1. Философия и язык: «значение значения»

Проблема значения языковых выражений имеет глубокий смысл. В ней пересекаются интересы лингвистики и философии, причем таким образом, что, как это прежде происходило с отношениями философии и других наук — физики, химии, биологии и т. д., некоторые философские вопросы превращаются в вопросы конкретно лингвистические. Это прогрессивное движение порождает, однако, такие же «реакционные поползновения» (Ленин) в области философии, к каким приводило идеалистическое философское осмысление математизации физической науки, о которой непосредственно писал Ленин. В английской философии XX в. эта тенденция привела к формированию лингвистической философии^[1]. Свойственное последней перемещение философской деятельности в сферу анализа обыденного языка нашло выражение и в американской философии, будучи осложнено, однако, широким и глубоким воздействием семиотики как комплекса научных теорий, изучающих свойства знаковых систем, т. е. систем объектов, каждому из которых каким- то образом сопоставлено некоторое значение.

В соответствии с тремя типами отношений, в которых функционирует знак, — к другим знакам, к обозначаемому и к человеку, который им пользуется, — семиотика делится на синтаксис, семантику и прагматику. В позитивистской интерпретации как отдельные части семиотики, так и семиотика в целом нередко превращаются в доминирующие философские дисциплины и процедуры, в решающие средства разрешения (или устранения) основных проблем традиционной философии. И можно сказать, что под знаком проблемы «знак — значение» (да простится нам эта невольная тавтология) стоит вся аналитическая философия в США.

Разработка принципов логического синтаксиса языка осуществлялась еще в рамках Венского кружка, приведя Карнапа, внесшего в эту разработку существенный вклад, к неопозитивистской концепции совпадения философии и логического синтаксиса научного языка^[2]. Проблемы же семантики и прагматики в неопозитивистской философии рассматриваются в связи с двумя направлениями их исследования — эмпирически-верификационным и формальным.

Огден и Ричардс: значение значения

Проблема эмпирического критерия значения, как мы говорили выше, была поставлена как проблема «верификации» Венским кружком. Но еще раньше Чарльз К. Огден и Айвор А. Ричардс опубликовали книгу «Значение значения» (1923), которая стала одним из источников эмпирической теории значения. Собственно, эта работа оказалась трудом, оказавшим огромное воздействие на развитие семантики в странах английского языка.

Огден и Ричардс развивают теорию языкового символизма, основные положения которой могут быть суммированы так: (1) язык — система знаков, способная достичь практических результатов, и прежде всего дать возможность различать, что может быть высказано осмысленно, а что нет; (2) язык имеет две группы функций— символические и эмотивные; различение их позволяет избежать запутанных философских споров, вроде спора материалистов и идеалистов, науки и религии и т. д.; (3) источником заблуждений часто является неправильное определение значения слов; (4) избежать этих затруднений и ошибок можно выявлением того, что люди обозначают разные вещи одним словом, одинаковые—разными словами или вообще используют ничего не означающие слова^[3]. Таким образом, Огден и Ричардс выдвигают по существу позитивистскую программу, сводящуюся к попытке решения философских проблем как проблем словесных, чисто языковых.

В то же время Огден и Ричардс считают, что слова — это символы, которые сами по себе ничего не «значат»; они — инструменты, используемые мыслящим существом, «подставляющим» их на место чего-либо. В результате такой подстановки слова приобретают значение. Действие обозначения изображается Огденом и Ричардсом в виде следующей схемы:

В данном «треугольнике отношений»^[4] вершины обозначают факторы, наличные в каждом акте символизации, а стороны—отношения между ними. Мысль и символ связаны причинным отношением, обусловленным как тем соотнесением, которое мы между ними устанавливаем, так и целью символизации и предполагаемым воздействием символа на собеседника. Мысль и референт (то, к чему она относится) также связаны причинными отношениями. Символ же и референт связаны мнимым отношением приписывания (imputed relation) символа референту. Тот факт, что между символом и референтом нет непосредственной связи, и служит, согласно авторам «Значения значения», источником заблуждений.

«Треугольник отношений» в ряде аспектов связан с позитивистскими установками в теории познания^[5]. Соотнося символ с референтом как единичным фактом опыта, Огден и Ричардс выдвигают номиналистическую установку, и из их теории значения выпадает такой важнейший факт, как способность слова обобщать. Перед их языковым символизмом возникает в то же время весь тот спектр трудностей, которые вставали перед принципом верификации Венского кружка: невозможность верификации общих предложений (формулировок законов пауки); невозможность актуальной проверки предложений о прошлом и будущем, о фактах, не допускающих в настоящее время эмпирическую проверку, и др.; бесконечный регресс верификации и пр.^[6]. Наконец, «треугольник отношений» был связан с агностицизмом. Строя концепцию, близкую «иероглифизму» Г. Гельмгольца, на которого они ссылаются, Огден и Ричардс считают, что «непосредственно воспринимается модификация органа чувства»^[7], а не объект. Эта модификация — исходный знак «объекта», тогда как свойства вещей, сами вещи и т. д. — это знаки второго, третьего и т. д. порядков. Отсюда вытекает представление, что познание передает лишь отнесение символа к референту. «Истинный символ» — тот, который правильно передает адекватное отнесение, т. е. «возбуждает подобное же отнесение у другого истолкователя»^[8]. Символ может быть проверен, следовательно, отысканием его референта.

Приведенные положения «теории языкового символизма» оказали определяющее воздействие па идейный состав философии общей семантики. Гораздо более широкий отклик вызвало различение Огденом и Ричардсом символического (дескриптивного) и эмотивного языков. В символическом языке мы формулируем суждения, обозначающие референты. В эмотивном — выражаем эмоции. «Если мы говорим: «Высота Эйфелевой башни 900 футов», мы делаем утверждение, используем символы для того, чтобы передать или сообщить некоторое отнесение, и наш символ истинен или ложен в строгом смысле и теоретически верифицируем. Но если мы говорим «Ура!», или «Поэзия — это дух», или «Человек — червь», мы не делаем утверждений, даже ложных; мы скорее всего употребляем слова для того, чтобы пробудить определенные отношения»^[9].

Это утверждение в первую очередь имело отношение к этическим и эстетическим высказываниям, которые были провозглашены имеющими только «эмотивное» значение. В неопозитивизме к «эмотивным» были отнесены также «метафизические» высказывания, которые имеют, по Карнапу, только «экспрессивную» функцию, не имея дескриптивного (теоретического) содержания. Но в отличие от произведений искусства «метафизика» претендует на теоретическое содержание и «дает иллюзию знания, не давая нам в действительности никакого знания»^[10]. В этике такую точку зрения одним из первых принял Ч. Стивенсон, утверждавший в своей статье «Эмотивное значение этических терминов» (1937), что этические суждения используются главным образом «не для того, чтобы указывать на факты, но для того, чтобы оказывать влияние. Вместо того чтобы просто описывать интересы людей, они изменяют или интенсифицируют их. Они скорее рекомендуют заинтересованность в объекте, чем утверждают, что она уже существует»^[11]. Тем самым подчеркивается активная роль этических суждений, их прямое включение в социальную деятельность, но одновременно они лишаются научного статуса. По крайней мере «мы должны использовать некоторый смысл термина «добро», который по существу неопределим в терминах чего бы то ни было научно познаваемого»^[12], а следовательно, научный метод неприменим к этике.

Таким образом, различение эмпирического и эмотивного значения логически ведет к отказу от мировоззренческой значимости науки, с одной стороны, к ликвидации научного содержания этических суждений и принципов — с другой. В то же время мораль начинает трактоваться как составная часть манипуляторской деятельности в современном обществе, как часть политики и пропаганды господствующего класса капиталистического общества нашего времени. Это манипулирование подвергается критике, но только для того, чтобы противопоставить ему мировоззренческий скептицизм, уклонение от объективного научного анализа моральных ценностей, т. е. для того, чтобы в конечном счете принять манипуляцию массовым сознанием в качестве «неизбежного зла»^[13].

Семиотика Ч. Морриса

В тридцатые годы исследование знаковых систем привело Чарлза Морриса (р. 1901) к первой формулировке семиотики как общей теории знаков. Несомненно влияние на нее со стороны Огдена и Ричардса, но это лишь один из факторов в возникновении его концепции. Другими факторами были воздействие прагматизма Чарлза Пирса, его теории знаков, развитой в переписке с леди Уэлби^[14], бихевиоризма Уотсона и логического позитивизма Венского кружка. Одну из первых своих работ, статью «Отношение формальных и эмпирических наук в рамках научного эмпиризма», Моррис опубликовал в журнале Венского кружка (Erkenntnis, V, 1935). Сложное взаимодействие этих достаточно разнородных теорий определило гносеологическое содержание общей теории знаков или семиотики и ее философские выводы.

«Семиотика, — писал Моррис, — это наука о знаках независимо от того, являются ли они знаками человека или животных, языковыми или неязыковыми, истинными или ложными, адекватными или неадекватными, здоровыми или патологическими»^[15]. Соответственно трем функциям знаков семиотика включает, по Моррису, три раздела: отношение знаков к другим знакам изучается синтактикой, отношение их к объектам и способы обозначения — семантикой и истолкование знаков людьми и их значение для деятельности — прагматикой. Ныне это членение семиотики является почти общепризнанным и широко используется в науке^[16].

Однако нельзя путать само это разделение с той неопозитивистской интерпретацией, которую дал ему сам Моррис. В «Основаниях общей теории знаков» (1938), вышедших в качестве второго номера первого тома неопозитивистской «Энциклопедии унифицированной науки», Моррис рассматривает семиотику в качестве «унифицирующей науки», доставляющей «основания для любой специальной науки о знаках, такой, как лингвистика, логика, математика, риторика и (по меньшей мере в определенной степени) эстетика… Семиотика может, таким образом, иметь важное значение для программы объединения науки…»^[17].

Так Моррис включил семиотику в неопозитивистскую программу «унификации науки», увидев в ней одновременно средство, с помощью которого «человек — включая ученого — должен освободиться от той паутины слов, которую он сплел»^[18]. В свою очередь прагматика как часть семиотики прямо связывается им с философской позицией прагматизма, и не только учением Пирса о знаках, но и теорией познания Джемса, Дьюи и Мида. Моррис лишь несколько ограничивает субъективизм прагматистов, подчеркивая биологическую значимость прагматики: «Истолкователь знака есть организм; истолкование — привычка организма отвечать, через посредство знаков, на отсутствующие объекты, которые существенны для настоящей проблематической ситуации, как если бы они были налицо»^[19].

Именно использование прагматизма и прагматики как части семиотики послужило основанием для критики Моррисом узости неопозитивистского толкования философии как логики науки или синтактического анализа научного языка. Но требуемое Моррисом расширение, осуществляемое за счет включения двух других измерений значения — семантики и прагматики, все же оставляет философию в роли анализа: «Математика есть язык возможности, наука — язык факта, искусство — язык ценности. Философию в свою очередь можно рассматривать так язык языков. Само эго выражение имеет двойной аспект: оно, во-первых, подразумевает язык о языках, и в этом смысле философия есть общая семиотика (общая теория символизма); и, во-вторых, оно подразумевает также самый всеобъемлющий язык, и в этом смысле философия есть общая наука», включающая также учение о ценностях и философскую космологию (в смысле Уайтхеда)^[20].

Если первый из аспектов так понимаемой философии был — хотя бы в принципе-—разработан Моррисом, то второй оказался неосуществленным. Да он и не может быть разработан таким образом, как планировал Моррис, поскольку не язык является той «моделью», по которой строится философия, а система научного знания, обобщением и в то же время мировоззренческой и методологической основой которого она является. Тем более нельзя видеть в знаках и их неправильном употреблении источник всех социальных конфликтов, а в семиотике — «самый мощный инструмент индивидуального освобождения и социальной реконструкции общества»^[21].

Такова осуществленная Моррисом попытка соединения прагматизма и неопозитивизма. От «Значения значения» Огдена и Ричардса и философских идей Морриса идет прямой путь к так называемой «общей семантике»; от синтаксического анализа языка науки был осуществлен переход к логической семантике с ее философской проблематикой.

Богомолов А. С. Английская буржуазная философия XX века. М., 1973, гл. 7. ↑
См. Богомолов А. С. Немецкая буржуазная философия после 1865 года. М., 1969, стр. 221—223. ↑
См. Ogden С. K. and Richards J. A. The Meaning of Meaning. London, 1930, стр. VII—VIII. ↑
См. там же, стр. 11. ↑
Аналогичное построение имеется в системе Г. Фреге (см. о «треугольнике Фреге» работу Степанов Ю. С. Семиотика. М., 1971, стр. 85—91). Вариант Огдена и Ричардса — существенное упрощение, достигнутое за счет устранения ими различения, проводившегося Фреге между «смыслом» и «значением». ↑
Богомолов А. С. Немецкая буржуазная философия после 1865 года. М., 1969, стр. 208—214. ↑
Ogden С. K. and Richards J. A. The Meaning of Meaning, стр. 81. ↑
Там же, стр. 102. ↑
Там же, стр. 149. ↑
«The Age of Analysis». Ed. by M. White. New York, 1964, стр. 220. ↑
Stevenson Ch. Facts and Values. New Haven — London, 1963, стр. 16. ↑
Там же, стр. 15. ↑
См. подробнее Дробницкий О. Г., Кузьмина Г. А. Критика современных буржуазных этических концепций. М., 1967, стр. 213—218. ↑
См. Мельвиль Ю. К. Чарлз Пирс и прагматизм. М., 1968, гл. VI. ↑
Morris Ch. W. Signs, Language and Behaviour. New York, 1951, стр. 186—187. ↑
Вряд ли основательно уподобление Ч. Моррисом этого членения «стоически-средневековым версиям грамматики, логики и риторики» (Morris Ch. W. Logical Positivism, Pragmatism and Scientific Empirism), г. е. традиционного «тривиума» (ср. Степанов Ю. С. Семиотика. М., 1971, стр. 22—23). Оно не учитывает ни стоического включения риторики (наряду с диалектикой) в логику, ни предметного различения этих наук (язык, мышление, речь), ни современного сближения (если не отождествления) языка и логики. ↑
Morris Ch. W. Foundations of the Theory of Signs. Chicago, 1938, стр. 2. ↑
Morris Ch. W. Logical Positivism, Pragmatism and Scientific Empirism. Paris, 1937, стр. 3. ↑
Morris Ch. W. Foundations of the Theory of Signs, стр. 31. ↑
Morris Ch. W. Logical Positivism, Pragmatism and Scientific Empirism, стр. 21. ↑
Morris Ch. W. Signs, Language and Behaviour, стр. 244. ↑