было „изобильный»; в обращении к нему его именовали „зеленым (или желтым) колосом сжинаемой пшеницы»; в его страданиях, в его смерти и в его воскресении видели судьбу зрелого колоса, срезаемого жнецами, зерна, полагаемого в хлебный амбар, затем возрождающегося к новой жизни после своего посева в землю»^[30].

Недостаток места не позволяет нам увеличить число примеров и привести соответствующих доводов. Впрочем, думается, и без того ясно, что в лице всех этих спасителей кроется одно и то же божество зерна, колоса, нивы. Судьба зерна—судьба божественного страдальца и спасителя, чье воскресение чрез смерть и погребение—залог благополучия для людей на земле в блаженной жизни за гробом. Но все они в то же время и божества виноградной лозы, винограда. Поэтому мы не будем доказывать, а только отметим, что здесь—один из источников таинства причащения хлебом- плотью и вином-кровью растительного спасителя, — таинства, наиболее распространенного в древних религиях и оттуда заимствованного ранними христианами.

Мы до сих пор старались отметить „хлебную», зерновую, земледельческую сторону природы восточных спасителей. Но это только одна из сторон. Она как часть входит в более широкое понятие растительной природы вообще, так как в лице всех этих божеств мы находим обожествленную растительность в целом, весь тот изумрудный ковер трав и цветов, который, подобно любящему сыну или возлюбленному, держит в своих объятиях землю, богиню-мать, жену и сестру.

Это она — земля, согретая лучами весеннего солнца, оплодотворенная вешними дождями, рождает своего красавца—сына, который растет вместе с растущей к нему любовью богини, но под ударами знойных ли лучей летнего солнца, под леденящим ли дыханием осени и зимы умирает в самом расцвете своих сил и красоты, сходит в подземное царство, и земля осенними ручейками плачет над ним, одевается в траур, ищет его. Он умер, — надолго? На полгода, — отвечают одни мифы, — на осень и зиму. На три зимних месяца, — отвечают другие. Но только до весны, до начала ее, до весеннего равнодействия, — двадцатых чисел марта! тогда оживает растительность, тогда начало полевых работ, Тогда воскресение растительного спасителя после трехмесячного — трехдневного пребывания во гробе.

Так первобытный человек жизнь природы, земли, растительности, нивы, зерна обожествлял, изображал в мифах, обрядах, празднествах. Начало весны для него было наиболее важным, радостным моментом: кончалась длинная, голодная зима, „пост», оживала природа, начинала щедро раздавать свои дары, звала к работе на нивы, обеспечивала удовлетворение самых насущных материальных потребностей,— в пище, тепле, свете и пр. Вполне понятно поэтому, почему древние этот решающий момент в их хозяйственном и календарном году отмечали особо и приветствовали самым главным, самым радостным праздником—пасхой, торжеством по поводу воскресения растительного спасителя.

Но растительного ли только? Нет, — и астрального, — солнечного и лунного! Скажем несколько слов о последней стороне природы божества.

Древние рано подметили сам собою бросающийся в глаза факт: тесную, неразрывную связь жизни природы с солнцем и, — думали они, — с луной. Пробуждение земли, рост растительности, ее увядание, смерть зависят от того количества тепла и света, кои посылаются указанными светилами. Подметили они и то, что летом солнце сияет во всем своем блеске, льет потоки живительных лучей. С наступлением осени оно как бы слабеет, лучи—холоднее, дни короче. Зимой это наблюдается еще резче и чувствительнее отражается в жизни природы и человека. Так длится до момента весеннего равноденствия, начала весны, когда дни становятся длиннее ночи. Все эти смены в жизни и деятельности благодетельного светила, обожествленного человеком, последний воплотил опять-таки в мифы, обряды и праздники. Летом, — говорит он, — солнечный спаситель живет в расцвете своих сил, осенью он заболевает или получает смертельную рану, зимой умирает, весной оживает, воскресает Три зимних месяца — три дня пребывания умершего солнечного спасителя во гробе.

Здесь может возникнуть вопрос: почему три роковых месяца в жизни растительного и солнечного героя превратились в мифологии и праздниках в три дня? Укажем два основания. Одно из них — то, что сюда первобытный человек перенес свое наблюдение над трупом. Признаки разложения и, значит, несомненной смерти обычно выступают на третий или на четвертый день с действительного момента смерти. В течение этих дней душа, якобы, еще пребывает около тела и только затем покидает его окончательно. Другое основание кроется в „ жизни» луны, лунного божества. Луна живет 28 дней — лунный месяц. Рождается она в виде узенького серпика, в течение двух недель достигает своего расцвета — полнолуния, затем в течение стольких же дней убывает, пока, наконец, не сделается совсем невидимой. Лунный бог умер! Надолго? на три дня, по прошествии коих, иногда на четвертый день, снова заблистает на небе, возродится, воскреснет. Это — так называемое лунное „трехдневие» — период невидимости луны^[31].

Так, с резко выраженными лунными чертами, спаситель Озирис живет 28 лет по числу 28 дней лунного месяца, разрезается Сетом на 14 частей—дней убывания луны, умирает, погребется и на третий день воскресает, почему на его праздниках пекли хлебцы в виде лунного серпика. Заметим кстати, что самый миф о смерти лунного Озириса, его оплакивании сестрами — богинями Изидой и Нефтис, и воскресении—воскрешении на четвертый день целиком перекочевал в евангелие Иоанна, в миф о двойнике Иисуса — Лазаре, где последний умирает, оплакивается сестрами Марфой и Марией и на четвертый день воскрешается Иисусом, христианизованным чаровником — Тотом^[32].

Так мы познакомились с астральной природой умирающих и воскресающих божеств. Было бы ошибочным резко отделять ее от растительной; обе они рано и тесно переплелись друг с другом, почему во всех мифах, обрядах и празднествах в честь разбираемых нами спасителем выступают одновременно черты растительные, солнечные и лунные.

Больше того, благодаря такой общности черт, объясняемой общностью их первоисточников, произошло полное слияние, смешение самих личностей и культов спасителей; все они в конце концов, благодаря также ускоряющему фактору — политическим и экономическим моментам, слились в один многоименный образ умирающего и воскресающего спасителя, культ которого процветал по всей территории римской империи^[33].

Он-то в лице мифологического мотива — смерти, трехдневного пребывания в гробу и весеннего воскресения, по словам даже мракобеса Гункеля, — попал в христианство, был заимствован ранними христианами и введен в евангельскую историю.

Гункель поясняет при этом, что это заимствование было не прямое, а косвенное, через посредство иудаизма, в иудаизованной форме.

Что культ восточного спасителя процветал в среде еврейского народа, несмотря на гонения со стороны правоверных ревнителей Яхве, — общеизвестно.

Так у пророка Иезекииля читаем:

„И привел меня ко входу во врата дома господня, которые к северу; и вот, там, сидят женщины, плачущие по Таммузу» (8, 14). Это в Иерусалиме, у самого храма Яхве!

Возьмем другое место, — из книги Иеремии. — где описывается один праздник:

„Не видишь ли, что они делают в городах Иудеи и на улицах Иерусалима? Дети собирают дрова, а отцы разводят огонь, и женщины месят тесто, чтобы делать пирожки для царицы небесной и совершать возлияния иным богам» (7, 17—18).

„Царица небесная» — все та же богиня Иштар — Астарта, возлюбленная и мать Таммуза—Адониса.

Пирожки, о которых здесь идет речь, вернее, пирожные, пеклись как раз для радостного праздника воскресения Таммуза, составляя, таким образом, необходимую и существенную часть „пасхального» стола вавилонян^[34]. Последнее обстоятельство позволяет, даже дает нам право видеть в них первоисточник, прототип христианского „кулича». Для пополнения сведений по истории последнего добавим, что его прототип, вавилонский пасхальный кулич, носил фаллический характер, являясь делаемым из теста изображением полового органа. Поэтому, освящая ли кулич в церкви, ставя ли его на почетное место на столе, в виде ли низкого круглого хлеба, или же в виде высокого — „бабы», — христиане делают то же, что делали некогда древние обитатели Востока на свою пасху, хотя и не сознают истинного смысла или символики данного обычая и предмета. Другой характерной принадлежностью христианского пасхального стола и обычая являются яйца. Это — опять-таки заимствовано из древних религий.

„Обычай этот, — говорит А. Амфитеатров, — гораздо древнее христианства; мы находим его, в разных видоизменениях, и у народов нехристианских. Персы дарят друг другу яйца на новый год, а евреи, как и русские, на праздник своей пасхи… Что яйцо, как эмблема начала всех начал, пользовалось в древних языческих культах и многих философских системах большим вниманием и почетом, излишне объяснить: факт общеизвестный и общепонятный. „Весь мир — из яйца»^[35]. Так как в древности праздник „пасхи» совпадал с новым годом, то лучшего символа воскресения и смены умирающего года нарождающимся, чем яйцо, трудно было подобрать. Добавим сюда и чисто хозяйственную сторону: как раз ко времени пасхи начинается усиленная носка курами яиц, совпадающая притом с запретом их есть по случаю поста, почему их накапливается слишком много. Отсюда одна из причин обычая дарить яйца. А может быть, есть и третий источник последнего, тот же, который привел на христианский пасхальный стол кулич, т. е., подкладка фаллическая? По характеру предмета такое предположение напрашивается само собой.

Возвращаясь к наличию культа Таммуза среди древних иудеев, приведем еще одно место, очень ценное и красноречивое.

„Вифлеем, — пишет христианский автор Иероним, — принадлежащий теперь нам (христианам) священнейшее место мира, о котором псалмопевец поет: „Истина произросла из земли», был осенен рощей Таммуза, т.е., Адониса, и в пещере, где некогда пребывал младенец Христос, ранее оплакивали возлюбленного Венеры (т. е. Таммуза — Адониса, любимца Иштар — Астарты — Афродиты)».

Думается, после всего вышесказанного, это сообщение нас удивить уже не может, хотя ценно, как документальное доказательство того, что уже само напрашивается как вывод и о чем мы будем говорить дальше.

Необходимость экономить место не позволяет нам приводить дальнейших примеров, особенно ветхозаветных. Работы целого ряда выдающихся ученых, из которых в данном случае на первое место следует поставить А. Иеремиаса, А. Древса и др., показали, что культ умирающего и воскресающего Таммуза — Адониса, как и „царицы небесной», богини Иштар—Астарты, не только был широко развит в среде Израиля, но даже при постоянном двоеверии последнего являлся настоящей религией простого народа. И эту религию не могли искоренить оттуда ни громы и молнии ревнителей Яхве —пророков, ни репрессии царей и жрецов Иерусалимского храма. Культ продолжал жить, процветать, порой занимая даже годсподствующее положение, оттесняя Яхве, и, конечно, наложил неизгладимые следы даже на религию и священные книги последней, ветхий завет. Действительно, — как показали работы А. Иеремиаса, — во всем ветхом завете нет почти ни одной мифической личности, особенно из главных, в „истории» и образе которых не таились бы полусглаженные, или же все еще резко выраженные черты Таммуза и Иштар^[36]. В числе прочих им являются, например, прототип Иисуса — Иосиф „Прекрасный», мифический пророк Иона, трехдневное пребывание которого во чреве кита отразилось в таковом же по сроку пребывании Иисуса во гробе. Его же встречаем в лице любопытной ветхозаветной личности Иисуса Навина, который ввел евреев в страну обетованную и матерью которого, согласно одному преданию, была Мариам — сестра Аарона. „Навин» значит „сын рыбы». Таммуз как раз считался „истинным сыном» рыбобога Эа-Оанна и богини Иштар. Иисус „сын Рыбы» — Таммуз, мать его Мариам—Иштар; Мариам же является древней и полной формой имени Марии. Следовательно, по ветхозаветной мифологии, евреев вводит в страну обетованную Иисус-Таммуз, сын Марии-Иштар.

Ее нам указал Гункель в лице того таинственного „раба божия» книги Исайи, который именует себя сыном божиим, подвергается гонениям и издевательствам со стороны нечестивых, во искупление грехов человечества предается богом в руки врагов, судится последними, осуждается на позорную крестную смерть, умирает, погребается в гробе „богатого» и, — добавим, — воскресает, чтобы затем произвести суд над людьми,—мотивы, целиком вошедшие в евангельские мифы о последних днях Иисуса и сыгравшие там решающую роль. И вот, этот прототип Иисуса — „раб божий» — является лишь иудаизованным Таммузом.

Раз мы подошли к евангельскому Иисусу, то обратимся теперь к прерванному нами разбору мифа об его воскресении и спросим: как нам понимать этот миф при свете всего вышеприведенного сравнительного материала из ветхого завета и мифологии древневосточных спасителей? Ответом единственным и неоспоримым, самоочевидным, уже подсказанным нам Гункелем, может быть только следующий: в лице погребенного и воскресшего на третий день Иисуса в данном мифе выступает пред нами все тот же многоименный древневосточный спаситель Таммуз—Адонис—Мардук—Аттис—Озирис. Иисус соответствующих евангельских мифов об его смерти, погребении и воскресении — лишь иудаизованный образ повсеместно чтимого растительно-астрального божества.

Действительно, подобно последнему, он умирает мучительной смертью, погребается в гробу — пещере. Подобно ему, он оплакивается женщинами, кои сопровождают его на смерть, присутствуют при последней и затем фигурируют у гроба в момент воскресения. Еще раньше мы обратили внимание на то, что здесь слишком много выведено Марий и что в лице их, по-видимому, скрывается одна личность. Наличие многих евангельских женщин объясняется просто, если мы припомним себе, что характерной чертой культов всех спасителей было оплакивание его именно женщинами, игравшими в обрядах оплакивания роль самой богини, плачущей и погребающей своего сына, мужа или брата. В древности поклонники божества часто носили его имя. Так, жрец Аттиса назывался тоже Аттисом, жрец Митры — Митрой, поклонницы богини Меллисы — именовались Мелиссами и т. д. Посему, поклонницы богини Марии, — если она была, — могли, замещая ее, называться Мариями. И вот, если мы у гроба Иисуса видали много Марий, то все они изображают собою богоматерь Марию, оплакивающую сына, и ее обрядовых, ритуальных заместительниц — плакальщиц по умершему господу^[37].

Продолжим сопоставление евангельских деталей далее. Подобно восточному спасителю, Иисус воскресает после трехдневного пребывания во гробе. Пойдем еще далее,—центральным моментом культовой жизни верующих в это божество — был ежегодный, весенний праздник его смерти и воскресения. Его же мы видели попавшим в христианский календарь на соответствующее место. Самое содержание богослужения и обрядов языческой пасхи христианами было почти не изменено. То же выставление плащаницы, вынос ее, те же погребальные, заунывно-похоронные песнопения, те же посты и те же радостные, приветственные восклицания: „Христос воскресе!“, аналогичные „Адонис воскрес!“ или „Аттис воскрес!» Даже подбор соответствующих яств для пасхального стола, исключая позднего славяно-языческого добавления у православных русских—творожной пасхи, с их фаллическими куличем и яйцами не претерпел существенных изменений; кое-где удержались и „садики Аттиса», обычно заменяемые ныне просто цветами.

Подводя теперь итог всему найденному нами, мы можем выразить его словами французского исследователя Ш. Вэллея. Последний, отметив смену культа Адониса—Таммуза культом Иисуса в Вифлеемской пещере, пишет далее:

„Та же самая толпа, которая ранее ходила чествовать Адониса в Вифлеемской пещере, теперь идет туда чествовать Иисуса, идет с тем же самым воодушевлением, с тою же самой верой, видя в нем вечный солнечный символ, воскресающий под новым именем…» Так, в течение веков Таммуз продолжает жить и существовать в лице христа: в священной пещере оплакивают и славословят умершего и воскресшего бога, и это все тот же бог, Таммуз, Адонис или Иисус, выступающий под сменяющими одна другую формами.

Та легенда (по нашему, — миф), которая сопровождает Иисуса с момента ею рождения до его смерти, вся целиком навеяна предшествующими сказаниями (мифами), коими христианство будет питаться и кои дойдут до самого начала современности. Скорбные празднества, кои отмечали погребение Адониса, страстную неделю, шумное проявление радости по случаю воскресения, все это мы находим, вплоть до мельчайших деталей, в богослужении и обрядах страстной седьмицы и пасхи. В тот день, когда Адонис выходил из гроба, женщины Библоса приветствовали друг друга словами: „Адонис воскрес!» То было мистическое приветствие, выражение радости, которое поклонники финикийского бога передали поклонникам христианского бога и которое последние усвоили и сохранили вместе с памятью о том божестве и его символом.

С одинаковою ревностью, с одинаковым старанием и тщательностью, с одинаковым благоговением поклонники Адониса или Иисуса воспроизводят сцену и обстоятельства их смерти, обоих их, Таммуза и Иисуса, полагают во гроб, хоронят, изображают их скорбный путь. Больше того, элемент адонистический сохранился без изменения: он сделался содержанием погребального ритуала и богослужения „страстной пятницы». На Востоке в этот день погребают Иисуса с точно такими же обрядами, торжественной процессией и пр., с какими сирийцы погребали Адониса—Таммуза, Большая толпа верующих сопровождает вплоть до могилы символический гроб (плащаницу); в полночь, при свете факелов, эта толпа медленно идет среди рыданий и плача. Это — хоронят Христа…

Так Адонис продолжает существовать, выступая в настоящее время под сенью христианства. Обряды его праздников существуют до сих пор, правда, видоизмененные, утонченные, но все еще легко различимые и более живучие, чем когда-либо»^[38].

Последнее, — вряд ли!

1. Миф о Ионе со многими параллельными мотивами, в том числе и христианскими, хорошо разобран в книге Н. Shmidt. „Iona“, 1907. См. также фундаментальное исследование о символике и мифологии рыбы. F. Dölgег. „Ichthys», т. II. „Der Heilige Fisch», стр. 30, 260, 1922 г. ↑

2. Н. Gunkеl. „Zum religionsgesch. Verstandnis des Neuen Testaments», стр. 77—82; 2 изд., 1910 г. ↑

3. О религиях всех этих стран на русском языке см. хотя-бы труды: Шантепи-де-ля Сосей. „История религий», 2 т., изд. „Вестника знания» (есть и другие издания). М. Брикнер. „Страдающий бог в религиях древнего мира», 1909 г. (переизд. „Красною Новью», 1923 г.). Н. Кун. „Предшественники христианства», 1922 г. ↑

4. См. J. Frazer. „Ее rameau d’or“, т. Ill, стр. 165—185, 1911 г. ↑

5. А. Море. „Цари и боги Египта», стр. 94—95, 1914 г. ↑

6. A. Wiedemann. „Die Religion der alten Aegypter», стр. 112, 1890 r. ↑

7. Плутарх. „Об Изиде и Озирисе», 21 (пользуемся прекрасным польским переводом А. Немоевского в его „Муsi Niepodlegla», №№ 209—214). ↑

8. Д. Брэстед. „История Египта», т. I, стр. 69, 1915 г. ↑

9. О Сераписе см. статью в словаре Rоsсhег. „Ausführliche Lexikon der griech. und rom, Mythologies т. IV, кол. 338—382.

   Также К. Sethe. „Sarapis und die cogenannte Katochoi des Sarapis», 1913.

   O. Weinгeich. „Neue Urkunde zur Sarapis Religion», 1919.

   H. Кун. Назв. соч., стр. 88—111. ↑

10. О посвящении в эти таинства см. оригинальную работу: М. Dibеlius. „Die Isisweihe bei Apuleius und verwandte Initiations Riten», 1917. ↑

11. А. Море. Назв. соч. стр. 122—123. ↑

12. Приводим в переводе В. Шилейко из журнала „Восток», № кн. I, 1922 г., где дана вся поэма, стр. 7—14. В этом же номере его оригинальная статья „Родная старина», стр. 8о—81, посвященная вавилонскому празднику Благовещения Иштар и обычаю выпускать в этот день на волю птиц. ↑

13. См. словарь Roscher под словом „Tamuz», т. V, кол. 46—72. ↑

14. См. хотя бы гимны в сборнике „Древний мир в памятниках его письменности», ч. I. „Восток», 1915 г. Много „плачей» и гимнов приведено у Н. Zimmern. „Babylonische Hymnen und Gebete». Zweite Auswahl, 1911. ↑

15. Н. Никольский. „Древний Вавилон», стр. 271, 1913 г. Н. Zimmегn. „Zum Streit urn die „Christusmythe», стр. 46—48, 1910 г. ↑

16. N. Zimmern. „Zum babyl. Neujahrsfest», 11, 1918 г. Мы текст заимствуем из книги: Joh. Jeremias. „Der Gottesberg», стр. 151, 1919 г. ↑

17. Frazer. ,,Le rameau d’or“, т. III, стр. 385—455. S. Reinach. ,,Le roi supplicie». А. Древс. „Миф о христе», т. I, стр. 34—37. Н. Zimmern. „Zum Streit», стр. 38—40. ↑

18. Н. Никольский. Назв. соч., стр. 271—272. ↑

19. Лучшие труды: Frazer. „Adonis4* 1921 (самостоятельный том с поел, англ. изд. „The golden Bough»). Ch. Vellaу. ,,Le culte et les fétes d’ Adonis—Thammouz», 1904 r. ↑

20. Лукиан, т. I, стр. 293; 1915 г. (изд. Сабашникова). ↑

21. Р. Saintуvеs. „Les grottes“, стр. 171, 1918 (лучшее исследование по вопросу о роли пещер в мифах и обрядах рождения и смерти спасителей в том числе и христа). ↑

22. Vеllау. Назв. соч., стр. 125. ↑

23. Vеllау. Назв. соч., стр. 180. ↑

24. Иероним — „Толкование на прор. Иезекииля», кн. III. ↑

25. Лучшие труды: Н. Gгaillоt. „Le culte de Cybele, mere des dieux» 1912 r. H. Hepding. „Attis, seine Mythen und sein Kult“, 1903 r. Посвященного Аттису тома работы Фрэзера не имеем; в его „Le rameau. d’or“, стр. 161—168. ↑

26. Приводим в переводе Ф. Зелинского из его „Религии эллинизма», стр. 43, 1922 г. ↑

27. Gгaillоt. Назв. соч., стр. 132. ↑

28. Марцеллин. „История», 19, I. ↑

29. Frazer. „Adonis», стр. 184. ↑

30. Fraser. ,,Le rameau d’or» т. III, стр. 165. ↑

31. А. Немоевский. „Бог Иисус», стр. 158. ↑

32. А. Немоевский, статья „Glossy do Marji Magdaleny», № 242. „М. N“. ↑

33. F. Сumоnt. „Die orientalischen Rcligionen im röm. Heidentum», 2 изд., 1914 г. См. также работы Фрэзера, Гердинга, Грэйо, Вэллея и др. ↑

34. A. Jeremias. „Das Alte Testament im Lichte des Aiten Orients», стр. 611—612; 3 изд., 1916 г. ↑

35. А. Амфитеатров, статья „Красное яичко» в сборнике его „Старое в новом», стр. 114—128; 3 изд., 1907 г. ↑

36. Фундаментальный труд его „Das Alte Testament im Lichte» и т. д., где вскрыты черты Таммуза у большинства ветхозаветных героев. ↑

37. Д. Робертсон. „Евангельске мифы», стр. 31—37. A. Drews. ,,Markusev.“, стр. 307—311, 314—317. ↑

38. Сh. Vеllау. Наз. соч., стр. 180—183. ↑