Остфоршеры и… веховцы

Говоря об истоках реваншистской концепции истории России, нельзя забывать и о влиянии на нее белоэмигрантов.

Русская дворянско-буржуазная историография, бессильная вскрыть внутреннюю обусловленность исторического прогресса России, разделяла многие иллюзии тогдашней европейской науки о решающем значении внешних влияний. Со времен Н. М. Карамзина русская история в официальной науке противопоставлялась «европейской». Реакционеры от науки пропагандировали мысль, что самодержавие есть оплот России. В его союзе с православием и народностью они видели коренное отличие России от «Европы».

Досоветская наука не смогла опровергнуть варяжскую концепцию образования Древнерусского государства, взгляд на татарское иго как на источник роста русского централизованного государства и успехов его дипломатии. В западных заимствованиях она искала корень преобразований Петра I и истоки самой русской исторической науки.

Не нашел глубокой и верной оценки и «натиск на Восток» немецких феодалов: «балтийский вопрос», т. е. военно-политическая борьба европейских держав за господство на Балтике (под прямым влиянием трудов остзейского историка Г. В. Форстена), рассматривался не как результат захватнического вторжения немецких феодалов, а как следствие попыток России восстановить здесь свои экономические и политические позиции.

У старых исследователей видно пренебрежение к истории внешней политики России допетровской поры. Международное положение России оценивалось только по ее связям с Западной Европой. Молчаливо допускалось, что после татарского разорения в XIII—XV вв. Россия стояла вне Европы, хотя у историков были полны руки источников о деятельном ее участии в европейских делах. Источники свидетельствуют о политическом влиянии России в Северной Европе (достаточно вспомнить договоры с Норвегией, Швецией, Данией); Россия оставалась непоколебимой в своей политике относительно Ордена и Ганзы; она учитывалась как сильный противник правительствами Польши, Литвы, Венгрии и, наконец, папской курией.

Старая наука в исследовании международной истории России подчинялась политическим целям защиты столпов царизма — православия, самодержавия, народности.

Не было недостатка в реакционных попытках создать и обобщающие обзоры и характеристики роли России в международной истории. В них выдвигались на передний план три проблемы: во-первых, византийско-черноморская, разработка которой диктовалась потребностями текущей политики царского правительства в Передней Азии; во-вторых, германо-балтийская, не менее интересовавшая правительство, соперничавшее с другими державами в северо-западной Европе; наконец, все это увенчивалось русско-славянской проблемой, трактуемой в духе панславизма, бывшего главным лозунгом правительственной внешней политики.

Изучение истории прямо смыкалось с практическими задачами текущей политики царского правительства.

Если «гроб господень» и «права единоверных» служили ширмой царизму в XIX в., кто же мог усомниться в святости внешнеполитических целей далеких предков Николая I и Николая II? Из трудов таких знатоков церковно-политической истории, как обер-прокурор святейшего синода Д. Толстой и другие, вставала фигура бескорыстного самодержавия, защищающего православие и народность и от «лживых папежников», и от «зловредных араплян».

Наиболее примечательной в этом отношении была книга Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» (1869), ставшая настольной и для нынешних остфоршеров. Автор — враг современных ему «гуманитарных голов», т. е. революционно-демократически мыслящих людей; он — апологет самодержавия, православия и народности. Самодержавие служит народу, опираясь на его «дисциплинированный энтузиазм»; религия вызывает «преобладающий интерес» русского народа «во все времена его жизни»; наконец, «идея славянства» выше «идеи свободы» — таковы исходные мысли автора, которого остфоршеры стараются подсунуть нам в духовные отцы. Передовые мыслители царской России (Н. Г. Чернышевский, А. И. Герцен и др.) вели борьбу как против отечественных реакционеров и мракобесов, так и против «тевтономании» немецкого пангерманизма.

С развитием в России марксизма, в пору обострения кризиса дворянско-буржуазной науки, возрос ее страх перед влиянием коммунистических идей «Запада», поэтому реакционные историки пытались возродить идею об особом, неповторимом пути России. Их идеолог Н. А. Бердяев в статье «Россия и Запад», написанной через 40 лет после известного стихотворения Ф. И. Тютчева:

Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить: У ней особенная стать — В Россию можно только верить, утверждал, что нужно «мистическое чувство истории» для постижения русского прошлого.

Великая Октябрьская социалистическая революция уничтожила эксплуататорский строй в России. Его приверженцам, вставшим на путь борьбы против народной власти, пришлось искать убежища за границей. Там, среди белой эмиграции, возникли свои политические и идейные группировки и направления.

В белоэмигрантской историографии феодального периода обнаруживается два главных направления, из которых одно можно условно обозначить как теософское, а другое — как социологическое.

Белоэмигранты оказали заметное влияние не только на зарубежную историографию, но, как свидетельствуют новейшие советские исследования, и на философию. Влилась белоэмигрантская струя и в поток немецкого остфоршунга. Уже в 1918 г. в Германии появился сборник о «политической душе России», составленный из статей С. Булгакова, А. Изтоева, Б. Кистяковского, Н. Бердяева, П. Струве, С. Л. Франка.

Союз белоэмигрантов — историософов и социологов с остфоршерами имел прочную основу: «реставрация» и реваншизм отлично сосуществовали во имя ненависти к коммунизму.

Когда открытая интервенция против Советской России потерпела провал, волна мистической историософии захлестнула белую эмиграцию. Белоэмигрантские историки, выдвинутые на передний край антикоммунистической борьбы, должны были объяснить «читающей публике» происшедшие в России «странные события», показать корни «большевистского переворота».

В Германии эта неблагодарная роль досталась евразийцам, чьи идеи оставили глубокий след в остфоршунге.

Евразийцы выступили со своим манифестом «Исход к Востоку» в 1921 г., в том же году вышел в свет сборник «Смена вех». Нетрудно заметить общность идейной платформы этих двух направлений в эмигрантской общественной мысли.

Авторы «Смены вех» признали, что военные попытки «свалить большевиков» не удались, что «третьей революции», т. е. контрреволюционного переворота, не будет, а потому русское национальное дело можно сейчас делать не в рухнувшей России «третьего Рима», а в России III Интернационала в надежде, что хозяйственное возрождение России повлечет за собой «преодоление коммунизма» (читай: его капиталистическое перерождение). В. И. Ленин дал четкую оценку сменовеховцам, отметив, что они высказали «классовую правду классового врага»^[1]. Ленинской оценкой надо руководствоваться, анализируя и деятельность евразийцев.

Евразийцы — со своим сборником «Евразийский временник» (Берлин), журналами «Версты» (Париж), «Евразийская хроника» (Прага) — имели влиятельных в белой эмиграции глашатаев, таких, как лингвист Н. С. Трубецкой, историки Л. П. Карсавин и Г. В. Вернадский, литературовед Д. П. Святополк-Мирский, публицисты П. Н. Савицкий, П. П. Сувчинский, Г. П. Федотов и др. При всем разнообразии судеб этих людей евразийство в целом было, как и сменовеховство, контрреволюционным движением. Просматривая программные документы евразийцев (манифесты, книги, сборники, журналы и газеты) за короткий срок их существования, убеждаешься в нарастающем упадке их дела, отражавшем общий кризис всей белой эмиграции по мере упрочения социализма в СССР.

Евразийцы тоже признали крах царского режима в России. Восстановление монархической России «есть не что иное, как чудо», — писал Н. С. Трубецкой. Отвергая и монархию, и Советскую власть, они считали, что «восстановление России» возможно только с помощью других держав «ценой утраты ею самостоятельности» и превращения в колонию. Но время шло. Советская власть оказалась прочнее, нежели думали евразийцы. Тогда они стали искать путей «обновления» России изнутри. В манифесте, выпущенном ими в 1926 г., читаем: «Сменовеховцы исходили из сильного и правильного ощущения того, что русская история совершается на территории России», но не сумели противопоставить коммунистическим лозунгам «что-нибудь новое, жизненное и ясное». Так евразийцы решили дать то, чего не хватало сменовеховцу Н. В. Устрялову, — новые «начала». «Если материалистическо-социалистическая идеология кажется благоприятной для угнетенных, то простой расчет должен побудить к вопросу, нет ли другой идеологии, не менее, а может быть, и более благоприятной, но, наверно, истинной». «В русской действительности только две установки могут претендовать на имя системы: материализм-марксизм и евразийство». Нужно превратить евразийство в «стержневую идеологию русского народа».

Помышляй о реставрации капитализма, сменовеховцы делали упор в первую очередь на хозяйственное, а евразийцы на идейное «перерождение» Советской России. Нет необходимости подробно характеризовать экономические и политические планы евразийцев — это самостоятельная тема, но гносеологическая основа евразийства и его «самопознание» имеют прямое отношение к занимающему нас вопросу.

Похожие на сменовеховцев по своим политическим воззрениям, евразийцы выступали как наследники веховцев в философии и социологии. Мировоззрение евразийцев основывалось на религиозной философии Н. А. Бердяева. Бердяев — фигура достаточно известная. Он из тех русских «буржуазно-демократических» философов, которые еще в конце прошлого столетия порвали с народничеством, перешли в лагерь контрреволюционного буржуазного либерализма и скандально прославились своим сборником «Вехи» (1909)^[2]. Бердяев провозглашал примат духа перед материей, субъекта перед объектом, «свободу» философии от «утилитарно-общественных целей», от «народолюбия и пролетариатолюбия», защищал буржуазную науку как синтез «знания и веры».

После краха царизма и уничтожения буржуазно-помещичьего строя в России Бердяев продолжал развивать свои «веховские» взгляды, став публицистическим приказчиком контрреволюционной эмиграции, идеологом евразийцев, желанным соратником остфоршеров.

Бердяев — философ-идеалист, мистик, для которого «история не есть объективная эмпирическая данность, история есть миф», ибо «небесная история и небесная судьба человека предопределяют земную судьбу и земную историю человека». По мнению Бердяева, история России — это история стремления к религиозному преображению.

Советские историки справедливо усмотрели в бердяевщине новый вариант «феодального социализма» и подвергли его глубокой и остроумной критике. Попытаемся выяснить, чем заслужил он внимание остфоршеров.

Следуя за дюжинным остфоршером О. Шпенглером, этот философ объявил, что Европа вступила «в ночную эпоху» якобы по вине «богопротивного большевизма». Обещая объяснить успех последнего, он подчеркивал, что будет искать его корни в средневековье, что «ориентироваться в русском коммунизме можно лишь по звездам. Чтобы понять смысл русской революции, мы должны перейти от астрономии новой истории к астрологии». Нужно ли подчеркивать, что здесь Бердяев повторял К. Леонтьева, который считал, что «социализм, понятый как следует, есть не что иное как новый феодализм».

Может показаться удивительным, но многие заключения о русской истории этого «звездочета» и его евразийских приверженцев поныне выдаются остфоршерами, как, впрочем, и некоторыми буржуазными социологами других стран, за последнее слово исторической мудрости. Вот несколько характерных примеров.

«Что есть социализм в России?» — вопрошает Бердяев. «Социализм есть вера, он претендует быть новой верой для человечества», он «имеет мессианский характер» и хочет решить судьбу человеческих обществ, отрицая свободу духа. Не это ли до своих последних дней рьяно проповедовал евангелист Г. Кох и продолжают делать остфоршеры?

Марксизм — единственно правильную революционную теорию, которую «Россия поистине выстрадала полувековой историей неслыханных мук и жертв, невиданного революционного героизма, невероятной энергии и беззаветности исканий, обучения, испытания на практике, разочарований, проверки, сопоставления опыта Европы»^[3], — Бердяев объявляет «преемником» сакральной (священной) теократии, т. е. государств, в которых власть принадлежала духовенству.

Бердяеву вторил не менее рьяный антикоммунист, евразиец Г. П. Федотов. Пытаясь лишить Россию демократических традиций, унаследованных марксизмом, Федотов уверял, что она будто бы знала лишь бунтарство. «Нельзя, — писал он, — закрывать глаза на подвиг создания великой державы, нельзя не видеть огромных сил народных, которые живы в узах сыромятных ремней. Но страшно, что эти силы громче всего говорят о себе в бунте — Ермак, смута, Разин, раскол!» Федотову стало бы еще страшнее, упомяни он крестьянские войны Болотникова, Пугачева и революционно-демократическое движение. Но это значило бы слишком многого требовать от евразийских наследников веховцев.

Евразийцы, как и Бердяев, видели истоки русской революции в трагическом разрыве между народом и властью, происшедшем якобы при Петре I, когда «разверзлась пропасть между дворянством… и народом», та пропасть, которую пыталась «завалить своими трупами интеллигенция XIX века». Сама интеллигенция трактуется ими вроде единой корпорации^[4]. Она целый «век шла с царем против народа, прежде чем пойти против царя и народа (1825—1881) и, наконец, с народом против царя (1905—1917)». Эдак и веховцев можно представить «идущими с народом»!

Не эти ли мысли о сакральной и бунтарской сущности «незаконнорожденного», чуждого Европе большевизма проповедуют ныне Г. Тимм, Р. Виттрам, П. Шейберт и прочие остфоршеры? Не вослед ли Бердяеву, писавшему, будто Октябрьская революция (которая есть «рок и стихия») вознесла большевиков потому, что у русских издавна очень слабо развито иерархическое чувство, отвергают Г. Раух, В. Маркерт и другие ее закономерность и пролетарский характер?

Если добавить, что Бердяев считал Советское государство этапом после «Московского царства» и «Петровской империи» в развитии русского империализма, то его право на почетное место среди остфоршеров будет бесспорным.

Н. А. Бердяев в серии работ, направленных против марксистской теории классовой борьбы, клеветал на советский строй, объявляя его идеалом некоего homo оесопоmicus — «хозяйственного человека», человека, лишенного индивидуальных страстей и чувств. Сам он — сторонник такой «одухотворенной» классовой борьбы, которая не задевает «человека в человеке» и ведет якобы к гармонии «сообщества свободных личностей».

Эти мысли нашли развитие в серии статей евразийца Н. С. Трубецкого, объединенных в сборник «К проблеме русского самопознания» (1927). В основе евразийского «учения» как раз и лежит «понятие личности», но не «частночеловеческой» и не социальной, общественно обусловленной, а «многочеловеческой», или «симфонической». «Симфоническая» многонациональная личность была придумана евразийцами как средство социального «умиротворения». Россия в качестве ядра симфонической личности — Евразии — связывалась этнопсихологически с элементом «туранским» (т. е. тюркским), а лингвистичечески — со славянством.

Здесь бердяевская веховская идея о христианских сообществах сочеталась со старой теорией замкнутых в себе культурно-исторических типов. Симфоническая личность — Россия-Евразия — чужда Европе, ибо «Европа противостоит человечеству». Европа тоже берется в качестве некоего единства, с которым, как две капли воды, схоже геополитическое, т. е. «интегральное», единство Европы нынешних остфоршеров.

Да и сам Бердяев, проповедуя «интегральное христианство» и видя в «церкви и соборности» антиподов коммунизма, немало содействовал поборникам и экуменного движения. Евразийцы тоже считали основой истинной идеологии христианства — православие, но при этом они были не прочь найти общий язык и с папством во имя борьбы против коммунизма.

Евразийцы решительно противопоставляли Россию как Евразию Европе и не скрывали почему: «Без обиняков говорим мы, что европейское начало (т. е. марксизм), выразившее так элементарно ясно свою, злую природу в российском коммунизме, представляется нам вследствие этого олицетворением зла». Однако такого рода критика Европы, понятно, мало смущала остфоршеров. О «русском мире» евразийцы писали как «о православном и тяготеющем к православию», в котором особенно важны соборность (кафоличность) и стремление стать вселенским (экуменным). Словом, евразийцы поразительно похожи на уваровцев и суворинцев — они лишь подставили на место России «Евразию» (впрочем, у них «границы Евразии совпадают с границами русской империи»).

Евразийские искатели корней большевизма корни своих собственных идей видели в славянофильстве. Они, любившие повторять, что ложь есть одна из форм насилия, явно насилуют факты. Напрасно евразийцы приписывали себе столь «благородное происхождение»; их истинный корень — «Вехи», приправленные терминологией Н. Я. Данилевского и О. Шпенглера. Не зря Бердяев приветствовал евразийцев за их «пореволюционную бодрость», за то, что они «невульгарные реставраторы» и «идеологически» облагораживают «правые инстинкты» белой эмиграции. Сам он, призывая к «пореволюционной контрреволюционности», писал: «Революция случилась» и «нужно идти к тому, что возможно после нее, а не к тому, что было до нее. До нее и было то, что к ней привело».

Особенно послужили евразийцы остфоршунгу своим противопоставлением России остальной Европе. Они считали, что нужно «во всей остроте и глубине пробудить историческую память России». Какую и о чем? «Далеко назад и далеко вперед — но ни в коем случае не к близкому прошлому!» — этот веховский призыв означал: чернить большевизм, писать, что он враждебен прогрессу.

Предав анафеме советское настоящее России, евразийцы в угоду своей доктрине пустились во все тяжкие клеветать на ее прошлое. Великодержавный шовинизм причудливо сочетался у них с хулой на историю России. Знакомство с историческими представлениями евразийцев обнаруживает их разительное сходство с идеями остфоршеров.

Вот примеры.

Известно, что Древняя Русь была процветающим европейским государством. «Ничего подобного!» — заявляли евразийцы. «Нет ничего более шаблонного и в то же время неправильного, чем провозглашение культурного развития дотатарской «киевской» Руси, якобы уничтоженного и оборванного татарским нашествием», — писал П. Савицкий. Нет, «сморщивание» культуры началось раньше: «в отношении к размерам материальным Русь начала XIII в. являет картину ничтожества: в сравнении с Западом — различие масштабов десятикратное, стократное…» Не с этим ли выступили остфоршеры после второй мировой войны? Не эта ли мысль лежит в основе не раз изданной книги В. Келлера «Восток минус Запад=нулю»?

Известно, каким несчастьем для России стало татарское иго. Нечто прямо противоположное узрели в нем евразийцы: «Велико счастье Руси, что … она досталась татарам, а не кому другому. Татары — нейтральная культурная среда», они не замутили «чистоты национального творчества», коего стержень — «русское благочестие». Г. Вернадский уже тогда звал «по достоинству» оценить «историческое значение» монгольской империи хотя бы потому, что «круг земель и народов, охваченный монгольской саблей, был значительно шире того, который очерчен был ранее римским мечом». Разве не эти же мысли о благотворности монгольского владычества для России распространяет в США уже в наши дни все тот же Вернадский, встречая сочувствие остфоршеров?

Известно, что монгольское иго затормозило централизацию в России, надолго прервало исторические связи между многими народами нашей страны, что ханы в своих корыстных целях сталкивали национальных правителей между собой. Если верить евразийцам, то и здесь все шло иначе, так как монголы будто бы «формулировали историческую задачу Евразии, положив начало ее политическому единству и основам ее политического строя». Разве не это поныне повторяют Б. Шпулер и другие остфоршеры?

Известно, что Россия имеет богатейшее культурное наследие. Но, по мнению евразийцев, Русь жила культурными традициями, заимствованными у Византии, а со времен Петра господствовали традиции «западные». Этот «тысячелетний умственный сон не прошел даром. Отрекшись от классической традиции, мы не могли выработать своей… и, лишив себя плодов гуманизма, питаемся теперь его «вершками», засыхающей ботвой, считал Г. П. Федотов. Именно это многие годы твердили в своих сочинениях остфоршеры Д. Чижевский, В. Филипп и др.

Своеобразие исторического прошлого России евразийцы довели до абсурда. Если «католицизм составлял душу Европы, а феодализм ее тело, то у нас и тело, и душа были иные». Послушать их, так Россия обошла стороной в своем развитии и феодализм, и сословно-представительные учреждения, и городское хозяйство, и цеховой строй, — словом, почти все, кроме православия, самодержавия и народности. Именно это утверждают и нынешние остфоршеры — М. Хеллман, О. Бруннер и др.

Марксисты отвергают европоцентристский эталон мировой истории вовсе не потому, что им не дороги «старые камни» Европы. Мы стоим за признание закономерностей всемирно-исторического процесса. Ложность европоцентристской системы взглядов раскрывается самим ходом истории, и не только славянской, но и афро-азиатской и американской.

С победой социализма в СССР евразийство как организованное течение утратило свое значение в Германии. Некоторые евразийцы (Д. П. Святополк-Мирский, С. Я. Эфрон, поэтесса М. И. Цветаева), убедившись в иллюзорности своих надежд на гибель Советской власти и осознав крах идей сменовеховства, крах собственных идей, вернулись на родину. Кое-кто (например, Г. В. Вернадский, Г. П. Федотов) нашел приют в США.

К чему пришла историография белоэмигрантов после второй мировой войны, в которой сгорели все ее пророчества и надежды, можно узнать из трудов последнего апостола белой эмиграции Ф. А. Степуна. Подчеркнутое внимание к нему среди остфоршеров понятно.

Теософ, автор книги «Письма прапорщика», Ф. А. Степун — человек кадетских убеждений; это ясно из его колоритных воспоминаний. Побывав исполняющим должность начальника политического управления военного министерства Временного правительства, он вскоре после окончания гражданской войны был выдворен из Советской страны и обосновался в Париже, где входил в группу журнала «Новый град». В отличие от евразийцев эта группа (Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, И. И. Бунаков, Н. О. Лосский, Б. П. Вышеславцев и др.), по словам Ф. Степуна, «являлась не столько массовым движением, сколько движением за воспитание духа и становление характера вождей».

Присмотримся к автору этих строк поближе. Начнем с книги «Облик России и лицо революции», суммирующей его мысли, разбросанные в различных статьях. Он считал, что в Германии после первой мировой войны развился интерес к России, который «далеко не во всех общественных слоях и далеко не во всех отношениях был истинным и здоровым», и констатировал, что теперь (книга вышла в 1934 г.) «с этим модным интересом к «большевистскому эксперименту» покончено». Ф. Степун решил научить фашистских заправил, как лучше разделаться с большевизмом. Если Германия, объявившая борьбу коммунизму, хочет «достичь действительно прочной победы», то она должна понять следующее: «во-первых, что большевизм, который, по верным словам Освальда Шпенглера, с 1917 г. сделался важнейшим политическим фактором для Европы и всего мира, является не только интернациональным, но и национальным русским коммунизмом; во-вторых, и это, пожалуй, еще важнее — любая политическая и идеологическая победа над большевизмом в конце концов не поможет, если она отдаст дань и будет благоволить большевистскому образцу человека и большевистскому стилю жизни». Для того он и написал свою приправленную лампадным маслом книгу, чтоб помочь Германии взглянуть на Россию взором враждебного большевизму русского. Таких слепых советников, как Ф. А. Степун, было у Германии немало.

Нужно подчеркнуть, что Н. Бердяев, Н. Трубецкой, Ф. Степун и компания, разглагольствуя о «разрыве» между государством и народом в СССР, о грядущем перерождении и т. д., шли в фарватере фашистской пропаганды, которая видела в «слабости» Советского Союза одну из гарантий успеха блицкрига. Вот чем кончили русские «либеральные» веховцы.

Этой оценки не меняет тот факт, что Бердяев, Степун и другие хотели бы видеть фашистов более соответствующими своему «христианскому» идеалу. Например, Ф. Степун опасался, что если церковь в России оживет, но напротив нее «будет виселица, на которой справа — еврей, а слева — коммунист», то с «религиозной точки зрения» такая победа — поражение христианства. Это и есть иезуитничанье в публицистике. В. И. Ленин считал его характерной чертой веховцев^[5].

Что касается истории России и исторических корней большевизма, то Степун воспроизводил, в сущности, бердяевскую концепцию.

Однако одного Бердяева ему мало. В подтверждение того, что большевизм будто бы не так тесно связан с социализмом, как с русской религиозностью, приводятся ссылки на К. Каутского, писавшего об «азиатском социализме», и снова на О. Шпенглера, считавшего большевизм «псевдоморфозой русской веры». Тот бесспорный факт, что Октябрь осуществил многие чаянья христиан (об этом ярко писал известный борец за мир архиепископ кентерберийский Хьюлетт Джонсон), Н. Бердяев, Ф. Степун и другие политические спекулянты использовали в корыстных целях оболгания коммунизма, профанирования его в качестве слепой веры. Им это казалось нужным для вывода, что их дело не такое уж гиблое, что «веру» большевизма можно одолеть возрождением веры христианства. Подобные мысли получили в последние годы особенно широкое распространение.

В остальном идеи Степуна сводились к противопоставлению России Европе. Общеизвестное отставание царской России от некоторых передовых стран и ее своеобразие возводились Степуном в абсолют. Поглощенный своей задачей — очернить большевизм, он даже не видит, что как теософ находится в порочном круге: в России с ее истинной верой народ веками прозябал в бескультурье, в «Европе» же развитие культуры привело к упадку истинной веры.

В подлинно веховских традициях повествуется, что в старой России были три силы: монархия, интеллигенция и крестьянство, причем первые две боролись между собой за третью. Эта борьба и дает возможность понять «большевизм в его демонической глубине».

Если Бердяев пророчествовал о большевизме по звездам, то этот критик большевизма гадал по художественной литературе, из которой выводил, что дворяне и крестьяне показаны Толстым и Тургеневым, духовенство — Лесковым, мелкие чиновники— Гоголем и Достоевским, купцы — Островским, а вот певцов буржуазии и пролетариата не нашлось. Отсюда— заключение: в России «вообще не было буржуазии, а пролетариат существовал лишь в форме интеллигентствующей тенденции». Понимая, что всякий может спросить его про Горького, Степун спешит заметить, что горьковские пролетарии «не пролетарии, но романтизированные бродяги». Что ему Павел Власов и Илья Артамонов, что ему Рябушинский! Лишнее подтверждение справедливой мысли, что реалистическая литература лучше познает мир, чем реакционные философы.

Корни большевизма возводились им к «ленинистам» 60-х годов XIX в.— Ткачеву, Нечаеву, Бакунину, и вся эта черносотенная стряпня увенчивалась ссылкой на «Бесов» Достоевского, который-де определил основные стадии развития и гибели революции.

И вот прошло 25 лет. Прогнозы апостола рухнули; архангел на белом коне явился в непристойном образе Гитлера и нашел бесславный конец. Антибольшевистский человек не народился. Напротив, все больше становится коммунистов. Казалось бы, пора уже покаяться теософу, признать тщету и греховность своих помыслов, их враждебность мирской истории. Но не таков ослепленный антикоммунизмом Ф. Степун.

В своей последней книге «Большевизм и существование христианства» (1959) он задался целью поискать новый подход к борьбе против СССР, поискать пути спасения старого общества посредством смены еще нескольких вех. Начав с клеветнического сравнения СССР с гитлеровской Германией, он приходит к выводу, что «идеологическая и политическая активность Советской России» (почему не СССР?) «принадлежит к значительнейшим и беспокойнейшим факторам», а в Европе постепенно укрепляется мнение, что она «быстро европеизируется и, следовательно, нормализируется».

Дошло до того, говорит Степун, что «если позволишь себе в публичной дискуссии высказать предположение, что все это остается очень ловким маневрированием, подчиненным неизменным стратегическим целям, и что прежние мессианские идеи отнюдь не утратили значения, то будешь высмеян как верящий в мифы русский добольшевистской эпохи».

Он выступает, как и в канун гитлеризма, против советофилии. Он вновь несет свою теософскую проповедь и предлагает врагам СССР прежние концепции социологов белой эмиграции, подновив их для новых условий, «чтобы понять большевизм из его корней». Итак, вновь, как и в 20-е годы, речь идет о пресловутых корнях большевизма,

Ф. Степун хочет подойти к делу как теософ-социолог, а «релятивистскую философию» он видит «лежащей у подножия той горы, на которую в течение лет медленно» восходит. Посмотрим, что же нового увидел Ф. Степун относительно корней большевизма со своей теософской вершины. Он вспоминает Н. Бердяева, уже давно пророчествовавшего о гибели либерально-гуманистической эпохи западноевропейской истории и о приближении «нового средневековья». Его предсказания якобы сбываются: развивается оно на Востоке, «безбожное, но верующее, насильственное, но готовое к жертвам, враждебное разуму, но вдохновляющее».

Спрашивается, есть ли средство его одолеть? Ф. Степун считает «западный» мир сейчас неподготовленным к решающей схватке с большевизмом. Почему? А потому же, почему это было невозможно, когда потерпела крах бело-антантовская интервенция. «Выхолащивание и обесценение основных ценностей западноевропейской демократии», которые именно сейчас следовало использовать в борьбе против коммунизма, объясняются «секуляризацией христианства». В его книге нет и тени антипапизма, напротив, он за «христианство»; его книга — поддержка ставшего в последние годы актуальным союза остфоршеров с католической историографией в рамках экуменного движения: «Запад может надеяться на длительную духовную победу над большевизмом лишь при условии, что в нем укрепится вера».

Далее Ф. Степун спрашивает: «А можно ли предаваться таким надеждам? Не означает ли это строить на песке будущее Европы? Я думаю, что не стоит сдаваться этим сомнениям, успокаивает он себя. Гёте однажды сказал мудрые слова: «Надежда — это хорошее деяние». Поэтому следует при всех обстоятельствах надеяться. Но это должна быть «деятельная надежда»; следует «скупо обходиться с именем господа и понятием христианства» и для начала выставлять требование об углублении бердяевского отношения к ближнему.

Что это даст? Во-первых, «политический блок так называемых миролюбивых народов» превратится «в сообщество христианских народов». Во-вторых, можно будет одолеть классовую борьбу, «которая все еще рассматривается и приводится в действие большевизмом как подлинный двигатель мировой истории».

Мало того. Унылая, истинно средневековая проповедь Ф. Степуна сулит покончить и с интернационализмом. Нужен не интернационализм, а «транснационализм». Что значит долго ходить в эмигрантах! Забавно видеть этого поборника православия в новой роли — проповедника интегрального космополитизма.

Можно, наконец, решить и колониальный вопрос. Во имя чего? Отнюдь не во имя бога. «Нехристианство националистического мессианизма белого человечества нанесло огромный вред и сыграло самым трагическим образом на руку большевизму в освобождении азиатских и других цветных народов. Здесь нужно решительно изменить образ мыслей, если Европа не хочет быть обогнанной, как того опасался Соловьев». Такова истинно христианская любовь Ф. Степуна к колониальному ближнему.

Вот задачи, которые стоят перед так называемым блоком свободолюбивых народов. Легко заметить, что советы Ф. Степуна этому блоку разнообразнее и шире тех, что четверть века тому назад он давал гитлеровской Германии.

Политические цели, как и тогда, прикрыты флером мистики: «Правда всегда побеждает. Лишь форма ее победы зависит от нас, людей». Он нашел как раз новую, подходящую форму — империалистическое сообщество во Христе. Объяснил и желательность общего союза христиан во имя уничтожения большевизма. А как уничтожить — это не его дело. Он — христианин и не хочет, видите ли, победы правды «путем извращения и уничтожения того, что выступало против нее». Ну, этого от него и не ждут, это дело НАТО, а с него достаточно антикоммунистической пропаганды.

Каждому ясно, что теория веховцев в современных условиях подъема революционной и освободительной борьбы в Азии явно устарела. Это Ф. Степун тоже понял и поспешил сменить веху. Остфоршеры должны быть ему благодарны. Он так ловко это проделал. Отвергая тезис евразийцев, он пришел к выводу, что Россия все-таки… часть Европы. Во имя чего он сделал такой вывод? Во имя того же: «Защита Европы от советского коммунизма возможна лишь при том условии, если в России видеть не азиатский форпост в Европе, а европейский — в Азии». За сомнительную честь быть признанной остфоршерами «Европой» Россия должна враждебно противостоять Азии. Так перелицовывается история.

Он не считает византийское влияние азиатским: имелось-де на Руси и свободное вече, которое заключало договоры с князьями; не стала Россия азиатской и в пору монгольского господства: татаризация охватила лишь дворянство, да и оно якобы пережило впоследствии германизацию, наконец, татары не были идеологами и не повлияли на русскую общественно-политическую мысль. Если и существовал на Руси цезарепапизм, то он восходит не к Чингисхану, а к византийским монастырям. Ну, а Иван-то Грозный, спросит какой-нибудь уцелевший евразиец, неужели и он европеец? Да, речет Степун, время его страшно, «но с Азией это, однако, не имеет ничего общего», а сходно с событиями во Франции и Нидерландах. Наконец, и на третьем этапе своей истории начиная с Петра I Россия не смогла бы через сто лет родить Пушкина — великого европейца, не относись она до того к Европе. И весь XIX век, и все писатели, включая Достоевского, были поборниками европеизма и общих моральных корней для всех церквей. Так что «отвращение России от Европы и обращение к Азии… невозможно считать виной большевистской революции».

Не стоит благодарить Степуна за то, что он оправдал революцию, ибо не было ни «отвращения», ни «обращения», а всегда СССР выполнял свой интернациональный долг.

Дальше идет характеристика все тех же пресловутых корней большевизма, но уже очищенных от политически неподходящего остфоршерам евразийства. Что и говорить, грязную работу взял на себя Ф. Степун.

В чем же корни? Все в том же: в бесформенности русской равнины, в отсутствии у крестьянина любви к земле, в вере как вершине русского духа.

Сперва речь идет о церковных корнях большевизма в главе под заимствованным у тех же евразийцев названием: «Москва — третий Рим и третий Интернационал. К проблеме русского цезарепапизма». Он вновь задается старой веховской целью опровергнуть мысль В. Г. Белинского о безрелигиозности русских. Для этого выводит из церкви и сильную государственную власть и искажает историю церкви и государства, начиная с иосифлян и кончая современной московской патриархией. Словом, подтекст экуменный.

Анализирует Ф. Степун и светские корни в главе «Пролетарская революция и революционный орден русской интеллигенции». Он сетует на то, что большевикам удалось создать стройную теорию Октябрьской революции. Она убеждает и людей науки на Западе. Он тщится опровергнуть эту теорию, клевеща на большевизм. Делает это Степун примитивно, утверждая, что большевики не верили в возможность победы революции в России, что диктатура, которую оп отождествляет с террором, уходит корнями в теорию и практику Ткачева — Нечаева, а кончает, как и четверть века назад, тем, что советская Москва ближе не Европе, а Москве XVII в. и что «Бесы» Достоевского — это и есть исторический анализ большевистской революции. Такое изъеденное молью веховство и называется беспристрастным, справедливым и гармоничным теософическим и социологическим анализом. Поистине трагикомичен конец былых столпов кадетской философии.

Поэтому, может быть, наиболее примечательна последняя глава его книги «Псевдовера большевизма и малодушие западноевропейского христианства». Здесь он говорит о победах большевизма — разгроме врагов, превращении страны в величайшую державу и спрашивает: «Как они этого достигли? Из какого источника черпали силы?» И отвечает: «Из источников их веры».

«Я едва могу вспомнить, — продолжает Ф. Степун,— какую-либо большую конференцию, на которой бы не было выражено мнение: коммунистам хорошо потому, что они обладают твердой верой и великими идеями, которыми они хотят жить и за которые они даже готовы умереть. У Запада же отсутствуют как вера, так и великие идеи». Это его беспокоит, он против, он ищет средств борьбы: «Мы не можем, как сыны великой христианской культуры Европы, просто позволить большевистской идеологии и ее энергии обогнать нас». Он хочет сплотить Запад. Ради чего? Ради защиты трех основ: личности, свободы и права.

Но беда в том, что на самом Западе эти основы сильно обветшали. Например, личность. «Спрашивается, может ли Запад, который в возрастающей степени утрачивает чувство значения и веса личности в его государственной, общественной и хозяйственной жизни, который в сущности знает лишь индивидуализм, как в смысле эгоцентрически замкнутого в себе человека, так и в форме коллективистского растворения в массе, может ли он жить надеждой действительно выиграть битвы с Востоком за личность?» Не лучше дело и со свободой. «Не может быть подвергнуто сомнению, что свобода, которая на Западе существует, уже очень давно утратила свою сакраментальную (священную, обрядовую) связь с истиной». Так же плохо и с правом. Правда, триединство личности, свободы и права есть в христианстве. Трагедия Запада «состоит, однако, в том, что тем, что он должен защищать, он обладает лишь как истощенным воспоминанием и бледной надеждой, а не как живой современной верой, которая двигает горы. Коммунисты же с их ложной верой на деле каким-то образом сдвинули горы». С этим горьким признанием мы и оставим Ф. Степуна на его теософской вершине.

Все сказанное дает основание утверждать, что остфоршеры используют воззрения сменовеховского контрреволюционного буржуазного либерализма, шедшего от Каткова — Суворина через «вехи» к защите реакции, шовинизма, всяческого мракобесия.

1. В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 45, стр. 93. ↑
2. Оценку бердяевщины см.: В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 9, стр. 51, 186—187; т. 16, стр. 96—97; т. 19, стр. 167—175; т. 20, стр. 103—104; т. 23, стр. 110—111. ↑
3. В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 41, стр. 8. ↑
4. Оценку подобной трактовки см.: В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 1, стр. 305. ↑
5. См. В. В. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 19, стр. 170. ↑