Жизненный фактор​

Неовитализм, как и старый витализм, полагает, что понять жизненные явления можно только тогда, если допустить, что в живых организмах, на ряду с известными физико- химическими факторами, имеется другой, специфически жизненный фактор, не встречающийся в неорганической природе. Этот фактор определяет все специфические особенности живого организма. Без него, думают виталисты, никакая жизнь не была возможна. У разных авторов-виталистов этот «жизненный принцип» получает различное словесное выражение, да и фактические представления о нем у них не совсем идентичны. Дриш называет этот фактор энтелехией, Икскюль — системой импульсов, Рейнке — доминантой, Бергсон — жизненным порывом и т. д. Рассмотрение проблемы «жизненного фактора» начнем с дришевской энтелехии.

Энтелехия, или психоид, как ее иначе называет Дриш при анализе поступков живых существ, непротяженна, она даже не поддается никакому представлению: «она может быть только мыслима», — подчеркивает он. Тем не менее, она у него является некоей своеобразной самостоятельной целостностью, которая, не имея чувств, превосходно чувствует, лишенная рук, прекрасно действует, не имея мозга, безукоризненно управляет. Недоступная ни самонаблюдению, ни объективному познанию, энтелехия вообще недоступна никакому познанию, т. е. ее фактически нет. Старый, мудрый, но недоступный нам бог, управляющий с высоты небес всей вселенной, под видом энтелехии, перенесен неовитализмом внутрь организма, где ему поручена привычная для него работа «по руководству и регулированию», только в более ограниченном масштабе. И в самом деле, энтелехия очень живо напоминает маленького, невидимого, бестелесного, очень старательного божка, направляющего то один, то другой процесс и регулирующего работу всей живой системы.

«Vis vitalis, — как метко отметил Р. Антони, — столь же мало объясняет явления жизни, как vis comica — явления смеха».

Опыты над искусственным изолированием бластомеров при сегментации яйца неизбежно должны были поставить перед Дришем вопрос о делимости энтелехии. Ведь энтелехия, по его мнению, есть «неразложимый, элементарный фактор» живого. Какова же судьба этого фактора при искусственном получении нескольких живых организмов из одной цельной системы бластомеров? Другими словами, делится ли также и единая энтелехия между отдельными бластомерами при их изоляции друг от друга, или энтелехий существует много? Какова индивидуальность энтелехии?

Здесь Дриш снова подчеркивает, что энтелехия не есть экстенсивное, т. е. пространственное понятие, а потому к ней нельзя применять никаких пространственных взаимоотношений, к которым принадлежит и делимость. Для Дриша неприемлемо декартовское понимание души, сидящей в определенном месте мозга. Энтелехия, как непространственный фактор, не имеет определенного места в пространстве, она не лежит в определенном месте организма. Поэтому нельзя связывать вопроса о-делении частей организма с вопросом о целостности энтелехии.

«Будет неправильным сказать, — пишет он, — что энтелехия есть фактор, остающийся целым, несмотря на то, что организм подвергается делению. Мы можем лишь сказать, что и после деления организма или органа, в котором энтелехия проявлялась, как таковая, она продолжает проявляться в своей целости, индивидуально. Так называемая индивидуальность органического тела вовсе не совпадает без дальнейшего с более глубоким понятием энтелехиальной индивидуальности».

Несмотря на то, что энтелехия «может быть только мыслима, но не воспринята», Дриш тем не менее в другом месте пытается дать конкретное представление о связи ее с делимостью отдельных частей организма, хотя бы в виде аналогии с… душевнобольным-шизофреником, отличительная ненормальная черта которого заключается в так называемом «раздвоении личности», при котором больной при одной единственной «душе» чувствует в себе наличие нескольких «я». «Быть может, — говорит Дриш, — таким же образом следует понимать отношение многочисленных личных энтелехий к единственной истинной энтелехии».

Все это сложное нагромождение надуманных своевольных построений, не имеющих никакого научного смысла, вытекает из бессилия и беспомощности дришевских попыток опрокинуть механистическую точку зрения при помощи… той же самой механистической концепции. Очутившись перед невозможностью сведения всех жизненных явлений к физическим и химическим, Дриш пытается насильно уложить жизнь в рамки физики и химии при помоги, своей чудодейственной энтелехии. Проблема качества, проблема новообразования в историческом процессе осталась для него так же непонятной, как и для механистов. Он собрал все трудности, какие встают перед механистическими мировоззрением при разрешении проблемы жизни, механически связал их воедино, в одно понятие непознаваемого жизненного фактора — и думает, что ему удалось разрешить проблему. На деле же все осталось, как было, неразрешенным. Его бессилие выразить жизненные явления в терминах физики и химии вынудило его провозгласить всеспасающее могущество энтелехии, чтобы тут же заявить, что мы понятия не имеем и навряд ли когда-нибудь будем в состоянии понять, каким образом энтелехия каждый раз точно угадывает, что ей нужно делать в данных условиях, откуда у нее такие удивительные способности целесообразно координировать деятельности отдельных частей организма, и что, вообще, она собой представляет. Объяснить какое-нибудь жизненное явление при помощи энтелехии значит ничего не объяснить, ибо сама энтелехия помимо всего прочего абсолютно непонятна.

Дриш, Икскюль и многие другие представители неовитализма утверждают, что их специфический жизненный принцип не противоречит физико-химическим закономерностям. Это значит, что «энтелехия» и «система импульсов» могут действовать лишь в той степени, в какой этим действиям не противоречат основные законы, которым подчинены объекты этого воздействия. «Энтелехия не всесильна», — любит повторять Дриш. Но в такой формулировке энтелехия теряет свой основной смысл, она исчезает как самостоятельная «сущность жизни», ибо ее действие заранее предопределяется закономерностями, присущими основному материалу, из которого организовано живое существо.

Для всякого исследователя основным является нахождение причинной взаимозависимости между явлениями. А если «жизненный принцип» только и ограничивается этой детерминированной взаимозависимостью и не может выйти за ее пределы, то он остается совершенно безразличным для нас, если даже признать его реальное существование. Когда детерминированная взаимозависимость и связь найдены, явление, собственно говоря, и объяснено, и нам абсолютно незачем прибегать к помощи «жизненного принципа».

Но прокламирование отсутствия противоречия между «жизненным фактором» и механистическими закономерностями, которым подвержены объекты воздействия этого фактора, представляет собою чисто формальное заявление виталистов. Фактически же этому фактору приписывается такая деятельность, которая в корне противоречит основным законам механики, физики и химии.

Прежде всего следует указать на явное нарушение закона сохранения энергии. Как Дриш ни старается доказать, что деятельность его энтелехии не идет в разрез с этим законом, все-таки ему не удается показать, как при полном признании этого закона можно допустить наличие фактора, не способного тратить ни капли энергии, но тем не менее вызывающего определенное действие. Во-вторых, хотя Дриш, Икскюль и др. мучительно пытаются доказать, что их факторы не представляют ничего психического, все-таки остается абсолютно непонятным, как может «лишенный психики» фактор так «толково» руководить всеми функциями таких сложных систем, как живые организмы. Икскюль, например, осмеливается «с полной точностью утверждать, что импульсы по форме своей—«императивы», хотя в них ничего психического не имеется.

Затем Икскюль утверждает, что его импульсы, управляющие органическими процессами, «пространственно разъединены, но находятся между собою во взаимодействии». Как представить себе не пространственные импульсы «пространственно разъединенными»? На этот вопрос мы тщетно будем искать вразумительного ответа. Ни у Икскюля, ни у других виталистов мы его не найдем.

Итак, — резюмирует совершенно правильно Б. Фишер общую концепцию Икскюля—«импульсы нематериальны, и тем не менее они «прочно прикреплены» к материи, они не имеют отношения к пространству, но пространственно разъединены, не носят в себе ничего психического, но руководят образованием и функциями всего живого, они — императивы, преграждают пути, они никогда не противоречат химическим и физическим законам причинности, тем не менее они «владычествуют» над всеми химическими и физическими жизненными процессами. Словом, мы видим, что системы импульсов и энтелехии, с одной стороны, имеют все возможные свойства, с другой — их не имеют — как когда понадобится, и подлинно, в истинном смысле этого слова они «недоступны человеческому представлению», как говорит сам фон-Икскюль, но тогда от них остаются лишь одни слова».

Не все виталисты разделяют точку зрения Дриша и Икскюля об интенсивном, т. е. непространственном характере жизненного фактора. Паули, например, считает, что «душа» представляет собою особый вид физической энергии. Возможно, по Паули, что это—электрические силы, распространяющиеся по всему телу, как ток по проводу, повышающие свое напряжение при раздражении и разряжающиеся при волевых актах. «Электрические силы» Паули очень мало отличаются от грубо материальных нервных флюидов его учителя Ламарка, учение которого он, собственно, и излагает, только в терминах современного естествознания. Паули отказывается лишь от слова «флюиды», заменяя его выражением «особый род движения в тончайшей среде». «А это, — серьезно думает Франсе, — вполне сближает современный ламаркизм с энергетикой и совершенно удаляет с пути тот призрак, который многим ученым видится в ламаркизме: будто ламаркизм неизбежно ведет к метафизике, в заоблачные сферы, к мировоззрениям давно пройденных эпох».

Эту же по существу точку зрения защищает и такой «настоящий» виталист, как миланский профессор Риньяно, когда вместо не пространственной энтелехии выдвигает, свой «энергетический принцип специфической аккумуляции», сводящийся к признанию в организме особого, своеобразного вида энергии, не встречающегося в неорганической природе. Эту же точку зрения защищают также Чайльд, Бехер, Шнейдер и другие.

Но такое понимание «жизненного принципа» настолько нарушает основы виталистического учения, что Дриш счел себя вынужденным отмежеваться от подобного витализма и заявить, что его «энтелехия ничего общего не имеет с «энергетическим принципом проф. Риньяно». И в самом деле, принятие «жизненной силы», как энергии, имеющей определенное направление и измеримую величину, являющейся результатом превращения других видов энергии и способной самой перейти в них, превращает весь витализм в вульгарно материалистическое учение о жизни, немногим отличающееся от учения вульгарного материалиста XIX в. Фогта и др.

Этот «оматериализованный» витализм служит лишней иллюстрацией того, насколько родственны методологические позиции виталистов и вульгарных материалистов. Борясь друг против друга за слова, они фактически защищают одну и ту же принципиальную линию.

Отграничивая живую природу от неорганического мира непроходимою пропастью, витализм выступает как явно выраженное дуалистическое мировоззрение. Он фактически приводит к отрицанию эволюции, ибо он не может допустить, что живой организм есть только разновидность материи, усложнившейся в длительном процессе эволюции. Витализм фактически разрывает историческую, преемственную связь между органическим и неорганическим миром. В тех виталистических системах, где под энтелехию подводится своеобразный «энергетический» фундамент, проблема жизни также не разрешается, ибо если считать эту энергию интенсивной, т. е. непространственной и вневременной, то этот «фундамент» превращается в пустое место, и «жизненный фактор» получает чисто дришевскую трактовку, если же принять ее за своеобразную, но «настоящую» энергию, тогда грани между живым и неживым абсолютно стираются, и мы имеем перед собою самое обыкновенное вульгарно-материалистическое «об’яснение» жизни.

Методологическая пропасть, которую витализм вырывает между органическим и неорганическим миром, между «телом и душой», приводит многих из них к открытой проповеди анимизма, к вере в бессмертие души, в ее способность к перевоплощению и т. п. нелепостям. Для иллюстрации приведем несколько выписок из статьи канадского профессора Д. Ф. Гарриса, опубликованной им весной 1924 г. в журнале «Scientia». Гаррис пишет: «Личность, ego, «я», действительный человек могут быть резко отграничены от материальных молекул, из которых построена его сома. Оно (т. е. личность, ego, «я») есть нечто большее, чем его тело; оно — личность, возникшая путем супраментального синтеза в области чистой психики. Естественно поэтому, что личность может пережить разрушение изменчивой сомы, с которой она была связана еще до того, как возникло сознание…» «Мыслимо вполне, что д у ш а может менять телесную оболочку, перевоплотиться, при условии сохранения необходимой сложности структуры тела. В этом смысле душа неразрушима, или «бессмертна». Для. ее проявления необходимо существование сложной нервной ткани, но поскольку она оставалась неизменной, сохраняя свою сущность или идентичность, в то время как связанная с нею материя менялась, она может продолжать свое существование и после того, как эта «материя» вступит в новые сочетания, называемые смертью и разрушением. Если материя неразрушима, то тем более неразрушима супраментальная душа…» «Итак, в этом смысле душа выходит за пределы пространства и времени. Она занимает положение в пространстве, не будучи пространственно ограничена».

Комментарии к этим выпискам совершенно излишни. Прямо не верится, что подобные вещи мог серьезно писать профессор XX в., настолько все это пропитано средневековой мистикой и «астральными» соображениями индийских магов и оккультистов.

Впрочем, в последнем повинен не только проф. Гаррис. И Дриш утверждает, что оккультизм не только не противоречит современному естествознанию, но что «не жаль потратить усилия нескольких поколений» для его дальнейшей научной разработки. И он практически взялся за это дело, будучи в 1925 г. избран президентом британского общества оккультистов (Society for Psychical Research).

Бессилие витализма, как научного метода исследования явлений органического мира, совершенно очевидно. Поскольку «жизненный фактор», эта основа жизни, лежит за пределами нашего познания, постольку «объяснение» им изучаемого жизненного процесса есть фикция и не выходит за пределы простого констатирования того, что мы ничего не знаем о данном явлении. Он реакционен, поскольку объявляет, что мы никогда не будем в сила^ постигнуть основных причин жизненного процесса. Только стоя на точке зрения абсолютной непознаваемости жизни можно придумывать для нее такие «объяснения», какие мы встречаем в арсенале виталистов.

Такие «объяснения» мы имеем на заре человеческой культуры, и не только для жизни, но и для всех явлений мира. Они были достаточны для беспомощного первобытного человека, который чувствовал свое отчаянное бессилие не только в этих сложнейших вопросах, но и в возможности удовлетворить самые насущные потребности своей животной жизни, и, может, быть, более или менее сносно удовлетворяли его любознательность.

Современную науку, ставящую себе цель не только понять, но и овладеть изучаемыми явлениями, такая беспомощность ни в коем случае не может удовлетворить. Это чувствуют и некоторые виталисты. Например, выдающийся соратник Дриша, московский проф. Гурвич пытается к беспомощному «теоретическому витализму» Дриша пристегнуть особый «практический витализм», который должен иметь дело с «факторами, могущими быть локализованными в пространстве и поддающимися исследованию согласно общим естественнонаучным принципам». Пусть «метафизический аспект» проф. Гурвича вынуждает его рассматривать эти факторы «как проявления энтелехии», — это в данном случае неважно. Важно то, что для него самого его собственный «теоретический витализм» звучит пустой, беспомощной фразой, не дающей ему никакой опоры в практической работе, и он вынужден для конкретной деятельности строить новый «практический витализм».

Неовитализм по существу немногим отличается от старого витализма, хотя по форме пытается говорить на новом языке. Вся история витализма есть бесславный путь непрекращающихся тяжелых поражений и отступлений. Каждое более или менее важное научное открытие все больше и больше суживало его поле действия, заставляло свертываться. Но каждое новое открытие всегда влечет за собою целый ряд новых загадок, разрешение которых требует нередко многих лет упорного труда. И эти вновь открытые, мало исследованные явления обыкновенно оказываются очень удобным материалом для всяких виталистических упражнений.

Изгнанный научными успехами из какой-либо одной области, витализм ищет убежища в другой, менее исследованной, белее темной. В XIX в. главные «доказательства» витализма черпались преимущественно из физиологии. Успехи физиологии прошлого столетия почти совершенно очистили эту область биологии от витализма. В настоящее время вряд ли кто-нибудь станет серьезно искать виталистического объяснения для чисто физиологических процессов. Не кто иной, как Дриш, вынужден открыто признать, что «физиология в узком смысле не может представить никаких доказательств автономии жизненных явлений».

Но, оставив физиологию, витализм не сдался, он ухватился за молодое учение о морфогенезе. Но чем больше обогащается и растет эта область науки, тем меньше витализм в силах держаться и здесь. Недаром Дриш уже говорит о том, что витализм для своего обоснования, собственно говоря, не нуждается в доказательствах от фактов, он может быть обоснован и одними логическими категориями, а приводимый им фактический материал играет часто пропедевтическую роль. Тем не менее, кто может поручиться, что вытесненный из последнего своего убежища витализм завтра не найдет для себя временного угла в другой какой-либо области биологии. Он окончательно исчезнет только тогда, когда будут преодолены социальные условия, питающие его т. е. когда будет уничтожено классовое общество.