Предмет метафизики. Метафизика и критицизм

В предисловии к энгельсовскому «Людвигу Фейербаху» Плеханов следующим образом определяет метафизику:

«Что такое метафизика? Каков ее предмет?

Ее предметом служит так называемое безусловное (абсолютное). А какова главная отличительная черта безусловного? Неизменность. Оно и неудивительно: безусловное не зависит от обстоятельств (условий) времени и места, видоизменяющих доступные нам конечные предметы, поэтому оно и не изменяется. А какая главная отличительная черта тех понятий, с которыми оперировали и оперируют люди, называемые на языке диалектики метафизиками? Отличительная черта этих понятий тоже заключается в неизменности, как это мы видим на примере линнеева учения о виде. Эти понятия по-своему тоже безусловны. Значит, их природа тождественна с природой понятия о безусловном, составляющем предмет метафизики. Поэтому Гегель и назвал метафизическими все те понятия, которые вырабатываются (по его терминологии) рассудком, т. е. которые принимаются за неизменные и отделенные одно от другого непереходимою пропастью» (стр. 25 и 26).

Точно так же понимают метафизику Энгельс, Маркс, Ленин. Вот что пишет Энгельс в «Анти-Дюринге» по интересующему нас вопросу.

«Для метафизика вещи и отражения их в уме — понятия — представляют собой обособленные, твердые, неизменные, раз навсегда данные объекты исследования, подлежащие рассмотрению один вслед за другим и один без другого. Его мышление вращается исключительно в непосредственных противоположностях: его слова: да—да, нет—нет, а что сверх этого, то от лукавого. Для него всякая вещь либо существует, либо не существует; точно так же вещь не может быть сама собой и в то же время иной. Положительное и отрицательное абсолютно исключают друг друга, точно так же между причиной и следствием существует постоянная противоположность» («Анти-Дюринг», стр. 30).

Метафизик никогда не сомневается, что сущность предмета может быть изучена, может быть познаваема человеком. Для него «субстанция с ее акциденциями» — не субъективные формы мысли, перенесенные из головы на изучаемый предмет, а настоящие, объективно существующие формы самого предмета. Для метафизиков не существовало кантовской проблемы «вещи в себе». Они были уверены, что все предметы в мире являются предметами для нас. Иначе и не могло быть. Рационалистическая метафизика выросла на почве нарождающегося капитализма, беспощадно рвавшего свои старые узы с феодализмом, папством и реакцией средневековья. Она является прямой наследницей великих открытий и смелых дерзаний начала нового времени. Окрыленная успехами техники, подстегиваемая молодым и бурно стремительным капитализмом, она не ставит пределов своим собственным стремлениям. Ей совершенно чужда мысль, что перед человеческим сознанием могут когда-нибудь оказаться какие-то непостижимые вещи. В этом пункте метафизика имеет несомненное преимущество перед более поздним критицизмом, поставившим искусственный предел нашему практическому знанию («вещь в себе»), хотя в остальных вопросах далеко уступает ему.

В «Диалектике природы» Энгельс по этому поводу пишет: «Утверждение, что мы неспособны познать вещь в себе (Hegel, Enzyklop., § 44), во-первых, переходит из науки в область фантазии, во-вторых, ровно ничего не прибавляет к нашему научному познанию, ибо, если мы не способны заниматься вещами, то они не существуют для нас, и, в-третьих, это — голая, никогда не применявшаяся фраза. Абстрактно говоря, оно звучит вполне вразумительно. Но пусть попробуют применить его. Что думать о зоологе, который сказал бы: собака имеет, кажется, четыре ноги, но мы не знаем, не имеет ли она в действительности четырех миллионов ног, или вовсе не имеет ног? О математике, который сперва определяет треугольник, как фигуру с тремя сторонами, а затем заявляет, что не знает, не обладает ли он 25 сторонами? 2 X 2 =, кажется, 4. Но естествоиспытатели остерегаются применять фразу о вещи в себе в естествознании, позволяя ее себе только тогда, когда заглядывают в область философии. Это лучшее доказательство того, как несерьезно они к ней относятся и какое ничтожное значение она имеет сама по себе. Если бы они относились к ней серьезно, то A quo! вообще изучать что-нибудь? С исторической точки зрения проблема эта может иметь известный смысл: мы можем познавать только при данных нашей эпохой условиях и настолько, насколько эти условия позволяют» (стр. 11).

В том же духе высказывается и Гегель. Отрицая метафизику, как метод, бессильный прибавить что-нибудь положительное к нашим знаниям, кроме нескольких ничего не говорящих тождеств, он в разрешении вопросов о познаваемости мира все-таки ставит ее выше критицизма. В «Малой логике» Гегель пишет: «В обыденной жизни… мы размышляем в полной уверенности, что наша мысль согласуется с предметом, и эта уверенность имеет большую важность… Критическая философия, напротив того, пришла к неутешительному результату, что наше знание имеет одно субъективное значение, и что над субъективным мнением не возвышается ничего положительного… Все предметы внешнего и внутреннего мира, вообще все объекты, постигаются мыслью так, как они суть в самих себе; другими словами, что мысль есть истина всех предметов. Это безотчетное убеждение философия должна сделать сознательным убеждением» (§ 29).

Таким образом, мир для метафизика дан от века; предметы, наполняющие его, вполне познаваемы, но неизменны в своей сущности, постоянны в своих формах. Такое представление о мире есть удел не только старой философии, — от этого недуга до настоящего времени не может все еще изловчиться и естествознание. В середине прошлого столетия Дарвину и его последователям удалось опрокинуть линнеевское метафизическое представление о виде, но за последнее время, с попытками воскрешения витализма, появились некоторые попытки гальванизировать и метафизику. Взять хотя бы «учение» некоторых генетиков об абсолютной неизменяемости половых зачатков или так называемых генов. Уже одна только подобная постановка вопроса показывает, насколько метафизика еще дает себя сильно чувствовать в биологии. В этом отношении очень характерна теория «развития» голландского ботаника Лотси. Незадолго до империалистической войны он опубликовал работу, в которой опровергает дарвинизм, выставляя вместо него свое собственное «открытие».

«По моему мнению, — пишет Лотси, — раз образовавшиеся виды постоянны, и мы не знаем в настоящее время ни одного вида, который мог бы образовать в себе новые зачатки. Новые виды возникают лишь путем скрещивания, так как при этом образуются новые комбинации уже имеющихся у родительских форм зачатков» (И. Лотси, Опыты с видовыми гибридами, «Новые идеи в биологии», сб. IV, 1914 г., стр. 123).

По Лотси выходит, что вместе с возникновением организмов на земле сразу возникли абсолютно все наследственные зачатки, которые продолжают жить в разных комбинациях неизменными и по сей день. Все населяющие землю формы сложились постепенно путем одних лишь комбинаций генов. А так как первая новая комбинация зачатков могла возникнуть только после соединения двух групп генов, Т. е. после первородного греха, то ясно, почему Лотси пытается доказать, что прогрессивная эволюция организмов могла начаться только с того момента, когда появилось половое размножение. Утверждая, что развитие видов происходит исключительно благодаря различным комбинациям зародышевых единиц и отрицая всякую возможность появления новых признаков путем изменения, Лотси по существу отрицает и всякую эволюцию: все дано при первом акте творения. Возникновение нового качества есть только выявление того, что уже существовало.