Б. «Концептуальный прагматизм»: Кларенс Ирвинг Льюис

Мы говорили уже, что исходная позиция прагматизма была выражением специфически американского буржуазного практицизма, и лишь XX век с его бурными социальными потрясениями и развитием научного знания заставил эту философию обратить серьезное внимание на науку и ее роль в преобразовании природы и общества. Тенденция эта стала решающей в деятельности К. Льюиса; одним из первых в американской философии он обратил серьезное внимание на развитие математической логики, и его «Обзор символической логики» (1918) стал первой книгой по истории этой дисциплины, напечатанной в США и содержащей, кроме того, глубокую разработку проблемы строгой импликации, вошедшей в логику под его именем. «Эта система, исправленная и расширенная в тексте «Символической логики» 1932 года, представляет собою интенсиональную логику, которая определяет импликацию в терминах логических модальностей возможности и необходимости»^[1]. Как справедливо отмечал Э. Рэк, ряд трудностей, встретившихся Льюису при разработке проблемы импликации, привели его к осознанию «того факта, что логика в конечном счете основывается на эпистемологических принципах, которые требуют выяснения и объяснения» (там же). Главный вопрос здесь: как связать логическое исчисление с фактами?

«Разум и мировой порядок»

В своей работе под таким названием (1929) Льюис пытается сформулировать ответ на этот вопрос, исходя из дуализма логического (априорного, аналитического и интенсионального) и фактического (априорного, синтетического, экстенсионального). Восходя к неопозитивизму, а через него к Лейбницу, этот дуализм был выражен в трех тезисах Льюиса: (1) априорная истина имеет характер определения и возникает исключительно из анализа значения понятий. Реальность может быть определена априори не в силу форм интуиции (кантовских категорий), во только потому, что «реальное» различается в опыте согласно предварительно определенным критериям. (2) В силу априорности логики приложение частного понятия к частному опыту носит гипотетический характер. Выбор концептуальной системы, которая таким образом прилагается к опыту, инструментален (прагматичен), а эмпирическая истина всегда не более чем вероятна. (3) Тот факт, что опыт допускает концептуальную интерпретацию, не требует специального допущения о соответствии опыта разуму и его категориям; просто нельзя допустить, чтобы дело обстояло иначе^[2].

Следовательно, Льюис соединяет неопозитивистскую концепцию логики как аналитической дисциплины с прагматистским критерием выбора логической системы, применяемой к опыту. Отношение логики и опыта, являющееся результатом такого соединения, выглядит так: «…истина априори только формальна; но мы не можем захватить опытную истину, если у нас нет сети для того, чтобы ее поймать»^[3]. Это уподобление логических категорий сети, с помощью которой мы «ловим» истину, напоминает нам известное ленинское сравнение категорий с узловыми пунктами в сети явлений природы, помогающими познавать ее и овладевать ею^[4]. Но для В. И. Ленина категории отражают узловые моменты сети природных явлений, и лишь поэтому они выступают мыслительной «сетью», которая и помогает нам «поймать» объективную истину. Вокруг этой проблемы Льюис и ходит, не в силах последовательно ее решить.

С одной стороны, он в отличие от неопозитивистов видит в категориях логики не чистые формы знания. Основной элемент априорного (логического) знания — это «чистое понятие», которое представляет собой не случайное индивидуальное психологическое состояние, но и не простую форму языка. Оно — «логическое содержание или соозначение (intension or connotation) некоторого термина»^[5], т. е. нечто объективное и разделяемое всеми людьми, понимающими данный язык. Понятие — «окончательная структура значений, которая представляет собою то, что полностью оправдывает совпадение двух умов, когда они понимают друг друга с помощью языка»^[6]. Возможность такого совпадения обусловлена в свою очередь двумя обстоятельствами: «…во-первых, тем фактом, что мы фундаментально сходные существа, имеющие в общем одни и те же потребности, интересы и способности различения и отношения; и во-вторых, что мы стоим перед лицом общей реальности, опосредованной для нас сравнимым чувственным опытом»^[7].

Более того, наш «общий мир», общая нам «реальность» есть нечто социальное. «И поскольку дихотомия субъективного и объективного управляется соображениями общности, сама реальность отражает критерии, которые по своей природе социальны»^[8]. А это значит, что реальный объект не может быть нам дан в его реальности, а должен быть сконструировал при участии категориального мышления, «интерпретации».

Льюис приходит, таким образом, к идеалистической трактовке объекта знания и «общего мира»: исходя из того важного и существенного для теории познания факта, что «без понятий нет знания»^[9], он заключает, что без понятий не было бы и нашего «общего мира»: «Наша общая реальность отражает наши общие категории… наши общие потребности, нашу социг альную организацию, предназначенную для их удовлетворения, и наше обучение социальным примером»^[10].

Маятник теории познания К. Льюиса колеблется между двумя крайностями. Знание всегда выходит за пределы данного, непосредственного опыта, говорит он, преодолевая тем самым субъективно-идеалистическую ограниченность прагматизма. Но знание не может быть отражением объекта, независимого от сознания мира, ибо скорее это мир отражает наши общие категории, и без активности, «для чисто рецептивного и пассивного духа, не было бы ни объектов, ни мира»^[11]. Мир шире нашего опыта, пишет Льюис, отказываясь тем самым от исходного тезиса прагматиста. «Только потому, что мы активные существа, наш мир больше, чем содержание нашего актуального опыта»^[12], — пишет курсивом Льюис, совершенно по-прагматистски не замечая того, что сама активность человека порождена его нахождением в объективном, независимом от него мире, тем лучше поддерживающем существование человека в нем, чем активнее человек, т. е. чем больше может он взять от природы, воздействуй на нее. В результате сама объективная реальность оказывается у Льюиса… рационализированными с помощью понятий «данными опыта»: независимость реальности от познания означает: (1) понимание того, что данное нашего сознания не произведено нами произвольно и не может быть изменено активностью нашего мышления; (2) истинность вытекающих отсюда условных заключений, базирующихся на данном и раскрывающих возможный опыт, вытекающий из них, и (3) нашу способность предсказывать надежно появление чего-то такого, что еще не дано, — например, что, исследуя содержимое этого ящика, я или найду в нем кусок мела, или не найду его. И Льюис очень логично заключает, что идеалист, возможно, не найдет здесь ничего несовместимого со своими взглядами, а следовательно, «может оказаться, что между достаточно критическим идеалистом и достаточно критическим реалистом здесь нет предмета для спора, за исключением тех, что возникают из коварных софизмов теории копий»^[13].

Дополнение непосредственного опыта рациональным (логическим, априорным) знанием позволяет К. Льюису сделать ряд важных и верных выводов об относительности человеческого знания, которая не только не исключает его абсолютности (объективности), но и требуется этой относительностью. Тот факт, что восприятие реальности зависит от субъекта, пишет он, вовсе не означает непознаваемости независимого от сознания объекта. Так, размер предмета соотносителен с меркой, которою этот предмет измеряется: он будет различен в численном отношении в зависимости от того, измеряем ли мы предмет ярдами или метрами. Тем не менее это размер предмета. «Таким образом, то, что относительно, является так же независимым; если бы оно не имело «абсолютного» характера, оно не имело бы никакого характера, могущего быть выраженным в относительных терминах»^[14]. Но отсюда делается вывод о несостоятельности теории отражения («теории копий») —последняя требует, видите ли, «качественного совпадения идеи и реального», что бессмысленно. «Познание не копирует ничего представляемого; оно идет от чего-то данного к чему-то еще. Когда оно находит это что-то, восприятие верифицировано. Когда оно терпит неудачу или в той степени, в какой оно терпит неудачу, мы имеем ошибку или иллюзию»^[15].

Но так ли это? Разве «данное» — это не отражение реальности нашими чувствами? Что это за «непосредственный опыт», не имеющий отношения к реальности? Не есть ли это то самое «относительное», которое не имеет «абсолютного» характера и, как таковое, отрицалось самим же Льюисом? И что находит познание, верифицируя восприятие, — не новую ли, еще неизвестную реальность? Ответив на эти вопросы, мы обнаружим «тайну» непоследовательности гносеологических построений Льюиса. Дело в том, что Льюис непоследовательно проводит идею активности в понимании познания. Чувственность для него —это пассивное запечатление «непосредственного опыта», и активность включается лишь в процессе рациональной его обработки и оформления. Между тем физиология давно уже установила, что, «прежде чем «быть данной» в ощущении, предметная действительность выступает как условие практического существования, как объект приспособления организма, осуществляющегося в контактах с ней». Поэтому без активного воздействия на среду и взаимодействия с нею «наши ощущения и восприятия не обладали бы качеством предметности, т. е. отнесенности к объектам внешнего мира, что только и делает их явлениями психическими»^[16].

Именно этой предметной соотнесенности не хватает «опыту» Льюиса. Она появляется лишь впоследствии, как результат обработки опыта логическим мышлением. Естественно, что такую «действительность» нельзя «копировать». Она неизбежно должна пониматься идеалистически, как сконструированная из материала «непосредственного опыта» категориальным мышлением. Иначе говоря, воспроизведение реальности мыслью подменено и здесь ее созданием.

Теория значения^[17]

Из изложенного становится очевидно, что подобно всем другим прагматистам К. И. Льюис видит основной вопрос теории познания не в отношении познающего к познаваемому (он автоматически снимается утверждением, что объект не воспроизводится, а конструируется процессом познания), а в обосновании, точнее, даже в оправдании знания. Если Джемс и — в меньшей степени — Дьюи практически пренебрегают понятийной стороной познавательного процесса, то Льюис основное внимание уделяет именно ей. Ответить на вопрос о том, как и насколько удалось ему оправдать научное знание, можно лишь обратившись к решению Льюисом проблемы значения.

Мы уже говорили в предыдущей главе о месте и роли этой проблемы в философии и о тех основных линиях в ее решении, которые были намечены неопозитивизмом, — эмпирически-прагматической и логической. Задача Льюиса— сблизить эти линии на основе специфически понимаемой теории значения. Льюис исходит из теории значения, развиваемой Ч. С. Пирсом, считавшим значение прагматическим отношением: знак S вступает в отношение с некоторым разумом М так, что М интерпретирует S таким образом, что он означает объект О. Знак подготавливает организм к некоторым изменениям в его опыте. Но в таком случае знак — и Пирс здесь достаточно определенно высказывался в пользу такого понимания — трактуется расширительно, так что значением обладают не только собственно знаки, а и другие предметы (например, «значение» тучи — дождь). Льюис ограничил исследование значения языковыми выражениями знания, и значимые объекты для него — это термины, утверждения (комбинации терминов) и синкатегорематические знаки (напр., артикли, не имеющие значения сами по себе, но влияющие на значение утверждений, в которые они входят). В свою очередь значение термина имеет четыре модуса: (1) денотат — класс действительных вещей, к которым приложим данный термин (у Льюиса он совпадает с объемом понятая); (2) охват (comprehension) — класс всех возможных, т. е. мыслимых без противоречия, вещей, к которым можно было бы применить данный термин; (3) сигнификат — свойство, наличие которого у вещи указывает на правильность применения термина, и (4) содержание (intension)—конъюнкция всех терминов, каждый из которых применим ко всему тому, что обозначено исходным термином. Далее формулируются соответствующие определения модусов значения высказываний^[18].

^Несомненно, что это уточнение теории значения выявляет некоторые стороны дела, не учитываемые традиционной теорией. Так, там, где прежде выделялись только отношения объема и содержания понятий (значения и соозначения, значения и смысла, экстенсионала и интенсионала), теперь выделяются две экстенсиональные (объемные) характеристики — денотат и охват и две интенсиональные (содержательные) — сигнификат и содержание. В результате появляется возможность ввести в семантику модальные различения, например возможности и действительности, с соответствующими выводами отсюда^[19]. Но главное для Льюиса — это понимание значения аналитических выражений.

Рассмотрение аналитических высказываний, г. е. высказываний, истинность которых зависит лишь от порядка и значения терминов, с точки зрения содержания и охвата привело Льюиса к заключению, что последние находятся в обратном отношении^[20]. Эта два модуса значения могут изменяться от нуля до универсальности, так что выражение, имеющее нулевой охват, будет иметь универсальное содержание, а имеющее универсальный охват — нулевое содержание. Так, термин «круглый квадрат» имеет нулевой охват (он внутренне противоречив), но универсальное содержание, а термин «бытие» — универсальный охват, но нулевое содержание. Таким образом, «аналитическими высказываниями, в принципе зависящими только от их значений, можно считать высказывания, обладающие нулевым содержанием и универсальным охватом»^[21]; противоречивые высказывания обладают универсальным содержанием, но нулевым охватом. Все же остальные высказывания расположены в промежутке между ними и являются, не обладая нулевыми и универсальными характеристиками, синтетическими высказываниями.

Аналитические высказывания, по Льюису, — это принципы логики, утверждения математики и экспликативные высказывания, в которых раскрывается содержание терминов (например, «железо — тяжелый металл», «все птицы — двуногие», «понедельник следует за воскресеньем» и т. д.). Экспликативные высказывания в определенном смысле конвенциональны, ибо символы произвольно приписываются значениям; однако если символы однажды приписаны им, то отношения между символами уже не могут устанавливаться произвольно.

Льюис обратил внимание на парадоксальность такого понимания аналитических высказываний: имея нулевое содержание, высказывания «2 + 2 = 4» и «железо — тяжелый металл» должны иметь одно и то же значение. Льюис устраняет парадокс, различая «аналитическое значение», утверждающее некоторое содержательное отношение между классами, о которых идет речь, и формальное («голофрастическое», или «результантное») значение, сводящееся к фиксации нулевого содержания высказывания. И если формально аналитические высказывания тождественны по значению, указывая просто, что их истинность не накладывает никаких ограничений на реальность или на любой представимый (непротиворечивый) мир, то содержательно (аналитически) они имеют различное значение^[22].

Приведенное рассуждение Льюиса о значении, проводимые им тонкие дистинкции модусов и видов значения оказываются основой для важных гносеологических выводов. Во-первых, Льюис отвергает представление неопозитивистов о том, что логика может быть основана только на свойствах лингвистических знаков. Вводя различение формальных и аналитических значений, он приходит к выводу, что постижение всех аналитических истин, в том числе и логических, происходит в конечном итоге за счет мысленных экспериментов с нелингвистическими значениями^[23]. Во-вторых, синтаксические символы, поскольку они координированы со свойствами, вещей, указывают на эти объективные свойства, а отношения символов выражают отношения свойств вещей. В результате отношения символов получают «смысловое значение» (sense meaning). А следовательно, все высказывания, в том числе и аналитические, приобретают значимость только в силу выраженных в них смысловых значений. Наконец, сами смысловые значения выступают в качестве «схем», т. е. определенных форм мыслительной деятельности, логически первичных по отношению к чувственным представлениям и выступающих критериями применимости терминов к представлениям. Так, высказывание «всякий квадрат — прямоугольник» истинно, поскольку «квадрат» строится по той же схеме, что и прямоугольник.

Таким образом, Льюис вводит две важные идеи: идею связи аналитического знания с действительностью и идею активности сознания в ходе формирования знания. Конечно, он не может последовательно провести эти идеи — этому мешает прежде всего его отказ от теории отражения, рождающий целый ряд противоречий его концепции. Главное из них состоит в том, что Льюис, с одной стороны, рассматривает аналитические суждения как суждения о нами самими конвенционально выработанных значениях— от них одних зависит истинность аналитических суждений. Однако эти значения, с другой стороны, оказываются объективными, фиксированными и неизменными, не зависящими от нашего желания. Иными словами, Льюис не смог выйти за пределы кантовского противоречия между субъективностью (определенностью субъектом, сознанием) и объективностью (общезначимостью, необходимостью) предметов познания. Преодолеть его он попытался, обосновывая эмпирическое знание.

Эмпирическое знание

Из сказанного следует, что эмпирическое знание может пониматься Льюисом как своеобразная «расшифровка» аналитического. Смысловые значения априорных утверждений руководствуются интерпретацией данных опыта. Поэтому проблема обоснования эмпирического знания выступает как проблема экспликации аналитического высказывания о «физическом» объекте посредством множества (завершенного или незавершенного) эмпирических высказываний. Последние в свою очередь выступают как «заверившие» (terminating) высказывания, могущие быть проверенными конечным числом актов опыта, и «незавершимые», которые так проверены быть не могут^[24]. Соответственно экспликация аналитического высказывания о физическом объекте (P) производится сопоставлением его с чувственно данным (S), выполняемым действием на основе схемы (A) и итоговым результатом — смысловым значением утверждения о физическом объекте (Е). К. Льюис использует символизацию этого процесса, имеющую вид:

P₁ < : S₁A₁ → E₁
P₂ < : S₁A₂ → E₂
P₃ < : S₂A₁ → E₃

Первое отношение (<) в этой формуле — строгая импликация, фиксирующая, что истинность Р имплицирует истинность выражения, стоящего справа от этого знака, независимо от какого бы то ни было отношения к эмпирическим фактам: оно логически истинно. Второе отношение (→) —фактическая связь, более слабая, чем строгая импликация, но более сильная, чем обычная материальная импликация. Это некоторая необходимая связь фактических обстоятельств. Отсюда явствует, что «посредством соответствующих аналитических суждений мы эксплицируем значения наших прагматически и опытно ориентированных незавершимых эмпирических суждений в терминах открытых множеств завершимых суждений, выполнимость которых предполагается. Когда данные согласуются с некоторыми из этих завершимых суждений, то наши объективные эмпирические суждения в какой-то мере подтверждаются. Когда такое подтверждение становится достаточным, чтобы признать принятие этих суждений разумным, то мы говорим об этих суждениях как об истинных или во всяком случае вероятных»^[25].

Этот анализ эмпирического знания позволил Льюису избежать ряда трудностей, стоявших перед неопозитивизмом. Так, скептицизм неопозитивистов, связанный с невозможностью окончательной верификации высказываний, преодолевается его идеей конгруентности утверждений: утверждения конгруентны, если их отношения таковы, что допущение истинности некоторых из них в качестве предпосылок означает увеличение вероятности каждого из утверждений данной системы утверждении (см. 195, стр. 338). Иначе говоря, утверждения в системе знания как бы поддерживают друг друга, взаимно гарантируя свою истинность. Конгруентность утверждений в свою очередь означает близость по крайней мере некоторых из них к непосредственному опыту. Тем самым в определенной степени оправдывается возможность заключать от прошлого к будущему, ибо конгруентность утверждений означает большую вероятность их по сравнению с неконгруентными, и т. д.

С другой стороны, Льюис избежал и ряда трудностей, связанных с прагматистской теорией значения, и прежде всего субъективизма и алогизма, выражавшихся в сведении значения к инструментальной стороне познания и игнорировании его логической стороны. Хотя эта сторона дела и не развита Льюисом в достаточной степени, введение им логического анализа уже представляло важный шаг вперед. Наконец, Льюис поставил некоторые важные проблемы социальной практики, и в особенности социального наследия, лишь намечавшиеся классическим прагматизмом (Дьюи, Мид).

Социальное наследование, свобода и ценность

В книге «Наше социальное наследие» (1957) К. И. Льюис попытался набросать картину развития человеческого общества, представляющего собой прогрессивное движение, в котором осуществляется улучшение человеческой жизни. Льюис решительно отверг натуралистические концепции, видевшие причины эволюции общества в стремлении к выживанию; для него главное — «в сохранении и преобладании власти того, что является добром»^[26], к чему и стремится человек, обладая уверенностью, что «общее состояние дел будет бесконечно лучше, если мы преуспеем» в своих попытках воздействовать на будущее^[27]. А следовательно, условием и даже причиной прогресса выступает, по Льюису, способность человека, с одной стороны, усваивать достижения предшествующих поколений посредством языка («социальное наследование»), а с другой — его свобода. «Без наследования понятий, без свободной передачи знаний и навыков у нас не было бы ни цивилизации, ни непрерывного развития науки, техники, искусства или любой другой области нашей жизни. Однако, если бы передаваемые понятия принимались не критически или если бы они навязывались в обязательном порядке как единственно правильные, развитие немедленно остановилось бы, уступив место сохранению статус-кво»^[28].

Принципиально важная мысль о специфически социальном характере наследования человеком наук, искусства, политических, правовых и других форм общежития широко используется в современной философской мысли^[29]. Однако Льюис, выдвинув ее, увидел лишь один из антагонизмов социального развития — антагонизм социального наследования и свободы, связав его в конечном счете с произволом отдельных людей, в силу своей «импульсивности и эмоциональности» склонных к ограничению свободы. Последнюю Льюис правильно определяет как способность человека «руководствоваться знанием и возможностью предугадать последствия поступков»^[30], но не связывает саму свободу с развитием объективных общественных отношений. В результате перед нами вырастает типичная буржуазно-либеральная концепция, в которой социальное наследование априори выступает как наследование тех сторон общественного устройства, «которые способствовали всеобщему благополучию»^[31]. Между тем социальный прогресс осуществляется в виде противоречивого движения, в котором на определенных этапах частный интерес господствующих классов закреплял неблагоприятные для большинства, но в конечном счете прогрессивные формы общественных отношений.

Более того, подчеркивая решающую роль социального наследования «того, что было запечатлено опытом прошлых поколений и расы»^[32], т. е. понятий, Льюис признает решающими факторами общественного прогресса факторы, относящиеся к «культурной системе идей» и служащие удовлетворением «наиболее настоятельных потребностей человека»^[33] — материальных потребностей жизни (наука, экономика и технология) и потребностей «групповой жизни» (мораль, политика и право). При этом экономика и технология выступают реализацией идей науки, а политика и право — реализацией «моральной традиции народа».

Естественно, что с этой точки зрения критерий исторического прогресса оказывается аксиологическим — «высшее благо», «благая жизнь». Но… «достижение блага желательно, тогда как подчинение праву — императивно»^[34]. Содержание этого императива состоит в подчинении закону сострадания и закону морального равенства. В совокупности они составляют нечто вроде «практического императива» Канта, требующего от человека видеть в человечестве и в другом человеке не только средство, но также и цель. Они столь же далеки от постановки вопроса об условиях, в которых этот императив может стать из благого пожелания реальным принципом поведения, как и этот «практический императив»…

Таким образом, в понимании общества и социального прогресса Льюис остается на позициях идеализма и буржуазно-либерального морализирования.

* * *

Мы проследили две тенденции в прагматизме послевоенной поры: попытку использовать марксизм для того, чтобы влить свежую струю крови в жилы отмирающего течения, и попытку сблизить прагматизм с современной логикой в ее неопозитивистском истолковании. Если первая попытка была явно неудачна и выродилась в пошлый антимарксизм, то вторая представляет тем больший интерес, что в те же послевоенные годы в США наблюдается и обратное движение — от неопозитивизма к прагматизму.

1. Reck A. The New American Philosophers. An Exploration of Thought Since World War II. New York, 1970, стр. 5. ↑
2. Lewis С. I. Mind and the World Order. New York, 1956, стр. X. ↑
3. Там же, стр. 307. ↑
4. См. Ленин В. И. Полное собрание сочинений, т. 29, стр. 85. ↑
5. Lewis С. I. Mind and the World Order, стр. 67. ↑
6. Lewis С. I. Analysis of Knowledge and Valuation. La Salle, 1946, стр. 89. ↑
7. Lewis С. I. Mind and the World Order, стр. 91. ↑
8. Там же, стр. 116. ↑
9. Там же, стр. 121. ↑
10. Там же, стр. 114—115. ↑
11. Там жес, стр. 136—137. ↑
12. Там же, стр. 140. ↑
13. Там же, стр. 194. ↑
14. Там же, стр. 169. ↑
15. Там же, стр. 162. ↑
16. См. Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. М., 1965, стр. 158. ↑
17. При подготовке этого раздела нами использовано подробное и точное изложение учения Льюиса о значении в книге Т. И. Хилла (Хилл Т. И. Современные теории познания, стр. 342—359). ↑
18. См. Хилл Т. И. Современные теории познания. М., 1965, стр. 342—343. ↑
19. См. подробнее статью В. Б. Родоса («Вопросы философии», № 8, 1972). ↑
20. Обычно эта мысль выражается в законе обратного отношения объема и содержания понятия. Однако в этом случае возможно возникновение парадоксов, основанных на том, что совпадение денотатов (объемов) не тождественно совпадению охватов (см. «Вопросы философии», № 8, 1972, стр. 133—134). ↑
21. Хилл Т. И. Современные теории познания, стр. 344. ↑
22. Lewis С. I. Analysis of Knowledge and Valuation. La Salle, 1946, стр. 94. ↑
23. См. Хилл Т. И. Современные теории познания, стр. 345. ↑
24. Тем самым К. Льюис учитывает трудность, связанную с проблемой актуальной и потенциальной верифицируемости, оказавшуюся неразрешимой для неопозитивизма (см.
    

    Богомолов А. С. Немецкая буржуазная философия после 1865 года. М., 1969, стр. 208—213, 228— 230). ↑

25. Хилл Т. И. Современные теории познания, стр. 349. ↑
26. Lewis С. I. Our Social Inheritance. La Salle, 1957, стр. 47. ↑
27. Там же. ↑
28. Хук С. Американская философия сегодня. С прил.: «Мое философское кредо. Девять видных американских философов предлагают вниманию читателей журнала «Америка» краткое изложение своего мировоззрения». — «Америка», 1962, № 68, стр. 31. ↑
29. В последние годы этой проблеме уделено большое внимание в ходе дискуссии о характере наследования человеком итогов его общественно-трудовой деятельности (см. статью акад. Н. П. Дубинина «Социальное и биологическое в современной проблеме человека» («Вопросы философии», 1972, № 10)). ↑
30. Там же. ↑
31. Там же. ↑
32. Lewis С. I. Our Social Inheritance. La Salle, 1957, стр. 20. ↑
33. Там же, стр. 52. ↑
34. Цит. по Reck A. The New American Philosophers. An Exploration of Thought Since World War II, стр. 38. ↑