Некоторые методологические предпосылки

Жизнь есть продукт истории не только в том смысле, что к современному своему состоянию она пришла через длинную цепь развития материального мира, но и в том, что и в своем настоящем она одновременно додержит и значительные следы своего прошлого. Пройденный ею исторический путь не исчез для нее бесследно, а на ряду с новыми условиями существования является одним из существенных факторов, определяющих ее настоящий характер и направление ее дальнейшего развития. Строение и функции организма зависят не только от закономерностей условий, в которых он ныне очутился, но и от исторического прошлого, накопленного в нем за все время его развития. Настоящее жизни не отделимо от ее прошлого.

Существует довольно широко распространенное заблуждение, что в процессе развития мира меняется будто бы только материя, а законы, определяющие это развитие, остаются вечно одни и те же: в непрерывной изменчивости природы якобы неизменны и вечны только одни ее законы. Это заблуждение проистекает от того, что закономерности природы отрываются от мира действительных вещей, т. е. отрываются от самой природы и ставятся в совершенно независимое от нее положение; как будто бы они могут существовать самостоятельно вне мира вещей. Вещи и явления всегда подчинены определенным законам, «свободных» вещей р природе нет, но и законы имеют место только там, где существуют вещи. Закономерности выражают постоянные отношения между вещами. С изменением вещей меняются и их отношения, меняются и закономерности. Биологические закономерности возникли с возникновением жизни на земле. До этого их не было: законы живой природы могут существовать только там, где имеются живые существа. То же самое можно сказать и о закономерностях, управляющих человеческим обществом. До появления общественного человека никаких специфических социальных законов не существовало. Больше того: социология показывает нам, как с развитием человеческого общества постоянно меняются и закономерности, управляющие им. Доисторическое человеческое общество подчинялось другим закономерностям, чем историческое, а последнее, в свою очередь, распадается на целый ряд этапов со своими специфическими закономерностями. На каждой новой ступени развития материального мира старые закономерности видоизменяются, дифференцируются, получают особый характер. Словом, изменяется не только материальный мир, но вместе с ним претерпевают изменения и закономерности, действующие в нем и определяющие его непрерывное развитие. Само собой разумеется, что мы имеем в виду относительную изменчивость, а не абсолютную. Поскольку материя и движение неразрушимы, а только изменчивы, постольку имеются и более общие закономерности, характерные для всякой материи и всякого движения и отмечаемые на всех этапах эволюции мира. Таков, например, закон постоянства энергии, закон притяжения и др. Вот почему попытка охватить весь мир одной общей мерой заранее обречена на неудачу. Она в лучшем случае может привести к вскрытию этих общих закономерностей, но специфическая картина явления, своеобразный характер закономерностей, действующих именно в данном явлении, особенно если оно сложно, — останутся при этом за пределами досягаемости.

Почти до середины прошлого столетия в естествознании преобладал описательный метод. Старое естествознание было по преимуществу описательным естествознанием. Задача тогдашней науки состояла в том, чтобы накоплять побольше отдельных фактов, тщательно изучать их, по возможности, в самых мелких подробностях. Это был период «первоначального накопления» знаний. В таких условиях описательный метод не только не представлял особых трудностей, но и был плодотворным орудием в руках исследователя. Ибо вещи изучались вне связи с их историей, вне связи с остальным миром. Но по мере накопления отдельных фактов, когда появилась необходимость выйти за рамки простого описания, когда нужно было от частностей перейти к общим закономерностям, — словом, когда появилась нужда в теоретическом осмысливании этого накопленного упорным многовековым трудом материала, — безнадежная несостоятельность старого метода в применении его к новым задачам с каждым днем давала себя все больше и больше чувствовать. Каждый факт в отдельности как будто бы подтверждал установившееся веками мнение об абсолютной устойчивости природы, но, взятые вместе, эти факты никак не укладывались в рамки этой устойчивости. Натуралисты, занятые кропотливым изучением изолированных вещей и явлений, в подавляющем большинстве случаев не поднимались выше своей практической деятельности и как будто вытекающей из нее «очевидности» статической природы изучаемого мира, тем более, что старый метод, как было уже указано, не создавал для них никаких затруднений в практической работе. Даже больше того, всякая стихийно или обдуманно прорывавшаяся мысль об историчности природы авторитетно отвергалась всем научным миром как несостоятельная спекуляция, ничего общего не имеющая с объективной действительностью. Такова, например, судьба учения первых эволюционистов додарвинского времени.

Философы, опиравшиеся в своих теоретических обобщениях на данные, почерпнутые из современного им естествознания, с трудом сводили концы с концами и только иногда в чрезвычайно осторожной и робкой форме становились в оппозицию ходячему мнению натуралистов. В такой форме, например, эволюционные идеи нашли свое выражение у французских материалистов XVIII в. И только такие титаны мысли, как Кант и Гегель, осмеливались со всей последовательностью выступить против общепринятых взглядов. Но их влияние на современное им естественно-научное направление было крайне недостаточно. Во-первых, потому, что они были идеалистами и объективные процессы изображали вверх ногами, а излишняя рационалистическая спекуляция приводила их нередко к простой фантастике, ничего общего с действительностью не имеющей. А во-вторых, — и в этом лежит основная причина—их эволюционные идеи не имели еще прочного фундамента в современной им науке, и, не встречая соответствующей почвы, неизбежно должны были провалиться. Они были преждевременны. Естествознание в этих идеях еще не нуждалось, и они в большинстве случаев либо отвергались, либо просто оставались незамеченными.

Но время шло, а вместе с ним шло вперед и знакомство с миром. Наконец, наступил такой момент, когда почти каждый новый научный успех не только не облегчал дальнейшего прогресса, но вызывал все большие и большие трудности в понимании изучаемых явлений.

Такой нередко всплывающий исторический парадокс, когда новые успехи не облегчают, а затрудняют понимание не только вновь открытых, явлений, но и старых фактов, казавшихся раньше совершенно понятными, всегда характеризует методологический тупик. Это есть своего рода болезнь роста. Подобную болезнь роста, например, переживает современная нам физика. Теория квантов вновь поставила в порядок дня старые, казалось, окончательно решенные вопросы о причинности и случайности, о прерывности и непрерывности и т. п. Некоторые довольно известные физики в поисках выхода из тупика одно время даже подвергли сомнению один из основных законов природы — закон сохранения энергии. На подобном же распутьи находится и современная эндокринология.

Кризис естествознания первой половины прошлого столетия был кризисом роста, коллективным протестом фактов против стесняющих рамок, в которые они насильно были втиснуты старым, изжившим себя методом. И характерно, что разрешение кризиса наступило почти одновременно в разных областях науки и шло в одном и том же направлении. Сначала Ляйелль, затем Дарвин, Уоллес, Маркс, Менделеев и Лотар Мейер, каждый в своей специальной области, оперируя различным материалом, пришли, к одному и тому же решению. Кризис был разрешен отказом от старой статической точки зрения в пользу исторического метода.

Наша тема о витализме не позволяет нам подробно остановиться на закономерностях развития материального мира на всех ступенях его эволюционной лестницы. Но совершенно обойти эти вопросы мы не можем. Жизнь есть один из этапов этого развития, самый последний и самый сложный этап. Чтобы понять жизненное явление, недостаточно рассмотреть его только с точки зрения его динамики на данной стадий развития материального мира. Необходимо еще развернуть весь этот процесс развития в его исторической преемственности. Для этого нам прежде всего хотя бы в самой сжатой форме необходимо рассмотреть закономерности развития материального мира вообще. Нам прежде всего нужно ответить на вопрос, что представляет собою это вечное развитие, это вечное и непрерывное движение материи.

Мы здесь, к сожалению, также не можем подробно остановиться на философской проблеме материи. Этот вопрос выходит за рамки нашей задачи. Тем не менее мы все же считаем необходимым подчеркнуть, что объективное существование материи вне нас мы считаем для себя непреложной истиной. Людей науки, людей дела может интересовать только то, что объективно существует, что имеет реальный смысл, на что мы можем реально воздействовать, что может влиять на нас. Всякие скептические разглагольствования по поводу нереальности объективного мира для науки не имеют никакого значения. Серьезный исследователь, серьезный практический деятель проходит мимо этих метафизических мудрствований и упражнений, воздействует на внешний мир и извлекает из своей деятельности объективные результаты. Да и сами скептики в своей практической работе зло издеваются над своими собственными схоластическими измышлениями. И. Э. Мах, и М. Ферворн, и другие натуралисты, стоящие на субъективной точке зрения, в своих специальных исследованиях совершенно забывают свою «философию природы», оперируя с внешним миром, с его закономерностями, как с настоящими реальностями. Если бы объекты наших исследований не имели реального существования, а находились только в нашей голове, то какой смысл их изучать?! Какой серьезный человек и для какой цели стал бы заниматься пустыми несуществующими призраками?! Какую практическую ценность имели бы наши исследования, если бы оказался прав М. Ферворн, идущий по стопам Беркли, Авенариуса и Маха и утверждающий, что «то, что является нам как телесный мир, в действительности есть наше собственное ощущение или представление, наша собственная психея. Если я смотрю на какое-либо тело или воспринимаю его как-либо иначе, то в действительности я имею вовсе не тело вне меня, но только ряд ощущений в моей психее»[1]? Мы убеждены — да простят нам за несколько вульгарный пример, — что ни один из скептиков, отвергающих или сомневающиеся в реальности внешнего мира, если только этот скептик находится при полном уме и твердой памяти, не решится подставить свою голову под дуло заряженного револьвера с взведенным курком, как бы он твердо ни верил в то, что это орудие смерти есть только его субъективное представление, а не реально существующий факт.

Мы также отвергаем и объективный идеализм, поскольку мы исходим из реального мира, а не из беспочвенных разглагольствований о нем. Единственным критерием наших воззрений служит практика. А каждый наш практический шаг, так сказать, вопиет против так называемого «объективного духа», не зависящего от материального мира. Практика учит нас, что где ни встречаемся мы с «духом», он всегда и неизбежно связан с живой материальной системой. Мы не знаем «духа» без этой системы. Никакая жизнь не была возможна на нашей планете на первых стадиях ее развития, хотя бы благодаря определенному ее физико-химическому состоянию. А отсутствие материального носителя «духа» исключает и всякую возможность существования этого «духа». «Дух» рождается из материи. Но он не есть свойство, изначально присущее материи. В отдельных частицах вещества, в атомах, мы никакого «духа» не встречаем, несмотря на то, что «дух» возникает из материи на определенной высоте ее исторического пути. Чувствует, сознает, мыслит не материя вообще, но определенным образом организованная материя. И совершенно не обоснованным произволом является распространение психического бытия на весь материальный мир, допущение атомного сознания и тому подобные метафизические построения. Опыт учит нас, что нет «духа» без материи, но тот же опыт не дает нам положительно никаких указаний на то, что «дух связан со всякой материей, с материей вообще. Эта позиция резко отграничивает научный материализм от гилозоизма и панпсихизма, одухотворяющих всю природу, допускающих наличие сознания или психики в любой частице любого вещества.

Научно-материалистическая концепция сознания также резко отличается от вульгарно материалистических взглядов Фогта, для которого «дух» представляется такой же грубо материальной вещью, производимой центральной нервной системой, как, например, желчь, производимая печенью[2].

Формальное наивно материалистическое «разрешение» проблемы психического и физического, очевидно, не есть преодоление дуализма, против которогр, главным образом, и направлена эта «монистическая» точка зрения вульгарных материалистов середины прошлого столетия. Сведение психического к физическому, как мы это видели на только что приведенном примере вульгарного материализма, или обратное—сведение физического к психическому, с чем мы встречаемся у вульгарного идеализма, есть простое отрицание одного из данных в пользу другого, простая- замена пси- хичёского физическим, или наоборот. У одних все сводится исключительно к материи, у других — исключительно к «духу». Очевидно, ни та, ни другая точка зрения не есть концепция единства психического и физического. Диалектический материализм стоит на точке зрения психо-физического монизма. Он признает реальное существование «духа», но не изолированного, не независимого, а вполне обусловленного определенной материальной системой, с которой он связан. С этой точки зрения «дух» есть субъективное выражение определенных физиологических процессов, происходящих в достигшей большой высоты развития живой системе под воздействием внешнего мира и самой системы.

В чем состоит «сущность» того, что некоторые объективные физиологические процессы сопровождаются субъективными ощущениями или переживаниями, — мы не знаем, как не понимаем еще очень многих других фактов. В чем, например, заключается «сущность» превращения одного вида энергии в другой? В чем состоит «сущность» притяжения? Па все эти вопросы в настоящее время мы можем дать только один ответ: таковы факты. Этим ответом мы вынуждены пока довольствоваться, если хотим оставаться на уровне современного нам естествознания. Само собою понятно, что этот временный отказ от объяснения явления ни в коем случае не означает утверждения принципиальной непознаваемости его или принципиального деления мира на познаваемые явления и непознаваемые иррациональные «вещи в себе». Каждое открытие все больше и больше раскрывает перед нами эту самую «вещь в себе». Каждый научный успех превращает «иррациональный остаток», непознанную еще часть вещи или явления в рациональную, приближает нас к более широкому и глубокому пониманию этой самой сущности или «вещи в себе». Наши возможности познать мир—безграничны, хотя абсолютно исчерпать его мы никогда не будем в силах: всегда перед человечеством будет маячить какой-нибудь непознанный (но не непознаваемый) остаток, к познанию которого будут направлены наши усилия. И каждый успех в этом направлении будет все больше и больше сокращать этот непознанный остаток, в то же время открывая все новые и новые незнакомые еще нам горизонты. Ибо вселенная бесконечна и неисчерпаема.

Следующий пример покажет нам, как успехи науки превращают «вещь в себе» в «вещь для нас», как сущность явления или вещи в процессе развития науки все глубже и шире вырисовывается перед нами. Еще со времен Пифагора было известно, что равно’ напряженная струна при последовательном изменении ее длины в простом численном отношении дает созвучные тоны. Композиторы и музыканты пользовались этой закономерностью и создавали выдающиеся произведения искусства. Но сущность этого удивительного явления была неуловима для нашего познания. Консонанс, как явление, был очевидным фактом, им пользовались на практике, он был «вещью для нас», но сущность его в течение тысячелетий представлялась неподдающейся нашему познанию «вещью в себе». Но вот после долгих тщетных усилий познать это явление, пришел Гельмгольц и искусной рукой тонкого исследователя приподнял краешек непроницаемой завесы с этой тайны, и прежняя «непознаваемая» «вещь в себе» стала все более и более отчетливо развертываться перед нами многими ранее нам неизвестными сторонами своей сущности.

Победоносное шествие науки, наше прогрессирующее с каждым днем познание природы, углубляющееся и расширяющееся человеческое господство над стихийными естественными процессами, являются нагляднейшим уроком надуманности, искусственности и метафизичности разговоров о принципиальной непознаваемости «вещей в себе». Никакая отрасль науки принципиально не может допустить в своей области существования каких-то потусторонних, непознаваемых вещей, ибо она не может ставить себе преграды на своем пути, заранее указывать пределы, до которых она в праве доходить, но которые переходить ни в коем случае нельзя. Современное естествознание прекрасно понимает относительность своих знаний, неисчерпаемость материала, подлежащего его изучению, но оно не может огородить себя китайской стеной от объектов своего изучения или заранее наметить себе границу, за пределами которой наши познавательные способности обязательно должны оказаться бессильными, где неизбежно должен прерваться дальнейший путь развития, откуда начинается вечное прозябание, повторение задов и топтание на месте. Современное естествознание не может не отвергнуть точку зрения «принципиальной непознаваемости» метафизических «иррациональных остатков», потусторонней «вещи в себе».

Эта единственно научная методологическая позиция обязательна для всех без исключения отраслей нашего знания. Ее должна придерживаться и биология. Конечно, это не должно означать, что любая поставленная задача может быть сегодня же решена. Темп развития науки находится в преемственной зависимости от всего ее прошлого, ее прогресс не может выйти за рамки эпохи, естественные науки не знают сверхъестественных прыжков. Тем более естествознание не может заниматься метафизическими вопросами.

Вопрос о «первопричинах» долгое время занимал натурфилософов и продолжает занимать некоторых естественников до настоящего времени. Перенесенное из метафизики в естествознание, это понятие и здесь не может иметь никакого реального смысла. Действительный мир не имеет начала, и он поэтому не может иметь начальных причин. Введение понятия первопричины в естественные науки равносильно признанию внезапного возникновения мира из ничего, его божественного происхождения. Естествознание не может иметь и никогда не будет иметь дела с первопричинами просто потому, что реальный мир не имеет начала, он бесконечен во времени и никаких первопричин не знает. Клод Бернар в своих известных физиологических лекциях поднял вопрос о первопричинах[3]. Он приходит к заключению, что физиологу нечего делать с первопричинами, ибо они недостижимы для науки, непознаваемы. Выходит, что первопричины имеют реальное бытие, но заниматься ими не следует, так как объект исследования лежит по ту сторону нашего познания. Не убеждение в том, что первопричины являются пустой выдумкой метафизика, ничего общего не имеющей с реальной действительностью, а метафизический агностицизм вынуждает Клода Бернара отказаться от их поисков. В настоящее время поиски начальных причин несомненно указывают на мистическое умонастроение и сознательную или бессознательную цель их искателя. И неудивительно, что эти поиски, как правило, обыкновенно кончаются «открытием» какой-нибудь таинственной сущности, очень смахивающей на сверхъестественного создателя. В этих случаях «открывают», собственно говоря, то, что заранее наметили или поставили себе целью «открыть».

Жизнь есть продукт исторического развития материального мира. В настоящее время мы еще не можем дать более или менее точную картину возникновения жизни на земле. Наши лабораторные достижения в направлении искусственного воспроизведения возможных путей этого развития пока все еще крайне ограничены. «Искусственные клетки» Траубе, Румблера, Ледюка и др., хотя и показывают некоторые интересные стороны формообразовательных процессов в определенных неорганических явлениях, имеющих чисто внешнее сходство с некоторыми жизненными процессами, само собою разумеется, не являются «живыми клетками». Все же имеющийся наличный материал в разных областях естествознания достаточно ясно обнаруживает генетическую связь между органическим и неорганическим миром. Об этом свидетельствует, например, хотя бы тот общеизвестный простой факт, что в живом организме нет ни одного элемента, который не встречался бы в неорганической природе. Хотя после знаменитых работ Пастера никто уже не верит в спонтанное самозарождение жизни (generatio aequivoca), все же мы непрерывно наблюдаем, как всасываемые растениями неорганические вещества служат исключительным материалом, идущим на восстановление беспрерывно разрушающегося живого тела этих растений. Современное естествознание может привести достаточное количество данных, указывающих, что корни органического мира, несомненно, лежат в неживой природе. Эту нашу научную уверенность обильно питает принятый во всех отраслях науки исторический метод, не мирящийся с дуалистическими представлениями о двух независимых рядах развития —органического и неорганического. Для понимания жизненного явления с развиваемой здесь монистической точки зрения недостаточно изучение этого явления в том виде, как оно сложилось к настоящему времени, — необходимо еще проникнуть в его прошлое, его историю, вскрыть его преемственную связь с более низкими ступенями эволюции материального мира. Для этого прежде всего необходимо рассмотреть, хотя бы коротко, основные закономерности развития материи вообще.

Мысль о непрерывной изменчивости природы теряется в глубине древности. О непрерывной изменчивости, о вечном становлении говорили Гераклит, Демокрит, Эмпедокл и другие. Аристотель учил, что круговращение небесных светил вызывает ряд изменений на земле, постоянно меняющих ее облик. Бессмертная поэма Лукреция Кара («О природе вещей») свидетельствует, что идеи изменчивости были близки и науке, развившейся в древнеримской империи. Многие памятники средних веков и начала нового времени говорят о том, что эти идеи ни на минуту не исчезали с научного горизонта даже и в самое тяжелое для науки время. Но, несмотря на это, учение об эволюции принадлежит исключительно девятнадцатому столетию. Раньше говорили о процессах изменчивости как о замкнутых, периодических циклах, вращающихся в неизменном круге, неизбежно приводящих к первоначальному состоянию. В этих представлениях имеется изменчивость, есть механическое становление, но нет поступательного развития, нет эволюции в ее диалектическом понимании. Мысль о неповторяющейся эволюции, о движении, приводящем к необратимым новообразованиям, принадлежит исключительно веку Гегеля, Дарвина и Маркса.

Для примера возьмем представление Эмпедокла о возникновении органических форм. Его «эволюция» не есть непрерывный, все усложняющийся процесс, а простое механическое сложение отдельных вполне готовых частей. Организм как целое не развивается, он не есть продукт эволюции, а возникает сразу в готовом виде в результате стихийного механического скрепления между собою отдельно выросших органов. Вот как рисуют этот процесс дошедшие до нас отрывки из произведений Эмпедокла:

Так выросло много голов без шеи,

блуждали голые руки, лишенные плеч,

двигались глаза, лишенные лба…

Но когда божественное теснее соединилось с божественным,

они (члены) скрепились между собою, как кто с кем повстречался,

и к множеству существующих без перерыва присоединились еще другие…

Появилось много существ с двойными лицами и двойною грудью,

рожденный быком с головой человека, и наоборот,

произошли рожденные людьми с бычачьими головами,

которые вперемежку происходили от мужчин

или от женщин, имеющих нежные органы…[4]

Из всей этой массы возникших существ остались в живых более или менее приспособленные. Остальные неизбежно вымирали. Так, по Эмпедоклу, возник органический мир. Здесь есть единовременное возникновение, но действительного, непрерывного развития в современном смысле здесь нет.

Эволюционное учение Бонне, Галлера и др. рассматривало развитие организмов как простое развертывание того, что было в совершенно готовом виде в зародыше, как простой рост заложенного в яйце или сперматозоиде миниатюрного существа. В процессах старения и смерти это учение видело простое свертывание развившегося организма, его возвращение в исходное состояние. Прямое или обратное развитие пропорционально увеличивает или уменьшает в размерах то, что уже раньше существовало в исходном или зрелом виде. Такое понимание эволюции есть фактическое ее отрицание. Ибо оно, как и древние эволюционные учения, отрицает новообразование, оно представляет себе объект развития на всех этапах этого пути водной и той же качественной форме, сводя весь процесс развития к простым изменениям размеров.

К фактическому отрицанию эволюции приводит также и та точка зрения, которая сводит эволюционный процесс к простым количественным перемещениям материальных частиц в пространстве. Механистическая концепция, не видящая никакого принципиального отличия между различными формами материи на различных стадиях ее эволюционного пути и сводящая все это разнообразие и обилие форм к большему или меньшему количеству частиц, распределенных в различном порядке, есть по существу антиэволюционная точка зрения. Мир не развивается, он только комбинирует вечно неизменные частицы, составляющие его. Реально никакого многообразия в мире нет. Все предметы однородны. Они различаются между собою только количеством и порядком расположения своих составных элементов. Качественных отличий реальный мир не знает, они субъективны и вносятся нами в него. Они — формы нашего созерцания, зависящие от специального устройства нашего организма, но не реальная действительность вещей или явлений. Вне нашей головы нет никакого качественного многообразия природы. Дюбуа-Реймон, например, в своей работе «О границах познания природы» утверждает, что «мир сам по себе безмолвен и мрачен, т. е. лишен свойств не только с точки зрения субъективного анализа, но и для механического воззрения, добитого путем объективного исследования». Если объективно природа не знает никаких качественных различий, если объективно вещи и явления лишены свойств, которыми мы их отличаем друг от друга, то эволюция, приводящая к этим различиям, есть пустая выдумка и никаких корней в реальном мире не имеет. Вот единственный вывод, который сам собой напрашивается, если принять механистическую концепцию мира.

Чисто механистический взгляд на органическую эволюцию как простую перегруппировку неизменных зародышевых частиц в наше время развивает в биологии голландский ботаник Лотси. Он утверждает, что эволюция органического мира совершается при постоянстве видов, в результате простой перегруппировки неизменных отцовских и материнских зачатков при скрещивании. «Эволюция, — пишет Лотси, — возможна, по меньшей мере, мыслима и при постоянстве видов»[5]. В эволюционном процессе ничего нового не создается. Признаки, возникающие у организмов на различных стадиях развития, не новы, они извека существуют в скрытом виде в абсолютно неизменных зачатках и выявляются только при определенном сцеплении зачатковых элементов. Новые органические формы, возникающие в процессе эволюции, по существу не новые формы, а новые комбинации извека данных зародышевых частиц. Вся эта «эволюционная теория», фактически отрицающая эволюцию, чрезвычайно характерна для механистического мировоззрения. Эволюция есть процесс созидательный[6]. В своем развитии материя не только меняет месторасположение своих составных частей, увеличивает или уменьшает их в числе, но и качественно меняет форму своего бытия. Такой процесс развития возможен потому, что качества присущи предметам объективно, а не вносятся нами извне. Вещи без качеств — такая же пустая абстракция, как и качества без вещей. Процесс эволюций- состоит в диалектическом превращении одних качеств развивающегося субстрата в другие. Откуда могло бы взяться в нашей голове представление об изменившихся признаках, об изменившихся вещах, если бы. эти признаки не имели места в объективных предметах? Наша голова не может их создавать из ничего. Ничто не приходит со стороны. Изменяется то, что раньше было, но в процессе изменения возникает нечто новое, а не повторяется старое. Каждая новая ступень развития потому и новая ступень, что содержит в себе нечто такое, чего раньше не было. В этом суть эволюционного процесса. Этой общей закономерности развития подчинена вся природа, она присуща как неорганическому, так и органическому миру и социальным явлениям. Это, как мы уже показали выше, не значит, что законы развития на всех ступенях эволюции одни и те же. Из нашего понимания эволюционного процесса вытекает как раз обратное. Каждая стадия развития материи, помимо особенностей, присущих всякой материи вообще, имеет еще и свои специфические особенности. Откуда и следует, что помимо общих закономерностей материя на каждом этапе эволюции подчиняется еще и специфическим закономерностям, свойственным каждому этапу развития. Вот почему не только биологические процессы не сводимы «до конца» к Физическим и химическим но и физико-химические явления не исчерпываются одной механикой, а социальные явления не укладываются в рамки одних биологических закономерностей.

Это специфическое своеобразие, свойственное каждой ступени развития и не сводимое до конца к закономерностям более низких этажей эволюции, приводит к необратимости процессов развития. Признак, в зависимости от условий, а также внутреннего состояния системы, которую он частично представляет, может качественно усложниться или упроститься, но он не может повториться. Деградация некоторых видов, скажем, паразитов, очевидно, не есть возврат к исходной форме, а упрощение организации, замена старых, более сложных признаков новыми, менее сложными.

Чрезвычайно показательными в этом отношении являются исследования Долло над филогенетическими изменениями панциря морской черепахи (Dermochelys coriacea), опубликованные им в 1893 г. Подробными и тщательными исследованиями относительно строения и образа жизни морских черепах он доказал, что далекие предки современных кожистых черепах были береговыми животными и имели полный костяной панцирь. Из них развились пелагические (живущие в открытом море) черепахи, потерявшие в связи с этим образом жизни свой панцирь почти совершенно. Потомки этих пелагических форм снова стали береговыми жителями и образовали новый панцирь, мозаичный панцирь кожистых черепах, в котором первоначальному панцирю принадлежит лишь затылочная пластинка, а все остальное имеет новое строение и форму. Кожистые черепахи в сравнительно недавнее время снова перешли к пелагической жизни, почти совершенно не изменив своего панциря[7]. Таким образом, мы здесь имеем два повторных возвращения к одному и тому же образу жизни, причем ни в одном случае мы не имеем повторения признака, меняющегося в зависимости от условий существования. Основываясь на этих исследованиях и других данных, О. Абель формулирует следующий «закон Долло»: орган, ставший в процессе филогенетического развития рудиментарным, никогда не достигает своего прежнего уровня, а исчезнувший совершенно никогда не появляется снова. Если в процессе приспособления к новому образу жизни теряются органы, игравшце при прежнем образе жизни значительную роль, то при новом возвращении к старому образу жизни эти органы никогда более не возникают снова. Их место занимают новые органы[8].

Необратимость органической эволюции очень смущала Нэгели. Ему казалось чрезвычайно странным и чудесным, почему возникший у организма в процесссе эволюции новый признак не имеет обратного хода. Для объяснения этого явления он считал необходимым допустить наличие у живых существ особого «принципа совершенствования», препятствующего процессам обратного развития. Другими словами, Нэгели стал на виталистическую точку зрения. Но он, как и почти все виталисты, не заметил одного: эта общая закономерность развития присуща не только органическому, но и неорганическому миру, а также общественным явлениям. Чтобы быть последовательным, он должен был бы признать этот мистический «принцип совершенствования» не только в живом организме, но и в предметах неорганической природы и в социальных явлениях. А это по существу означало бы отказ от всяких виталистических «принципов совершенствования», ибо жизненные явления не составили бы в этом отношении никакого исключения.

С этой точки зрения более последовательной является позиция известного ботаника, профессора Кильского университета, И. Рейнке. Сверхсйлами, или «доминантами», он наделяет не только мир растений и животных, но и всякую неорганическую систему, действующую как целое, независимо от того, приводит ли данную систему в движение человек, или ее действие вынуждается естественными условиями. По мнению Рейнке, никакая система сама по себе не могла бы координировать действие своих составных частей, не могла бы функционировать как единое целое, если бы не обладала регулирующей и направляющей доминантой. Доминанта действует как руководитель, дает направление силам природы, объединяет энергию отдельных составных частей системы в единый целостный поток. Доминанта может выявлять свое руководство над готовым материалом, над готовыми силами природы, в пределах общих естественных закономерностей. Выходить за пределы естественного она не может. Таким образом, доминанта — по Рейнке — не сама энергия, не сама сила природы, а нечто такое, что стоит над ними и приводит хаотические процессы отдельных частей системы в гармоничное, целое. Специфическое своеобразие различных систем определяется не только различием материалов, из которых состоят эти системы, но и характером направляющих их деятельность доминант. Каждой системе и даже каждому ее отдельному компоненту соответствует особая доминанта. Новое качество, независимо от того, проявляется ли оно в неорганических или органических системах, обязано своим возникновением и существованием этим сверхсилам. «Сколько имеется орудий и машин, даже больше того, сколько частей содержится в них, — пишет Рейнке, — столько различаем мы видов принуждений, управляющих энергией. Коротко говоря, в каждом таком случае мы можем говорить о сверхсиле или доминанте, стоящей над энергией и управляющей ею»[9].

Позиция Рейнке несомненно последовательнее многих других виталистических учений: в ней нет той непроходимой пропасти между органическим и неорганическим миром, которую мы отмечаем в других виталистических концепциях. Плохо «только то, что взгляды Рейнке, может быть, даже чрезвычайно последовательные с точки зрения первобытного антропоморфизма и анимизма, совершенно чужды современному научному естествознанию. Современная наука изучает реальные явления, ей нет дела до фантастики, мистических измышлений и беспомощных представлений отдельных людей, если только она не ставит себе специальной цели изучения корней и причин подобного рода мозговой работы. Другое дело — виталистическая философия природы. Для нее, по откровенному признанию виталиста Вл. Карпова, «имеют ценность показания не только ученых, но также мистиков и поэтов — лиц, могущих, благодаря особенностям своего гения, усиливать те связи человека с природой, которые остаются незамеченными для среднего человека и даже отвергаются им как ложные». «Поэзия есть нечто более философское и важное, чем история» (Аристотель, Поэтика)[10].

Сведение сложных явлений к более простым имеет громадное значение для познавания этих явлений. Оно углубляет наши сведения о предмете, выявляет многие скрытые от нас стороны этого явления, но не устраняет специфического своеобразия сложного процесса. Нам, например, удалось точно доказать, что в состав человеческого тела не входит ни один элемент, не встречающийся в окружающем нас мире. Мы можем даже не остановиться на этом, а идти еще дальше и с полной уверенностью сказать, что человеческое тело состоит из электронов и протонов, но этим мы никак не докажем, что человек не есть человек, а простая совокупность материальных частиц. Чтобы изучать человека, нельзя ограничиваться простым перечислением его составных частей. Необходимо рассмотреть его как целостную конкретность, установить своеобразные закономерности, которым он подчинен как данная реальная единица.

Задача всякого научного исследования состоит в установлении не только сходных черт между различными формами материи, но и различий, выделяющих данную форму как особую, своеобразную форму, не встречающуюся на других ступенях развития. Это означает, что никакая наука не может отказаться от изучения специфически своеобразных закономерностей явлений, подлежащих ее исследованию, не может исключительно заниматься простым «сведением» их. Каждая отрасль науки имеет свой специальный предмет и вытекающие из него специальные методы работы. «Сведение» не приводит к познанию сводимого явления в его реальной конкретности. Никакая механика не в силах заменить физику или химию, как эти последние не заменят биологию, а биология — социологию.

Наука знает бесчисленное множество явлений, о механическом или физико-химическом «сведении» которых вообще не может быть никакой речи. Объективно существуют не только протяженные явления, но и непротяженные. Психика, например, воля, отношения между частями и системами существуют реально, текут во времени, но не пространственны. Эти непространственные явления всегда связаны с определенным протяженным субстратом и не имеют самостоятельного существования вне этого субстрата, но они так же реальны, как любое пространственное явление, и составляют такой же объект нашего познания, как любая протяженная вещь. Говорить о «сведении» этих непространственных объектов познания к физике, химии или механике, значит свести непротяженное к протяженному, т. е. фактически признать непротяженность материального мира. Вульгарный материализм, таким образом, превращается в свою собственную противоположность — в вульгарный идеализм.

Много поучительного в этом направлении могут нам дать явления мимикрии. Покровительственная окраска некоторых насекомых, птиц, пресмыкающихся и млекопитающих зависит от зоркости и остроты глаза врага-хищника. Более заметные животные беспощадно уничтожаются. Остаются жить те, которые не доступны или, во всяком случае, мало доступны глазам хищника. Причина закрепления той или друге» окраски у животного лежит именно в том, что враг уничтожил других, менее приспособительно окрашенных животных, а этих не только не трогал, но и не замечал. Наличие определенной окраски у многих животных находится в зависимости от устройства зрительного аппарата у их хищного врага, а сохраняется она именно потому, что недоступна ему. Таким образом, понять эти явления можно, только распутав причудливый клубок связей и взаимоотношений между отдельными группами животных, «сведение» к физике и химии здесь не только бесцельно, но и невозможно.

Витализм также утверждает специфичность жизненного процесса. Но у него эта специфичность получает абсолютный характер. Жизнь насильно вырывается из природы и даже противопоставляется ей. Существует живое и неживое. Пути их развития и закономерности этого развития принципиально различны. Между ними нет исторической преемственной связи. Жизненные явления определяются деятельной, регулирующей, направляющей нематериальной сущностью, физико-химические же процессы целиком подчинены законам механики. Витализм непосредственно ведет к дуализму или даже плюрализму, к установлению двух или большего числа рядов развития, не связанных между собой общностью происхождения. Витализм имеет дело с надуманной метафизической непротяженной «сущностью», обладающей способностью вмешаться в любой процесс организма, где только, с точки зрения виталистов, в этом вмешательстве оказывается малейшая необходимость. Виталистическая нематериальная «сущность» напоминает маленького суетливого бестелесного божка, неуловимого никакими научными средствами, принципиально неуловимого божка, но тем не менее наделенного многочисленными конкретными признаками и охарактеризованного до мельчайших подробностей. Этот божок, по мнению виталистов, и есть реальная причина качественного своеобразия, автономности жизненного процесса.

Правильную постановку проблемы развития, а вместе с ней проблемы качества, мы встречаем в произведениях В. Келера, М. Вертгеймера, М. Гартмана, К. Левина и других представителей так называемой структурной теории («Gestalttheorie»). Они правильно подчеркивают, что не только живые существа, но и многие неорганические системы имеют характер целостности, не укладывающейся в арифметической сумме ее составных частей, и в этом отношении нет принципиальной разницы между живыми и мертвыми системами. В. Келер в своей книге «Физические структуры»[11] приводит большое число примеров подобных неорганических целостностей. Он доказывает, что всякая система, образовавшаяся из синтеза отдельных частей, всегда содержит новые признаки, не встречающиеся у составных частей, что отдельные свойства частей «снимаются» в целостной системе и играют исключительную роль при образовании синтетического целого. Во всякой системе целостность доминирует над частью, ибо последняя теряет здесь свою самостоятельность. Этот анализ проблемы качества не может встретить с нашей стороны возражений. Мы должны только прибавить, что такое понимание качества не представляет ничего нового. Больше ста лет тому назад оно было подробно и глубоко развито Гегелем, а от него через Маркса и Энгельса перешло в современный научный материализм. Но на этом общность взглядов у представителей «Gestalttheorie» и марксистов кончается. В дальнейшем анализе качества Келер, Вертгеймер, Гартман и др. примыкают к столь распространенному в современном естествознании агностицизму, утверждая, что новые признаки, выявляющиеся в целостной системе, представляют «иррациональный остаток», лежащий по ту сторону естествознания, а потому не поддающийся нашему познанию. Макс Гартман, например, во второй части своей «Общей биологии»[12] утверждает следующее: «Естествознание по своим средствам познания не в состоянии охватить особенного, специфически качественного, собственно иррационального не только в органическом, но и неорганическом мире, но это его не интересует. Оно вполне удовлетворяется познанием поддающихся исследованию частей и количественным установлением причинных зависимостей, а иррациональное обходит и оставляет. И с своей точки зрения естествознание совершенно право. Мы были бы чрезвычайно удовлетворены, если бы поддающаяся познанию часть явлений целиком открывалась перед нами в своем процессе изменчивости. Но иррациональный остаток бытия лежит за пределами естествознания». И дальше для пояснения своей позиции Гартман приводит рассуждения Роберта Майера на тему о том, что мы не можем знать, что такое сила, что такое теплота, но мы должны знать, как неизменными единицами измерить силу, работу и теплоту, и какое существует отношение между килограммометром и теплотой.

Марксизм отвергает этот дуалистический взгляд на природу. Для него нет принципиально непознаваемых вещей и явлений. «Трансцендентный мир», «иррациональный остаток»—все это искусственные метафизические построения, вытекающие из неправильного взгляда на характер нашего познания. Совершенно правильно, что абсолютное по» знание невозможно, что познание, как бы далеко оно ни ушло вперед, всегда останется относительным, но это не. значит, что перед ним стоят какие-то пределы, что где-то имеются какие-то принципиально непознаваемые вещи или явления, что перед нами два мира—мир познаваемых явлений и мир трансцендентных, иррациональных, непознаваемых вещей. Причины относительной ограниченности нашего познания коренятся не в самих вещах, не в их надуманной трансцендентной природе и не в неспособности якобы нашего разума проникнуть в самую суть явлений, а в том простом факте, что бесконечная природа не может быть исчерпана до конца. Перед нашим познанием всегда будут стоять временные преграды, обусловленные определенными историческими причинами, но с каждым новым открытием эти преграды будут отодвигаться все дальше и дальше, и «иррациональный остаток» все больше и больше будет превращаться в рациональный. Познание есть бесконечный процесс раскрытия «трансцендентности» природы и превращения пресловутой «вещи в себе» в «вещь для нас».

  1. Макс Ферворн, Общая физиология, пер. М. А. Мензбира и Н. А. Иванцова, выпуск 1, Москва, 1897, стр. 71. Подчеркнуто самим Ферворном.

  2. См., например, Carl Vogt, Phisiologische Briefe für Gebfldete aller Stände, Tübingen, 1845, S. 206.

  3. Кл. Бернар, Курс общей физиологии, перевод М. Антоновича. СПБ, 1878. Первая лекция.

  4. Таннери, Первые шаги греческой науки, СПБ, 1902. Приложение, стр. 99.

  5. Сб. «Новые идеи в биологии», № 4, стр. 121.

  6. В этом отношении бергеоновская «творческая эволюция», как правильно отметил уже Л.С. Берг, есть простой плеоназм. Не творческой эволюции нет. Понятие эволюции содержит в себе и понятие творчества.

  7. Брэм, Жизнь животных, т. IV, стр. 584 (писано Францем Вернером).

  8. О. Abel, Grundzüge der Palaeobiologie der Wirbeltiere, Stuttgart, 1912, S. 616.

  9. Reinke, Die Welt als Tat. Berlin, 1925, Verlag von Qebrilder Paetel, S., 290.

  10. Вл. Карпов, Основные черты органического понимания природы, Москва, изд. «Путь», год не указан, стр. 10.

  11. Wolfgang Köhler, Phislsche Gestalten, Verlag der Philosophlschen Akademie, Erlangen, 1924.

  12. Max Hartmann, Allgemelne Biologie, Eine Einführung in die Lehre vom Leben, Zweiter Teil, Jena, Gustav Fischer, 1927. Интересующая нас проблема трактуется Гартманом на стр. 707—7I7.

Содержание