Метафизический и диалектический метод. Метафизика и конкретность

Эпоха, родившая великие метафизические системы, определила не только их положительную сторону, — эта эпоха питала также и крупнейшие, хотя и исторически неизбежные ошибки и недостатки этих систем.

Открытие морского пути вокруг Африки и в Индию, открытие Америки, первые кругосветные путешествия обогатили человечество таким огромным новым научным материалом, что понадобилось значительное количество лет, чтоб в нем разобраться. Необходимо было весь этот материал разбить на группы, рассортировать, отделить существенное oт несущественного, выделить определенные классы, тщательно исследовать в отдельности каждую вещь, каждую мелочь. Без этой предварительной кропотливой работы, без этого анализа немыслим был бы гигантский культурный прогресс последующих веков. Но эта работа оставила надолго привычку рассматривать предметы и процессы в их обособленности, вне их сложной связи с остальным миром.

Такой взгляд на мир привел к специфической ограниченности. Понадобился такой отрезвляющий подзатыльник, как Великая французская революция, чтобы расшевелить застоявшиеся мозги, расширить кругозор и научить смотреть на мир не с точки зрения традиционного так называемого здравого смысла, а так, как он есть на самом деле. Идеи эволюции и диалектики стихийно, большей частью независимо, проникают во все области знания. Нет ни одного более или менее крупного открытия и изобретения в котором не обнаружился бы с достаточной ясностью этот естественный закон.

«Природа, — пишет Энгельс, — служит пробным камнем для диалектики, и мы должны быть благодарны современному естествознанию за то, что оно доставило для этого испытания обильный и с каждым днем все разрастающийся материал и тем самым доказало, что в природе все совершается в конечном счете диалектически, а не метафизически. К сожалению, до сих пор можно по пальцам пересчитать естествоиспытателей, научившихся мыслить диалектически; этим противоречием между найденными результатами и традиционным методом мышления объясняется безграничная путаница, господствующая в настоящее время в теоретическом естествознании и приводящая в отчаяние как учителей, так и учеников, как писателей, так и читателей» («Анти-Дюринг», стр. 22).

Бессилие метафизики заключается в ее пассивности, в неумении охватить изучаемый предмет во всех его связях с остальным миром, в стремлении объять бесконечный мир ограниченными мерками здравого смысла, в игнорировании и непонимании законов развития. Всякое истинное познание имеет две фазы развития — аналитическую и синтетическую.

Разложение предмета на его составные части, отвлечение отдельных его свойств, подробное изучение каждой части и каждого свойства решительно ничего не прибавят к нашему цельному пониманию изучаемого предмета, если мы эти отдельные части и свойства не свяжем воедино, не изучим во всей их конкретности, в практике. Анализ и синтез не только не исключают друг друга, но тесно, неразрывно связаны между собою, как две стороны одной и той же медали.

Наши современные достижения во всех областях науки, например, наше убеждение в сохранении материи, энергии, наше объяснение жизненных процессов из всеобщих законов материи, совершенно невозможны были бы без применения этих двух сторон единого метода исследования природы.

Борьба Гегеля против метафизики есть фактически борьба за метод.

Метафизическое мыслетворчество происходит приблизительно следующим образом: от созерцания предмета составляется определенное представление о нем, затем отыскивается в голове какое-нибудь готовое сказуемое, которое и переносится на созерцаемый предмет. Метафизик убежден, что он таким путем достиг высшего знания, знания абсолютного. Он не замечает, что ни на шаг не продвинулся вперед, что таким методом совершенно невозможно исчерпать изучаемый предмет. Всякое определение по существу своему может иметь только ограничительное значение, оно зависит от ограниченной цели, поставленной нами при исследовании предмета, и потому не может исчерпывающе его объяснить. У В. И. Ленина мы находим чрезвычайно важное место по интересующему нас вопросу. В дискуссии о профсоюзах, давая некоторым своим оппонентам наглядный урок диалектики, он говорил:

«Стакан есть, бесспорно, и стеклянный цилиндр, и инструмент для питья. Но стакан имеет не только эти два свойства или качества, или стороны, а бесконечное количество других свойств, сторон, взаимоотношений и «опосредствований» со всем остальным миром. Стакан есть тяжелый предмет, который может быть инструментом для бросания. Стакан может служить как пресс-папье, как помещенье для пойманной бабочки, стакан может иметь ценность как предмет с художественной резьбой или рисунком, совершенно независимо от того, годен ли он для питья, сделан ли он из стекла, является ли форма его цилиндрической или не совсем, и так далее и тому подобное.

Далее. Если мне нужен стакан сейчас как инструмент для питья, то мне совершенно не важно знать, вполне ли цилиндрическая его форма и действительно ли он сделан из стекла, но зато важно, чтобы в дне не было трещины, чтобы нельзя было поранить губы, употребляя этот стакан, и т. д. Если же мне нужен стакан не для питья, а для такого употребления, для которого годен всякий стеклянный цилиндр, тогда для меня годится и стакан с трещиной в дне или даже вовсе без дна и т. д.». («Речь о профсоюзах», том XVIII, ч. 1, стр. 59 и 60).

Этим примером тов. Ленин показывает, что каждый предмет входит в бесконечное число отношений с внешним миром, что эти отношения неисчерпаемы. Для практики, для действия мы ограничиваем связи предмета и выдвигаем только те их них, которые соответствуют поставленной нами цели, а на остальное бесконечное число связей мы никакого внимания не обращаем.

Метафизик же хочет простым определением исчерпать бесчисленные отношения, хочет объять необъятное. Гегель пишет: «Содержание сказуемых ограничено, и очевидно уже, что оно несоразмерно богатству наших представлений о предметах, которые оно должно выражать» (Энциклопедия, § 29). В этом он видит первый недостаток метафизики и прибавляет: «Восточные народы хотели избежать первого недостатка, давая богу много имен, но число этих-имен долженствовало быть бесконечно». Ум не удовлетворялся ни одним из этих конечных определений. Желая проникнуть в сущность души и ставя себе вопрос: есть ли душа простое или сложное существо, метафизика занималась явно безнадежным делом, ибо такая постановка вопроса заранее отделяет непроходимой пропастью простое от сложного, предполагает, что простое существо исключает из себя сложность и существует независимо, раздельно от нее. Метафизика строит свои понятия на «здравом смысле», на рассудке. Рассудок же принимает отдельные отвлеченные части целого за самостоятельные определения, а если и связывает их, то чисто внешним образом, механически, ставя одно рядом с другим, но не совмещая их в конкретном единстве. Получается в лучшем случае искусственная, механическая связка, но не конкретная целостность, не живое, активное единство. «Ни механическое сложение костей, хрящей, мышц, тканей и т. д., ни химическое сложение элементов не составляет еще животного» (Энгельс).

Для того, чтобы придать своей вещи, как совокупности замкнутых монад, не имеющих окон вовне, хоть видимость конкретной вещи, Лейбниц вынужден был совершить чудо. А так как обыкновенным смертным такие занятия не рекомендуются, вследствие их безнадежной невозможности, то Лейбниц вынужден был пригласить себе на помощь единственное существо, способное совершать чудеса, — бога. Лейбниц посадил его на место капельмейстера, вручил ему дирижерскую палочку и заставил торжественно произнести сакраментальное: да будет гармония! И хотя после этого бог немедленно удалился, все же отсутствующая гармония настала между монадами, т. е. вещами, по лейбницевской же теории, совершенно не гармонирующими. Великий метафизик прекрасно понимал, что механическая связь не есть живое, активное единство, обязательное для каждой вещи. Нужно было отказаться от системы замкнутых монад или допустить чудо. От сущности своего учения Лейбниц отказаться не мог, и он изобрел гипотезу предустановленной гармонии.

Линней, много потрудившийся для установления близкого родства между организмами, застыл на полпути. Он искусно разоблачил связь между живыми существами, но не мог открыть причины этой связи, ибо на свои группы он смотрел глазами метафизика и не видел в них живой, активно действующей жизни.

Не только биология, но и все естествознание прошло через эту стадию метафизического понимания природы. Химия, принимавшая абсолютную устойчивость и неделимость атома, принципиально ничем не отличалась от старой биологии, которая утверждала устойчивость видов.

«Еще лет десять назад, — говорит в 1905 г. Дж. Дарвин в своей речи на съезде британской ассоциации в Кейптауне и Йоханнесбурге, — разнородность существа химических элементов принималась химиками как окончательный факт, да и самое название «атом», т. е. неделимое, давалось предполагаемой конечной неделимой доле материи. Таким образом, химик шел здесь в значительной степени тем же путем, что биолог, который, изучая эволюцию, принимает виды в качестве некоторых своих рабочих единиц. Поэтому до недавнего времени химик имел дело с рабочими моделями материи атомистического строения, и обширное здание современной химии было выстроено из атомных кирпичей» (цитир. из сборника «Философия науки», часть II, стр. 91, Гиз, 1923 г.).

Есть и в наше время любители метафизики, искатели камня мудрецов не только в философии, но и в естествознании. Возьмем хотя бы вопрос об упомянутых нами наследственных зачатках, так называемых генах или факторах. Представители самого крайнего направления в генетике пытаются уверить, что эти наследственные единицы в живом организме ничем не связаны, самодовлеющи, неизменны, не восприимчивы ни к каким изменениям среды и ведут свое застывшее начало чуть ли не с яичника нашей прабабушки Евы. И такая метафизика поддерживается и защищается в двадцатом веке после опытов Рёзефорда, наглядно показавшего разложимость атомов! Что же говорить о чрезвычайно сложном белковом веществе в живом организме, важнейшее значение которого заключается в непрерывном распаде и восстановлении за счет поступающего извне материала?! Старая уверенность метафизиков в обособленности и неизменяемости видов заменяется новой метафизической верой в обособленность и неизменяемость наследственных зачатков.

Насколько важно научать явления в их общей динамической связи, з не изолированно, показывает учение о взаимодействии рефлексов. Еще в семидесятых годах прошлого столетия Фрейсберг доказал, что два одновременных раздражения, действующих на один центр, взаимно усиливают друг друга, одновременные раздражения на разные центры угнетают друг друга. Исследование каждого из данных рефлексов в отдельности дало бы неверные результаты.

Еще более интересны с точки зрения разбираемого вопроса выводы Мерцбахера из опытов одновременного раздражения кожи и сетчатки глаза на движение ноги. Выводы эти следующие: 1) одновременное действие зрительного и осязательного раздражения вызывает больший эффект, чем действие одного из этих раздражений в отдельности, причем эффект одновременного действия двух раздражений превышает даже сумму рефлекторных эффектов, наблюдаемых при действии каждого раздражения в отдельности, 2) когда сила обоих раздражителей незначительна, так что в отдельности ни тот, ни другой не дают никакого результата, то при одновременном действии тех же раздражителей можно получить рефлекс, 3) при усилении одного из раздражителей чувствительность к другим раздражениям повышается (И. Арямов, «Общие основы рефлексологии»).

Бессилие метафизического метода при изучении подобных явлений очевидно. Этих явлений никак не понять, если их изучать изолированно, одно независимо от другого.