Отрицание славянского единства

Стремление освежить в памяти народа и подтвердить «права» Германии на некогда захваченные земли встречает свои трудности. За время гитлеризма немецкая историография, как правило, не утруждала себя специальными изысканиями в области славянской истории, основываясь на старых аргументах о германской культуртрегерской миссии. После войны оказалось, что советская наука и молодая марксистская историография стран народной демократии опровергли и отвергли эти аргументы.

Это вызвало тревогу среди таких западногерманских историков, как Герберт Людат, Манфред Хеллман, Вальтер Губач, Гюнтер Штёкль и др., которые выступили с призывом изучать то, что сделано славяноведением за последние годы, и не настаивать на положениях, безнадежно устаревших, ибо последнее чревато возможностью быстрого поражения в идейно-политической борьбе с коммунизмом.

Очень любопытны, в частности, признания Г. Людата, содержащиеся в статье «Славяне и средневековье», опубликованной тогда же, в 1952 г., когда Г. Аубин взялся за возрождение остфоршунга. Доныне, пишет автор, немецкие историки основывались на идее Л. Ранке о единстве христианских народов Европы, из которого славяне исключались. Но теперь, когда переворот в науке стран Восточной Европы грозит свести на нет «всемирно-историческое значение восточной колонизации» (имеется в виду немецкий «натиск на Восток»), не пришло ли время, спрашивает он, несколько изменить взгляд на историческую роль самого славянства?

Не будет слишком большим преувеличением, продолжает он, утверждать, что знание славянской истории в ФРГ, а также в Западной Европе все еще по крайней мере столь же экзотично, как истории китайской или исламской, и что с именами Болеслава Смелого, Владимира Святого или Стефана Душана и сегодня гораздо реже связываются какие-либо исторические представления, чем с именами правителей восточных или египетских династий.

Далее автор, фактически заимствуя выводы марксистской историографии, говорит, что надо отказаться от мысли о неспособности славян, и, в частности, поляков, к самостоятельному государственному развитию и признать раннюю историю славян «в качестве конструктивного элемента в становлении нашего континента».

Рассуждения Г. Людата не парадоксальное исключение. Г. Кох, тогдашний редактор-издатель «Ежегодников по истории Восточной Европы», в статье «Изучение Советов как задача», констатируя отставание западноевропейской науки от советской прежде всего в области хозяйственной и социальной истории, тоже считал нужным отказаться от тезиса о внеисторичности славян. Причин успехов нашей науки Г. Кох понять не смог. Сама история ее мыслилась им примитивно: этапы ее развития он видел в том, что в 1934 г. в социально-экономическую схему была вставлена схема национальная, а в 1950 г.— также и всемирная.

Остфоршунг начал разработку истории славян во имя двух идей: отрицания славянской, особенно русско-славянской общности и утверждения германо-славянской «общности судеб».

Возьмем типичный пример — статью М. Хеллмана «Основные вопросы славянской государственной истории раннего средневековья» (1954). Вывод автор сформулировал так: «Большое разнообразие и природная разнородность (landschaftliche Verschiedenheit) раннесредневекового славянства мешают рассматривать его как единое целое, что, однако, правомерно делает славянское языкознание со времен Иосифа Добровского; но в политической и государственной истории это должно привести к ошибочным представлениям. Такого единства не было ни в этническом (племенном), ни в социальном отношении, о политическом не может быть и речи, так как оно до недавнего времени не существовало. Не было и политических стремлений, которые имели бы целью объединение всех славян, и вряд ли можно обнаружить в источниках следы осознания славянской общности».

Проверим это утверждение. Автор «Повести временных лет» — нашего летописного свода XII в.— не сомневался, что все славяне произошли от одного народа, жившего на Дунае; что и после расселения по Европе; они продолжали составлять «один язык (народ) словенск» — и «словени …и чеси, и ляхове, и поляне, яже ныне зовомая Русь», что они имели общий, понятный им всем разговорный язык — «бе един язык словенеск» и одна «грамота словеньская»; что, наконец, источник их духовного просвещения получен от общих апостолов.

Сходная мысль о родстве славянских народов нашла отражение в предании о Чехе, Лехе и Русе, впервые встречаемом во фрагменте Великопольской хроники (XIV в.): «Читается в древних книгах, что Паннония — мать и колыбель всех славянских народов… Итак, в той Паннонии у Пана, князя паннонского, родились три сына, из которых первенец назывался Лех, второй Рус, а третий Чех. Эти три брата, когда умножился их род и народ, положили начало владению тремя королевствами: Лехов, Руссов и Чехов… владеют ими ныне и впредь будут владеть, если на то будет божья воля».

Наконец, родство славян не вызывало сомнений и у неславянских наблюдателей. Один из них, Бартоломей Английский, посещавший Магдебург, составил около 1240 г. энциклопедию, в которой сообщал, что «славянами являются чехи, поляки, метаны и вандалы, русины, далматинцы и каринтинцы, которые все взаимно друг друга понимают и очень схожи как в отношении языка, так и обычаев, различаются, однако, по обряду». Не знаю, убедят ли мною приведенные факты М. Хеллмана, поскольку он в другой статье самого меня уже вывел за пределы современной науки: «До тех пор пока среди советских историков существуют люди типа господина Пашуто, мир представлений которого полностью принадлежит XIX в., …времени национального размежевания, плодотворный разговор, который может вызвать познание, невозможен». Мир представлений самого М. Хеллмана характеризуется двумя взаимосвязанными суждениями: немецкого «натиска на Восток» не было и прежних утверждений о нем «сегодня больше повторять нельзя», наоборот, славяне заняли области, некогда покинутые германцами. Если читатель вспомнит первую главу, то легко себе представит, сколь нова эта перелицовка истории М. Хеллманом. Она отлично дополняется работами других остфоршеров Ф. Гаузе, И. Барника, П. Дильса и др. Книга первого из них называется «Немецко-славянская общность судеб» (1952), и пропагандируется в ней мысль, ясно выраженная названием. Эту общность якобы создала немецкая колонизация стран Восточной Европы, заодно обеспечившая их «мирное присоединение (Anschluf}) к Западу». Итак, германо-славянская (в новой «западноевропейской» форме) общность достойна внимания, а славянская общность — фикция. Средством пропаганды германо-славянской общности стало включение славян (без России) в интегральную семью народов «западного мира».

Не следует думать, что остфоршунг вовсе не вбирает в себя «новых идей». Откроем книгу «Европейский Восток с западной и восточной точки зрения» (1956) Г. Людата, одного из наиболее эрудированных противников марксистской медиевистики. У него вызывает тревогу «происходящая ныне революционизация исторических воззрений в пограничной зоне старого западного мира». Под этой зоной западногерманская историография понимает славянские страны Европы, которые фашистские историки при Гитлере откровенно называли зоной «немецкого рейха». Дело в том, пишет Г. Людат, что «в современных битвах за власть и в споре разнонациональных исторических концепций и идеологий» старая, т. е. фашистская, оценка прошлого «сделалась шаткой и сомнительной». Отрицая закономерность происходящей революционизации, видя в ней лишь «перенос советской исторической картины на историю народов восточносрединной Европы», автор одновременно подчеркивает «жгучую актуальность» этого переворота и делает некоторые признания относительно нашей науки. «Советская концепция, ее важнейшая психологическая основа заключена именно в протесте этих народов против традиционной, в особенности немецкой, картины жизни Европы, в которой богатые достижения восточноевропейской историографии до сих пор никак не приняты во внимание». Логики ради автору следовало бы признать, что советская научная концепция отражает истинные национальные традиции славянских народов, но его, как видим, интересует не научная истина, а борьба за психологию жителей «зоны».

Г. Людат рассматривает медиевистику как сферу острой идейной борьбы, но борьбу эту он понимает превратно. «Именно здесь, — пишет он, — ныне осуществляется гигантская попытка посредством использования принципов и методов исторического материализма» высвободить славянские народы «из их западных связей и традиций и, перетолковав и переоценив прошлое, припечатать их историческому пространству законное членство в тысячелетней руководимой русскими культурной общности с целью узаконить политическую действительность наших дней и придать ей историзм; причем особенно важная роль в такой трактовке отводится возникновению исторической жизни и раннего культурного и государственного развития этих народов в средневековье».

В этой тираде отмечу только одно: ни русскую, ни славянскую историю вообще советские историки не собираются рассматривать вне связей с Западом или Востоком, ибо признают закономерное единство исторического процесса; они хотят лишь показать забытые (как верно признал Г. Людат) немецкой буржуазной наукой внутренние причины развития славянства и восстановить в правах изучение истории внутриславянской общности.

Что касается «припечатывания» прошлому чуждых ему свойств ради нужд настоящего, то советская наука, и это должно быть известно Г. Людату, давно отвергла ошибочный взгляд на историю как опрокинутую в прошлое политику; другое дело литература остфоршунга, где буржуазный прагматизм долгие годы освящал исторические упражнения гитлеровцев и процветает доныне.

Казалось бы, Г. Людату следовало поскорее включить славян как самостоятельный фактор в европейскую историю, коль скоро он хочет вырвать из рук советских ученых знамя защитников оклеветанного фашистами исторического прошлого славянства. Но это значило бы отказаться от того, за что сам Г. Людат ратовал при Гитлере, когда под руководством своего учителя Г. Аубина занимался в оккупированном Кракове «восточной работой». Такая задача ему не по плечу. И вот на наших глазах рождается концепция некоторого «отступления» перед марксизмом с целью спасения остатков пангерманизма. Выдвигается идея «синтеза» собственных (славянских) и западных (немецких) элементов как основы возникновения и развития славянских государств. «Нет противоречия в том, — пишет Людат, — что, с одной стороны, мы’ признаем и подчеркиваем историческую роль славян как активных членов средневекового христианства начиная с XI в., а с другой стороны, выделяем западноевропейские созидательные силы, которые к ним в значительной мере притекали с XII в., и ставим их как равнозначные рядом с происходящим образованием государств и христианизацией». Напрасно Г. Людат прикидывается простаком. Наша наука не отрицает синтеза в истории славянских (и других) народов, но отсюда еще очень далеко до признания равнозначности национальных и иноземных элементов. Ниже мы еще увидим, как распространяется эта идея теоретически и практически осткунде.

Критика этого взгляда остфоршеров встречается ими в штыки, и советским историкам приписываются идеи реакционного национализма и панславизма. Парламентский орган Бонна не зря обращал внимание на лозунг «интернационализма» в борьбе за эрозию коммунизма. Легенда о «советском панславизме» тоже не нова, она восходит к временам «третьей империи».

Однако до сих пор сторонниками взглядов остфоршун- га остаются (и то, хочется думать, ненадолго) лишь некоторые чехословацкие историки, в частности такой исследователь, как Ф. Граус (ныне — в Швейцарии). Несостоятельность его концепции довольно убедительно раскрыл недавно В. Д. Королюк, и мне нет нужды повторять им сказанное, хочу лишь обратить внимание на тот отклик, который вызвала позиция Ф. Грауса, сформулированная им в разгар политического кризиса, на страницах «Культурного творчества», в неофашистской прессе ФРГ. Восторженно приветствуя эту «культурно-политическую сенсацию», она квалифицировала действия автора и его сторонников как призыв отказаться «и от чешско-националистического и от чешско-сталинистского взгляда на историю», выражая надежду, что «немецкое участие» в чешской истории будет отныне изображаться полнее. Видимо, к тому дело и шло, ибо некоторые историки ЧССР (во главе с И. Мацеком) и ФРГ успели собраться в Брауншвейге, чтобы, как писала та же пресса, взаимно «обезвредить» свои учебники, причем речь вели ни много ни мало о гусизме и национальном возрождении Чехии.

Не знаю, чего достигли ревизионисты от педагогики, но в учебнике истории, изданном для школьников ФРГ под редакцией директора Брауншвейгского международного института школьных учебников Г. Эккерта, по поводу переселения миллионов немцев из освобожденных стран Восточной Европы сказано: «За спиной этих перемещенных, изгнанных людей осталась их родина. Должны ли они считать, что потеряли ее навсегда?» Началось с отрицания славянского единства, а кончилось, как известно, отрицанием единства социалистического.

Упрочение социалистического строя в ЧССР нанесло удар по очень показательной попытке практической инфильтрации остфоршунга в ее науку, чего не могут прикрыть ни запоздалые провокационные статьи в буржуазной прессе ФРГ с клеветой на великих деятелей нашей истории, ни лицемерные сетования о «проданной невесте». Именно продажа-то и сорвалась.

Видимо, некоторые историки в ЧССР, занявшие свое «особое положение» на «перекрестке Европы», забыли, что древняя идея славянского единства, искаженная и разорванная пангерманистами и панславистами дворянско-буржуазной поры, ожила и получила новое содержание, когда была поставлена коммунистами на службу борьбе против ига немецкого фашизма; они забыли, что прежде всего борьба СССР и союзных ему народов окончательно решила многовековой спор славян с германским империализмом, привела к подлинному национальному возрождению славянских стран. Разве не показательно, что их выступление приветствовали такие рьяные антикоммунисты, как Е. Лемберг-старший и Г. Лемберг-младший, с удовлетворением отметившие «быстрый упадок эмоциональной идеи славянского единства» в ЧССР? Разве панславизм — признание того, что в шеренге равноправных борцов за коммунизм многие революционеры связаны между собой сверх классовой солидарности еще и этнической близостью? Это справедливо отметил и глава правительства ЧССР Л. Штроугал. «Несомненно, что в сознании народа жила также идея славянской взаимности», — сказал он, вспоминая о борьбе своего народа с гитлеровской тиранией^[1].

1. «Правда», № 346, 1969, стр. 4. ↑