Проблема случайности и закономерности

Теория естественного отбора, как известно, имеет дело со случайными изменениями. Из многочисленных изменений, претерпеваемых организмом, только единичные оказываются в данной обстановке полезными и дают их обладателям преимущество в борьбе за существование. Организмы с вредными изменениями неизбежно вымирают. В другой обстановке, при других условиях целесообразными оказались бы Другие изменения, и эволюция органического мира пошла бы по другому направлению. Эта мысль Дарвина о случайном характере целесообразности вызывает особенно сильные возражения со стороны всех телеологов. Против «теории случайностей» выдвигаются многочисленные «теории естественных закономерностей». Закономерность противопоставляется случаю.

Л. С. Берг, например, начинает предисловие к своему «Номогенезу» следующими словами: «Предлагаемый очерк имеет целью показать, что эволюция организмов есть результат некоторых закономерных процессов, протекающих в них. Она есть — номогенез, развитие по твердым законам, в отличие от эволюции путем случайностей, предполагаемой Дарвином». Эта мысль есть фактически просто повторение старых высказываний антидарвинистов — Данилевского, Страхова, виталистов — Дриша, Рейнке, Паули, Франсе, Риньяно, Ресселя, Икскюля и др., утверждающих, что случайностью в лучшем случае можно объяснить одно-два не связанных между собою явления, но не закономерный процесс, непрерывно проявляющийся, по крайней мере, в органическом мире. Основная ошибка Дарвина, по их мнению, заключается в том, что он случай превратил в закон. Эволюция есть закономерный процесс, стало быть, и превращения, на которых она зиждется, должны быть не случайны, а закономерны.

В антидарвиновской литературе нередко можно встретить ссылки на стоика Бальба из цицероновского диалога «О природе богов», отметившего, что тот, кто допускает образование нашего мира, полного красоты и гармонии, путем случайных столкновений, должен неизбежно допустить, что рассыпанные золотые литеры алфавита могут случайно сложиться в «Анналы» Энния. То же самое утверждает и Дриш, когда говорит, что «дарвинизм является теорией, строящей дома посредством бросания камней».

Такие аналогии, может быть, были очень удачны и остроумны во времена Цицерона, но в настоящее время, хотя ими не перестают пользоваться виталисты, они бьют мимо цели. Ибо никто не говорит о внезапном возникновении готового организма из случайного стечения обстоятельств. Не только случай, но никакие «естественные закономерности» не могут создать готового гомонкулюса или другого живого существа. Речь идет об историческом процессе, о превращении отдельных признаков в другие, о постепенном развитии.

Доводы Бальба и их перепевы у Дриша и др. имели бы некоторый смысл против утверждения о случайном, единовременном возникновении готового современного нам мира живых существ. Такой мир не мог возникнуть сразу путем случайных столкновений первобытной материи. Но кто утверждает подобную нелепость? Витализм считает своей большой научной заслугой тот факт, что он «покончил» со всякими случайностями в живой природе, подчинив последнюю строгой «закономерности». Но что прибавляет подобная «закономерность» к нашему пониманию органических процессов? Абсолютно ничего. Простое прокламирование подобного господства закономерностей кроме пустой фразы ничего в себе не содержит. Энгельс приводит следующие соображения по этому поводу: «Что в этом стручке пять горошин, а не четыре или шесть, что хвост этой собаки длиною в пять дюймов, а не длиннее или короче на одну линию, что этот клеверный цветок был оплодотворен в этом году пчелой, а тот нет, и притом этой определенной пчелой и в это определенное время, что это определенное, унесенное ветром семя львиного зева взошло, а другие — нет… — все это факты, которые вызваны неизменным сцеплением причин и следствий, связаны незыблемой необходимостью, и газовый шар, из которого возникла солнечная система, был так устроен, что эти события могли произойти только так, а не иначе. С необходимостью этого рода мы все еще не выходим из границ теологического взгляда на природу. Для науки совершенно безразлично, назовем ли мы это, вместе с Августином и Кальвином, извечным решением божиим, или, вместе с турками, — кисметом или же назовем необходимостью. Ни в одном из этих случаев не может быть речи об изучении причинной цепи, ни в одном из этих случаев мы не двигаемся с места. Так называемая необходимость остается простой фразой, а благодаря этому и случай остается, чем был».

Случай имеет такое же объективное значение, как и необходимость. «Можно сколько угодно утверждать, что разнообразие находящихся на определенном участке бок-о-бок органических и неорганических видов и индивидов покоится на нерушимой необходимости, но для отдельных видов и индивидов оно остается тем, чем было, т. е. случайным. Для отдельного животного случайно, где оно родилось, какую среду оно застает вокруг себя, какие враги и сколько именно врагов угрожает ему… Хаотическое соединение предметов природы в какой-нибудь определенной области или даже на всей земле остается, при всем извечном, первичном детерминировании его, таким, каким оно было, случайным» (Энгельс).

Отказ от фаталистического детерминизма, само собой понятно, отнюдь не означает отказа от закона причинности. Это ясно из приведенных выше соображений Энгельса. Статистическая закономерность, т. е. закономерность, основанная на случайных явлениях, есть об’ективный факт, выявляющийся там, где мы имеем дело не с отдельными единицами, а со значительным числом однородных единиц, с совокупностями однородных явлений. Современная физика показывает нам в этом отношении нагляднейшие примеры. Чем дальше она углубляется в изучение строения вещества, чем больше ей приходится иметь дело с атомами, электронами и протонами, тем больше прав предъявляют законы случая («теория вероятностей»). И не потому, что мы пока еще не познали всех причин, определяющих данное состояние вещества, а потому, что массовые явления, множества подчиняются особым закономерностям, и именно — законам случая. Известный физик Смолуховский пишет: «…что касается применения в теоретической физике, то все теории вероятности, считающие случайность непознанной частичной причиной, должны быть заранее признаны неудовлетворительными»… «Физическая вероятность события зависит только от условий, влияющих на его появление, а не от степени нашего знания»… «Применение теории вероятности в кинетической теорий газов сохранило бы свое значение и было бы полностью оправдано даже в том случае, если бы мы в точности знали устройство молекул и их начальные положения и были бы в состоянии точно математически описать движение каждой во времени».

Так как физике приходится довольно часто опираться на теорию вероятности при изучении микроскопических ‘ явлений, то отсюда некоторыми делается совершенно неосновательный вывод о принципиальном различии закономерностей макро- и микрокосма: в первом все детерминировано, здесь господствуют точные законы классической физики, во втором — на первый план выступают индетерминированные процессы или, как выражаются другие, «своеобразно детерминированные» процессы принципиально другого характера, чем в макроскопическом мире. Неосновательность подобного умозаключения становится очевидной, если принять во внимание, что критерием, разграничивающим эти два ряда объективных явлений, берется наша субъективная способность зрительно воспринимать или не воспринимать их.

Эта точка зрения в самое последнее время нашла свое отражение и в биологии. Макроскопическим явлениям жизни приписывается самый строгий детерминизм. Ультрамикроскопическим же процессам в организме пытаются навязать «специфический детерминизм», принципиально отличный от того, который имеет место в макроскопических явлениях жизни, или, просто говоря, свободу воли.

Ральф С. Лилли, например, пишет: «Подобно тому как субмикроскопические явления определяют явления микроскопического порядка, подобно этому позади или внутри субмикроскопических явлений мы должны допустить существование ряда ультрамикроскопических явлений, уводящих нас далеко назад к такому миру, в котором на место известных нам видов физического детерминирования становятся иные виды детерминирования, специфические условия которых нам неизвестны. Несомненно, однако, что этот вид детерминированности содержит возможности, совершенно отличные от тех, какие нам известны из нашего опыта с явлениями, протекающими в пределах больших величин. Здесь совершаются такие процессы, которые повидимому могут быть названы свободными, т. е. детерминированными скорее внутренне, чем внешне, хотя в настоящее время мы не в состоянии научно представить себе условия такого рода детерминизма». Этот «специфический, внутренний детерминизм» или, просто, свобода воли ультрамикроскопических частей организма по существу не отличается от детерминизма Франсе, Паули и др., определяющегося «плазматической душой».

Таким образом, механистическое противопоставление случайности и необходимости приводит не только к прокламированию в сущности пустой, не имеющей никакого научного значения фразы — «все в природе совершается на основании закономерностей», — но и к открытому отрицанию этих самых закономерностей, к провозглашению «свободы воли».

Диалектическое разрешение этой проблемы лежит в признании случая такой же объективностью, как и закономерность.

Это хорошо понимал и Смолуховский, который в этом вопросе стихийно стал на диалектическую точку зрения. «Мне кажется, — пишет он, — что и для философии очень важно то, что, хотя бы и в узкой области физики, можно показать, что понятие вероятности в обычном смысле закономерной последовательности случайных явлений имеет строго объективный смысл и что понятие и происхождение случайности можно точно определить, оставаясь все время строго на почве детерминизма».

Великая заслуга Дарвина заключается в том, что он первый из натуралистов «реабилитировал» случайность и показал, какую огромную роль она играет в процессах видообразования вообще и организации целесообразных приспособлений, в частности.

Дриш считает, что с точки зрения виталистической концепции совершенно необязательно допущение индетерминированных явлений. «Для витализма как логической доктрины» он даже выставляет «постулат, что все явления природы подчинены законам детерминизма». Он даже допускает возможность «предсказывания» явлений, протекающих в организмах, по крайней мере, в «идеальном смысле», т. е. для предположительного случая, когда «исследователь знал бы, например, материальный состав яйца и энтелехию, управляющую этим яйцом». «Но в действительности, — спешит он оправдаться, — такой возможности, без сомнения, не существует, ибо никто не может знать энтелехию до того, пока она не проявила себя своим воздействием на рассматриваемую субстанцию, и еще потому, что материальные установки сами по себе не предопределяют всех «условий», необходимых для осуществления жизненных процессов». Таким образом, «детерминизм» Дриша есть пустая фраза, от которой, как он думает, следовало бы отказаться, хотя, по его мнению, сам по себе детерминизм и не находится в противоречии с его виталистической концепцией.

Отрицая «механистическую причинность» жизненных процессов, Дриш не оставляет здесь «каузальной пустоты», не прокламирует «непричинной свободы», а вводит новый, специфический каузальный фактор («немеханическая причинность»), Этот фактор, а именно уже известная нам энтелехия, выступает, как причина, в тех естественных процессах, где возможность обыкновенных причинных взаимодействий и связей, по его мнению, «абсолютно исключена».

Таким образом, детерминизм, или универсальность принципа причинности «достигается» Дришем тем, что он, прервав его на определенной ступени развития материального мира, вводит вместо него, как его непосредственное продолжение, новый «причинный» фактор, который по существу является отрицанием всякой причинности. Материальная цепь причин на известном пункте бесследно тает и уступает свое место нематериальной обусловленности. Но в том-то и дело, что истинный детерминизм не допускает прерывности каузальной цепи. Материальный ряд причин и следствий непрерывен и бесконечен, материя не может превратиться в нематерию.

В своей критике дришевского витализма психовиталист Е. С. Рессель совершенно правильно отметил, что «без глубокого нарушения ясности мысли нельзя включать психический фактор в цепь материальных процессов, как это пытается осуществить Дриш». Последний, очевидно, понимает «беззаконность такой интерпретации, и вот почему он так мучительно старается подчеркнуть, что его энтелехия только в переносном смысле обладает психическими свойствами, как если бы все это было простой и намеренной абстракцией. Тем не менее он вынужден приписывать своим энтелехиям такие силы, которые могут быть описаны только психическими терминами».

Содержание