Глава четвертая. Остфоршунг перестраивается

Историография ФРГ, изучающая прошлое славянских народов, переживает трудное время. Призыв Г. Людата (1952 г.) модифицировать остфоршунг, признав славян субъектом «европейской» историографии, поддержали некоторые известные историки — Г. Штёкль, М. Хеллман, Г. Раух и др. Будучи не в состоянии отрицать достижения марксистского славяноведения, они, очевидно, решили не настаивать на утверждениях, безнадежно устаревших, ибо это показало бы их научную несостоятельность и было бы чревато риском быстрого поражения в идейно-политической борьбе с коммунизмом. Так родилось умеренное, или либеральное, направление в остфоршунге.

Пересмотр концепций, питавших остфоршунг, начался не без воздействия аргументированных исторических работ, появившихся в СССР, ГДР и других социалистических странах. Он начался без энтузиазма и со скрипом продолжается доныне. Попробуем кратко оценить то, к чему в трактовке истории досоветской России пришло за истекшие годы умеренное направление остфоршунга.

Это направление мы рассматриваем как одно из течений в рамках антикоммунистического остфоршунга. Вместе с тем есть основания говорить о его отличии от таких течений, как традиционно-белоэмигрантское, олицетворяемое Ф. Степуном, Г. Римшой и другими, как переселенческое, представленное «померанцами», «судетцами» и им подобными идеологами борьбы за насильственное возвращение «утраченных земель» рейха, наконец, как отъявленно пропагандистское, возглавляемое сеятелями ненависти между народами.

Ознакомимся с курсом «Истории России» (второе изд., 1965), принадлежащим перу Г. Штёкля. Это тем более правомерно, что книга Г. Штёкля рассматривается печатью ФРГ как последнее слово в полемике с пашей историографией. Г. Раух писал, что эта работа — «образец объективного научного поиска истины. Она и появляется в подходящий момент, чтобы противостоять замешательству, вызванному переведенным на немецкий язык самоизображением русской истории». Речь, видимо, идет о немецком издании советского учебника «История СССР» для вузов под редакцией Л. В. Черепнина.

В книге Г. Штёкля периодизация истории СССР традиционна («Раннее время и Киевское государство», «Московское государство», «Петербургская империя», «Коммунистическая советская власть»), в центре структуры — политическая история. Автор полон враждебности к ленинизму, к Коммунистической партии, советскому строю, и эта злоба все плотнее застилает ему глаза по мере приближения к современности.

Но одновременно в книге видно стремление перестроиться в духе призывов Г. Людата, т. е. отбросить некоторые скомпрометированные идеи. Налицо попытка сочетать отдельные бесспорные выводы советской науки с новым вариантом немецкой буржуазией концепции истории России. Отсюда — эклектизм. Особенно заметен он в трактовке вопросов, ставших для остфоршеров «роковыми». Вот несколько примеров.

Как оценивать норманнизм? Русь исконна, отвечает Г. Штёкль, но… первопричина ее государственного бытия — варяги.

Куда относить Россию? И к Европе, и к Азии, в этом якобы кроется не только «мучительное противоречие, но и надежда». Что мучает Г. Штёкля и его коллег и на что они надеются из года в год, толкуя и перетолковывая эту тему, — мы имели возможность показать выше.

Какова господствующая хозяйственная основа Руси? И земледелие,… и торговля, т. е. ни то, ни другое. Будь она аграрной страной, рассуждает автор, то не пришла бы в упадок с запустением торговых путей в XII—XIII вв. Но запустения до 30-х годов XIII в. вовсе не было, об этом ясно говорят обильные русские и иностранные материалы о непрерывной и активной деятельности здесь иноземных купцов.

Данные о голодных годах в Древней Руси бесспорно свидетельствуют о ее земледельческой хозяйственной основе. Интересно, что на это обратили внимание и тогдашние иностранные наблюдатели. Адам Бременский писал, что Русь, «как орошаемый сад, обладает всеми благами в изобилии». Ему вторил араб Абу Хамид, который убедился, что Русь — «обширная страна, богатая медом, пшеницей, ячменем и крупными яблоками, лучше которых нет ничего. Жизнь там дешевая».

Являлась ли Древняя Русь исходной основой трех народов — русского, украинского и белорусского? Да (т. е. автор не пошел за украинскими буржуазными националистами) , но все равно советские историки укладывают прошлое народов в русскую схему и, в частности, отождествляют Украину с Россией.

Что сыграло решающую роль в борьбе с монгольским нашествием? Не отпор «Запада» (т. е. автор отказался от неосновательной концепции Г. Стракош-Грассмана — Г. Аубина — Б. Шпулера, выдававших Германию за защитницу Европы), не отпор завоеванных (т. е. он упорствует в нежелании видеть факты), а смерть великого хана. Эклектизм пронизывает всю историю феодализма, включая реформу 1861 г., которая и была и не была вехой во внутреннем развитии страны. Этот эклектизм свидетельствует о непрочности прежнего пангерманистского монизма остфоршеров.

Достойно внимания (особенно в сопоставлении с книгой Г. Римши) и отношение Г. Штёкля к истории классовой борьбы. Под влиянием советской историографии он порывает с ее отрицанием, проникшим в остфоршунг еще в первые годы после Октября из белоэмигрантских творений. Вот соответствующие примеры. О крестьянском восстании под руководством И. И. Болотникова читаем: «социально-революционный характер движения — вне сомнений»; об Уложении 1649 г. — это плод страха правительства перед черными людьми; о крестьянской войне XVIII в.— если Г. Римша сопоставлял Е. И. Пугачева с Иваном Грозным, то Г. Штёкль пишет, что Пугачев сломал либеральный фасад империи и его тень нависла над всеми будущими реформами; о крестьянской реформе 1861 г. — она имела и хозяйственные и военные предпосылки, но главная ее причина — угроза снизу и нажим проникнутого чувством национального достоинства русского общества.

К государству Г. Штёкль подошел менее смело. Древнюю Русь он (вослед П. Б. Струве) государством не признал, не найдя в ней института преемственности власти. Между тем преемственность власти ярко выступает в таких институтах, как совет, собор, вече, не говоря уже о снеме или княжеском суде. Пока остфоршеры будут считать труды В. О. Ключевского и П. Б. Струве пределом источниковедческой мудрости и не обратятся к самостоятельному изучению летописей, актов, житий и т. п. материалов (как это плодотворно делают их английские и французские коллеги Р. Смит, Р. Порталь, М. Конфино и др.), они неизбежно будут плестись в хвосте международной славяноведческой историографии.

Г. Штёкль согласился с тем тезисом нашей науки, что переход Древней Руси к политической раздробленности не означал регресса. И касаясь истории Московской Руси, Г. Штёкль уже не пишет о «литургическом государстве», основанном на сплаве светской и церковной власти, о равной обязанности всех сословий служить государству, а признает (с оговоркой о давлении самостоятельной бюрократии на помещиков) существование строя, покоящегося на угнетении крестьянства.

Особенно примечательно, что Г. Штёкль расстался со схемой немецкой «европеизации» нашей страны, являющейся опорой большого числа неофашистских курсов истории России. Не то, чтобы она совсем исчезла, но она поблекла и сморщилась. Автор, например, отказался от своего взгляда на Новгородскую Русь как вариант ганзейского строя. Сильно смягчил он и «начала европеизации» при Петре. Чтобы оценить, чем пожертвовал Г. Штёкль, достаточно почитать Г. Римшу, который (вторя Н. А. Бердяеву и П. Б. Струве) утверждает, что петровская европеизация разрушила древнерусское культурное единство и на его обломках создала «русскую культуру, интегрированную с западноевропейской»; этой культуре противостоял простой народ, а позднее радикальная интеллигенция, что в конце концов привело к чуждой началам европеизма Октябрьской революции.

В связи с новым взглядом Г. Штёкля на Петра I и вообще на XVIII в. позволю себе отвлечься и заметить, что он не прошел мимо исследований советских ученых (Б. Б. Кафенгауза, Н. И. Павленко, Е. И. Заозерской, Е. И. Дружининой и др.), а также трудов наших коллег из ГДР, в первую очередь из Отдела Академии наук по изучению немецко-славянских научных связей. Сотрудники этого отдела (К. Грау, В. Цейль и др.), издающие при участии советских историков серию «Источники и исследования по истории Восточной Европы», глубоко освещают культурные связи России и Германии на материалах деятельности Л. Эйлера, А. Шлецера, Т. Ловитца, В. Н. Татищева и др. Большое значение данного издания признают и ученые ФРГ. Э. Амбургер посвятил этой теме содержательную статью, где отметил, что в историографии ФРГ нельзя обнаружить что-либо подобное.

Следует особо указать на Группу по изучению истории России (Б. Видера, В. Кюттлер, X. Лемке, П. Гофман, Э. Юргшат, Г. Ярош), которая под руководством доктора Ф. Штраубе готовит двухтомную историю СССР. Хочется надеяться, что эта группа станет постоянным центром славяноведческих исследований в ГДР. Очень ценно и то, что историки из ГДР реферируют и переводят наши издания на немецкий язык, способствуя их распространению.

Итак, в книге Г. Штёкля уже нет ни мессианских, ни бунтарских, ни православных, ни самодержавных «корней» большевизма. Налицо отказ от этой части белогвардейского историографического наследства, ярко представленного в трудах Бердяева, Милюкова, Струве, Степуна. Автор отмечает, что Российская империя, проведя реформу 1861 г., рухнула через полстолетия потому, что либеральные преобразования не исчерпали недостатков царской власти.

В то же время Г. Штёкль продолжает отрицать существование феодального общественного строя в России. Он решительно заявляет, что «историко-научное и марксистское определения феодализма не имеют ничего общего между собой». Формула ясная, но негативная. Дело запутывается, когда речь заходит о самом «историко-научном» определении. Среди остфоршеров, да и в буржуазной науке вообще, царит, как хорошо показал О. Бруннер, эклектическая пестрота мнений.

При нашем взгляде на феодализм в центре анализа должен находиться процесс возникновения и развития частной собственности на землю и ее превращения в монопольную феодальную собственность, основанную на разнообразных формах принудительного труда. Г. Штёкль старается не думать о том, как возникла частная, а затем феодальная собственность на землю у славян и каким образом ее развитие связано с приходом к власти бояр и князей. Он считает, что вывод нашей науки о древней общине опирается лишь на случайные аналогии. Хорошо известные свидетельства археологии и письменных источников о расслоении общины XII—XIII вв., за которым стоит многовековой процесс ее истории, яркие примеры запоздалой эволюции общины в более отсталых частях страны он игнорирует.

Вообще, когда дело доходит до истоков имущественного и социального неравенства, Г. Штёкль хочет иметь дело не с эволюцией, а с данностями: в XI в. крупная земельная собственность есть, а что было прежде — можно лишь гадать, заявляет он.

Автор оспаривает не только факт наличия земли у правящего слоя, но и существование «феодалистического» (термин Г. Штёкля) строя, ибо все зависит от того, как понимать формы труда и зависимости. Марксисты, считает Г. Штёкль, не могут доказать, что смерды были зависимы до XII в., но, «если угодно», автор готов признать, что они зависели от князя. Возникает вопрос, чего ради они работали на бояр, дворян-гридей и милостников? И разве бесправное положение смердов, закрепленное в «Русской Правде», не связано с поземельными отношениями? Или автор продолжает по старинке думать, что князья и бояре издавали законы, угнетавшие крестьян и холопов, в интересах «общественного блага»?

Г. Штёкль выражает здесь мнение остфоршунга. М. Хеллман, коллега Г. Штёкля, полемизируя со мной в рецензии на упомянутый советский курс «Истории СССР», утверждал, что «мы ничего не знаем о феодализме» на Руси XII—XIII вв. Другой его коллега, X. Яблоновский, тоже склонный сомневаться в господстве земледелия на Руси, подчеркивал: «настоятельно необходимо», чтобы «ни в коей мере не бесспорные» утверждения советской науки о господстве земледелия на Руси были критически проверены «несоветским исследователем».

Остфоршеры должны быть довольны: такая работа проделана крупным аграрником профессором Бирмингемского университета Р. Смитом. Он признал советский тезис о господстве земледелия в Древней Руси, а также то, что «лежащая в основе действительность была и в Западной и в Восточной Европе сходной и может быть принят термин феодальный, взятый в его широком экономическом смысле».

Теперь взглянем на Русь, руководствуясь штёклевским «историко-научным определением» феодализма. Следуя заветам Г. Миттейса и П. Б. Струве, остфоршеры говорят о следующих «признаках» феодализма: вассалитете, ленах, преемственности власти, олицетворяемой княжеским судом, и рыцарской верности. Фактически они отрицают существование феодализма в «домонгольской» Руси и в марксистском и в своем понимании.

Я думаю, что Г. Штёклю и его коллегам пора или менять свое представление о феодализме, или признать Русь феодальной. Дело в том, что набор «признаков», лежащих в основе их определения феодализма, легко найти в русских источниках.

Вассалитет мы понимаем, разумеется, иначе, чем Г. Штёкль, видя в нем одно из средств внеэкономического принуждения, но если даже вместе с остфоршерами остановиться на второстепенной черте этого института — на регулировании внутренних противоречий, возникавших среди феодалов в ходе борьбы за землю, за ренту, за иммунитет, — можно привести множество фактов подобного рода, равно как и свидетельств об устойчивости форм суда и даже доселе остававшегося без внимания рыцарства.

Итак, подводя итог, можно засвидетельствовать, что под натиском аргументов советской науки, науки ГДР и всего социалистического лагеря остфоршунг отказывается от белоэмигрантских дворянско-монархических и фашистских националистическо-геополитических схем.

Разумеется, умеренное направление остфоршунга вовсе не отступает от главного — от исторического «обоснования» антикоммунизма. Оно маневрирует, выдвигая на смену рухнувшим схемам новую либеральную концепцию, которая должна привлечь симпатии простаков к бедным людям в царской России и … в СССР, к угнетенным народам в империалистической России и … в СССР. Эти два подложных отождествления царской России и Советского Союза пронизывают книгу Г. Штёкля.

В рамках либерально-буржуазного направления выходят и серьезные исследовательские труды славистов, например Л. Мюллера по церковно-политической истории,

Ф. Лилиенфельд, относящиеся к эволюции общественнополитической мысли, Э. Амбургера, посвященные немецко-русским культурным связям, Г. Манна, касающиеся истории международных отношений XIX в. Постепенно расширяется издание источников по русской истории, оригинальных и переводных. При участии Л. Мюллера, Г. Штёкля, П. Нитше, Ф. Кемпфера, Ф. Лилиенфельд, Ф. Эпштейна, X. Нейбауэра, И. Шютца, Г. Гильдебрандта и других ученых публикуются летописи, жития, записки и иные источники. Эта трудоемкая работа, содействующая культурному взаимопониманию и сближению народов, со вниманием и признательностью встречается нашей критикой. Можно назвать и известных нумизматов — П. Бергхауза (Мюнхен), Г. Хатца (Гамбург), исследующих и популяризирующих источники средневековой культуры России.

Появление и развитие «умеренной» концепции истории России — одно из свидетельств усложнения борьбы остфоршунга с марксистским славяноведением. Центральным в этой борьбе остфоршунг считает требование взаимного отказа от славянского и немецкого национализма во имя… интегрального единства Европы под эгидой Германии. Названная идея переплетается с осуждением «советского панславизма». Задача расколоть социалистическое содружество славянских стран и вообще стран Восточной Европы очевидна.

Этой цели служит и выдвинутая Г. Людатом идея об одинаковом участии славян и немцев в складывании славянской общественной и государственной жизни.

Применительно к истории Польши и народов Прибалтики ее развивают В. Губач, В. Шлезингер; к истории Чехословакии — Э. Лемберг, Г. Ротфельс и др.; к истории Венгрии, Румынии и Болгарии — Й. Матль, Г. Штадтмюллер и др.

Проходят годы. СССР отпраздновал свое пятидесятилетие. Двадцатую годовщину отметила ГДР. «Экономическое чудо» не сделало ФРГ центром «интегральной» Европы. Провалы политики реваншизма, рост неофашизма в ФРГ и угроза ее международной изоляции порождают настойчивые попытки боннских стратегов «размыть» единство социалистических стран Европы с помощью экономической, политической и культурной инфильтрации.

С закатом интегральной политики уходит в небытие еще недавно такая шумная, немецкая интегральная историография. Тому свидетельство — последняя историко-публицистическая книга Г. Штёкля.

Г. Штёкль принадлежит к числу тех, пока немногих историков ФРГ, которые «призывают своих коллег отказаться от воинствующей геополитики пангерманизма и найти какие-то новые аспекты в истории взаимоотношений народов Европы, основанные на признании достижений марксистской историографии.

Г. Штёкль враждебен коммунизму, но он противник и неофашистского реваншизма. Вот его книга «Восточная Европа и немцы. Прошлое и настоящее напряженного соседства» (1967); в ней он обосновывает свои исторические антиреваншистские взгляды. Эта работа интересна и источниковедчески, и социологически, она позволяет судить о сложном облике крупного ученого, под напором событий современности и фактов истории вынужденного, пусть с трудом, пересматривать глубоко укоренившиеся в буржуазной немецкой историографии ложные, националистические концепции.

Сын австрийского пастора, он призывает своих новых, немецких, соотечественников отвлечься от молитв ради размышлений, ибо понимает, что «горечь национальной катастрофы», пережитой Германией, «учит, пожалуй, молиться, но не обязательно думать». Нужно помнить о прошлом и размышлять о нем. Он решительно осуждает тех, кто помнит только разгром Германии и готов забыть причины, его вызвавшие. Ведь «история — одно целое», и «кто не хочет с этим считаться, будет наказан тем, что от него за непроницаемым туманом иллюзий и утопий будет скрыта реальность настоящего».

Притом Г. Штёкль подчеркивает особую ответственность историков за дела политиков. Приведя бредовые речи Гитлера о задачах «натиска на Восток», Г. Штёкль пишет: «Эта фатальная смесь националистической спеси и вульгарного дарвинизма, хотя и представляет собой плод ума фюрера, которому доверился народ поэтов и мыслителей, но отдельные элементы» этой смеси «значительно старше», — и спрашивает: «разве не был уже Вильгельм II убежден, что славяне созданы для подчинения и разве не немецкие историки уничтожающе осудили итальянские походы немецких императоров и искали политического исцеления Германии на Востоке». Марксистско-ленинская наука уже давно вскрыла эту зловещую особенность немецкой буржуазной историографии. Теперь ее признал и Г. Штёкль.

Размышлять следует не только о недавнем времени, поскольку взаимоотношения «современных европейских народов» определяются «и впредь будут определяться их историческим прошлым, далеко отстоящие события которого часто имеют крупнейшее значение». И он решился напомнить о таких событиях, связанных с историей взаимоотношений Германии с народами Восточной Европы, чтобы читатели задумались о современном состоянии этих отношений. Это необходимо сделать, ибо в самом деле, «кто теперь пускается в размышления о том, почему все эти народы, в лучшем случае, испытывают двойственные чувства к немцам».

Не касаясь всех вопросов, относящихся к славянству, обратимся главным образом к оценке Г. Штёклем немецко-русского прошлого, притом оговорим сразу же свое несогласие с принятым им социально недифференцированным сопоставлением «немцев» и «славян» или «русских», тогда как ответственность за отношения между народами несли, понятно, правящие классы и отдельные их группы, сменявшиеся у кормила власти.

Автор справедливо подчеркивает, что славянский национализм не вчера родился, что корни его — в истории Европы, что он — закономерное европейское явление, что в историографии он связан с буржуазным возрождением XIX в. Г. Штёкль отмечает, что тяготение славян к России тоже имеет свои исторические корни, ибо те из них, которые получили независимость, сделали это с русской помощью; он сознает и другое — что антинемецкой заостренности славянского национализма содействовало угнетение славян австрийскими и немецкими правителями.

Он, в частности, отмечает, что в Польше подобная национальная традиция «вполне независима от коммунизма» и имеет «солидные исторические причины», в ряду которых не последнее место принадлежит и односторонней немецкой трактовке польско-немецкого прошлого.

Говоря об истории немецко-русских отношений, Г. Штёкль делает ряд красноречивых признаний. Приведем важнейшие, в которых развиваются ранее высказанные им суждения.

Норманизм. «Так называемое основание Древнерусского государства» не имеет «ничего общего с русско-немецкими отношениями». Выступая против традиционной в буржуазной историографии идеализации варягов, автор иронически замечает: «Исходя из прямых свидетельств вообще непонятно, почему так часто вызывает светлое восхищение установление в России достаточно насильственного даннического господства теми самыми викингами, от чьих набегов тяжело страдала Западная Европа». Впрочем, это восхищение, продолжает Г. Штёкль, «понятно лишь в том случае, когда мировую историю рассматривают как борьбу германской высшей расы против низших рас и прежде всего против славян». Он резко осуждает, например, западногерманского публициста И. Ф. Барника, который «со ссылкой на варягов объявляет русских смешанным германо-славянским народом» и трактует «немецкое и советское плановое хозяйство как совершенное выражение германской любви к порядку». Советские историки давно высмеяли подобные спекуляции не только И. Барника, но и В. Келлера и им подобных глашатаев неофашизма.

Верное замечание о расистской историографии автор сопровождает ошибочным утверждением будто, с другой стороны, «советские историки по обязанности», отходя от науки, «отрицают какое-либо историческое значение присутствия варягов в России».

Видимо, от Г. Штёкля ускользнуло то, что пишут советские историки по проблеме славяно-норманнского общественного синтеза.

Древняя Русь. Это обычное «средневековое государство», и попытки украинских буржуазных эмигрантов искать там раннюю форму только украинского «национального» государства несостоятельны.

Отношения Руси с Германией. Эти отношения развивались нормально вплоть до XIII в. Источники «не позволяют точно доказать» сговор империи и папства для удара по Руси в 1240—1242 гг., но и совпадение их действий, «конечно, тоже никуда не денешь».

Немецкий Орден. Он наконец-то лишился под пером Г. Штёкля ореола героя. Он строил свою власть на господстве меча, вел завоевательную политику, и победы Александра Невского имели важное значение, хотя и не положили начала «смертельной немецко-русской вражде на северо-западе». Последнее замечание, пожалуй, верно, если вспомнить о русско-немецких политических соглашениях.

Немецкая Ганза. Тоже лишилась незаслуженной славы бескорыстного культуртрегера, и понятно, что Россия стремилась «освободиться» от этого «обременительного посредника, чтобы самой завладеть удобными восточными гаванями и свободно вести торговлю». Новгород вовсе не ганзейский город, «как это можно подчас прочитать в старых немецких изданиях, и новгородское городское устройство было в значительной степени дальнейшим развитием древнерусских основ, а не подражанием ганзейскому образцу».

Монгольское нашествие. Г. Штёкль думает, что оно было обращено не против Руси, а против земель Запада, и полагает, что монголам «все сопротивлялись». Потому ошибались не только старые историки Германии и Польши, приписывая победу своим странам, но ошибаются и современные советские историки, пишущие о «героической борьбе» Руси. К сожалению, Штёкль недостаточно внимателен к советским работам, в которых как раз и говорится об участии в борьбе с нашествием монголов народов Восточной и Центральной Европы. Правда, вклад Германии в эту борьбу вызывает сомнения ввиду отсутствия ясных свидетельств и еще ввиду распространившихся в ту пору слухов о сговоре императора Фридриха II с монгольскими ханами.

Россия и Европа. Отношения Руси с «Западом», основательно полагает Г. Штёкль, не отражены (мы бы добавили — в должной мере) в русских летописях потому, что «нарастающее отчуждение между латинским Западом и православным Востоком побудило позднейших хронистов устранить из своего исторического повествования все свидетельства о религиозно-предосудительных контактах России с латинянами». Как видим, уже нет в книге Г. Штёкля Руси, сидящей в изоляции, «аки в адовой твердыне». Напротив, он считает, что Европа неблагодарна по отношению к Руси и вместо воздаяния ей чести за мужественную борьбу всегда пробавлялась мыслью о том, что русские — азиаты, хотя они, свергнув иго Орды, выступили как наследники Византии; впрочем, Россия никогда и не была полностью отрезана от других стран Европы.

В книге Г. Штёкля нет и пресловутой европеизации России немцами. Он характеризует «немецкую слободу» как «пригород иностранцев», говорит, что не немцы стали ближайшими сотрудниками Петра, а шотландец П. Гордон и женевец Ф. Лефорт, что в русской внешней торговле уже с XVI в. первое место занимали англичане и голландцы.

Участие немецких культурных сил в петровских преобразованиях бесспорно, но от немцев пошла и бироновщина, и в русской нелюбви к немцам, «конечно, виноваты не столько ученые, сколько придворные и бюрократы, ввезенные Петром».

Нельзя вытеснить историю России в ничейную зону между Европой и Азией: Россия «великая держава Восточной Европы, она — часть Европы и проблема Европы».

Переходя к новейшей истории, Г. Штёкль осуждает агрессивность внешней политики гитлеровской Германии. В его книге нет мифа о превентивной войне. Гитлер хотел войны, а «Мюнхен» поныне в Москве считают сговором фашизма и капиталистического мира за счет СССР. Гитлер хотел уничтожить поляков, и его поход на СССР — это «не только поход против извечного идеологического врага — большевизма, а борьба с целью уничтожения русского народа и всех других народов, населявших вожделенное восточное пространство». За все эти годы агрессии «немецкое имя» и сделалось ненавистно народам Европы.

Из своих размышлений Г. Штёкль как историк делает несколько знаменательных выводов. Во-первых, он порывает с прежней ставкой остфоршеров на русско-китайский конфликт как средство заставить СССР пойти на воссоединение Германии ценой ликвидации ГДР; подобная ставка «была бы близка спекуляции на новой мировой войне. Поэтому она исключается».

Следует вообще отказаться от «реставрационных концепций», которые за пределами ФРГ, притом «не только в коммунистической пропаганде», обозначаются как «ревизионизм», т. е. реваншизм; автор выдвигает в качестве задачи поиски сближения, перемен отношения к ФРГ, «прямого улучшения атмосферы, основания нормальных соседских отношений».

Во-вторых, следует отказаться от доктрины Хальштейна: «и среди неюристов сегодня едва ли возможны споры о том, принес ли долгосрочной внешней политике ФРГ больше пользы или вреда основанный на соображениях о праве народов метод санкций, известный в качестве доктрины Хальштейна».

В-третьих, воссоединение Германии «в настоящий момент не является более отдаленной политической целью будущего». История свидетельствует, что немецкое национальное государство — продукт XIX в., причем обусловленный временем; роковое заблуждение думать, будто цель развития человечества — создать повсюду совпадение этнических и государственных границ. Нет. «Под знаком XIX в. нельзя решить ни немецкий вопрос, ни проблему немецко-восточноевропейских отношений; причем вторая является предпосылкой первого».

Наконец, «европейское государство с европейским правительством несомненно является беспочвенной утопией. Что нам более необходимо, причем настоятельно необходимо, — это высвобождение из уз примитивных националистических категорий мышления».

Свою книгу Г. Штёкль заканчивает следующими словами: «Если ныне уже многие не падки на националистические эмоции, то новое должно прийти на ум и политикам. Это, быть может, тоже утопия, но других уроков из истории не добыть, если история должна служить предметом разумного рассмотрения, а не арсеналом истребительной борьбы народов».

Работы Г. Штёкля ясно отражают эволюцию его взглядов как историка и публициста. Представитель пока еще весьма немногочисленного либерально-буржуазного направления западногерманской историографии России, он, как видим, пытается сочетать в своем творчестве идеи антикоммунизма и антифашизма. Конечно, это шаг вперед по сравнению с господствующим в историографии, высшем и школьном образовании и исторической публицистике ФРГ тесным союзом между реваншизмом и антикоммунизмом. Пытаясь занять некую промежуточную позицию в борьбе лагеря мира и социализма с лагерем реваншизма и неофашизма, Г. Штёкль, к сожалению, забыл о судьбе веймарской либеральной историографии. Чем она кончила, хорошо известно.

Трудно, сказать, каков будет следующий шаг Г. Штёкля. Творческий путь этого видного ученого сложен, но одно ясно: антикоммунизм — орудие реваншизма, поэтому, лишь избавившись от антикоммунизма, можно стать полноценным борцом против реваншизма и войны, за мир и прогресс.

Появление и развитие умеренного направления в остфоршунге знаменательно, а согласие его представителей отбросить хотя бы некоторые неосновательные догмы достойно внимания. Появляются люди, которые ставят эрудицию выше реваншизма. Надо расширять с ними творческий диалог во имя торжества великих идей коммунизма.