Проблема целесообразности

С проблемой целостности тесно связана проблема целесообразности. В живых существах мы встречаемся с явлениями, которые становятся нам более или менее понятными только с точки зрения интересов организма как целого, его единства, его самосохранения. С этой точки зрения целесообразность есть другая сторона целостности. Какой бы живой организм ни взять, мы всегда наталкиваемся на целый ряд приспособлений, удивительно гармонирующих с окружающими условиями и дающих ему возможность с наибольшей для себя выгодой реагировать на идущие со всех сторон раздражения и активно воздействовать на окружающую обстановку.

Одно из характерных отличий живого от мертвого лежит именно в этих явлениях, поражающих нас своей удивительной целесообразностью. Каждый орган живого существа имеет свое дифференцированное назначение. Глазами животное видит, ушами слышит, легкими или жабрами дышит, желудочно-кишечным трактом переваривает пищу. Все функции его удивительно приспособлены друг к другу и ко всему организму в целом и служат для его сохранения. Но простое констатирование этих фактов не может нас удовлетворить, их нужно объяснить. Отделываться от целесообразности органических явлений простым их отрицанием — значит противоречить фактам.

Дело не в названии: будем ли мы называть отмеченные явления целесообразностью или длительной жизнеспособностью, как предлагает Ру, или «относящимися к целостности», как предлагает Дриш, или просто приспособлениями, как предлагают многие другие авторы, — хотя, конечно, точность термина имеет большое значение, — полезность этих явлений для организма остается несомненным фактом.

Любая эволюционная теория есть по существу попытка разрешить вопрос о происхождении и развитии целесообразности в живой природе. Все эволюционные теории принимают целесообразность как факт. Различия между ними сводятся к различным объяснениям наблюдаемой целесообразности органических форм, но не к отрицанию ее. Отрицание целесообразности в живой природе неизбежно должно привести к отрицанию эволюции органического мира.

Но не взываем ли мы к телеологии, когда признаем целесообразность органического мира реально существующим фактом? Чем отличается научно-материалистическая точка зрения от телеологической и виталистической?

Когда говорят о целесообразности, то всегда имеют в виду отношение двух или больше явлений между собою. Никакая вещь сама по себе ни целесообразна, ни нецелесообразна. Колесо в часовом механизме несомненно целесообразно. Эта целесообразность выявляется в отношениях этого колеса к другим колесам, а также к винтам, пружинам и ко всему механизму в целом. Но колесо, взятое вне этих определенных отношений, какую бы исключительную роль оно ни играло в механизме часов, превращается в простую безделушку, о целесообразности или нецелесообразности которой бессмысленно говорить.

То же самое мы имеем в виду, когда говорим о целесообразности в органическом мире. Хоботок бабочки целесообразен, когда он, например, приспособлен к определенному строению цветка и служит бабочке орудием добывания пищи. Но тот же хоботок будет бесполезен, если его строение не будет соответствовать строению медоносных частей цветка, и у бабочки не будет никакой возможности использовать его как орудие добывания себе пропитания или для какой-нибудь другой цели. Хоботок становится целесообразным только в определенных условиях, в определенных отношениях.

Единственное объяснение гармонических взаимоотношений внутри живой системы, а также между организмом и средой, мы видим в естественном отборе. Другого научного объяснения этих явлений в настоящее время мы не знаем.

Многие представители механистического естествознания ищут объяснения целесообразности в физико-химическом состоянии живого существа. Целесообразность, говорят они, есть выражение физико-химических процессов, происходящих в живой системе, поэтому и объяснение ее мы должны искать в физике и химий организма. Но такая постановка вопроса явно смешивает две совершенно различные вещи: организацию живой системы, т. е. ее морфологическое или функциональное состояние, с отношением данной организации к окружающим условиям. Физико-химические процессы, протекающие в организме, определяют его организацию, изучение этих процессов помогает нам выяснить, почему данная функция или форма имеет место в организме, но совершенно не касается вопроса, почему они целесообразны, т. е. от чего зависит их приспособленность к среде. Физико-химические процессы определяют события, развертывающиеся внутри данного явления, но совершенно не затрагивают отношений этого явления в целом к внешним и внутренним условиям, его связей с окружающим миром. Мы можем самым исчерпывающим образом изучить физико-химические процессы, ведущие, например, к образованию серповидного отростка на нижнечелюстным щупике у самки юкковой моли. Это будут чрезвычайно важные исследования, которые помогут нам выяснить причины, приводящие к такой структуре щупика, ибо подобного отростка мы не встречаем ни у одной бабочки. Но эти исследования сами по себе абсолютно не дают и не могут дать ответа на вопрос, какую роль играет данный отросток в отношениях самки юкковой моли к окружающему миру и в частности к цветку юкки, целесообразен ли он или нет. Физико-химический анализ процессов, ведущих к образованию данного отростка, ничего не прибавляет к нашим исследованиям степени полезности данной структуры для ее Обладателя. Изучению в данном случае подлежит не объект как таковой и не расчлененный на физико-химические части организм, а его отношения, его связи с окружающим миром. Для изучения целесообразного характера отростка мы его берем как готовое, цельное образование и выясняем, какую роль он играет во взаимоотношениях самки со средой. Одна из величайших заслуг Дарвина заключается именно в том, что он вскрыл этот регулятивный характер целесообразности органического мира и указал нам путь к рациональному объяснению ее.

По мнению Дриша, понятие регулятивной целесообразности, или, по его терминологии, описательной или статической целесообразности, «едва ли может притязать на полную объективность». Жизненные явления, утверждает Дриш, целесообразны потому, что в них заключается «особенная, присущая лишь им, нерасчлененная закономерность, результатом которой и является их целесообразность. Дриш считает, что жизненные явления целесообразны сами по себе, что в них самих заключается динамический фактор, ведущий к цели, что целесообразность органических процессов есть «проявление организмом его собственной, присущей исключительно ему закономерности». «Никакая машина, — пишет Дриш, — как бы сложна она ни была, не дает нам возможности понять, что происходит в организме. Здесь действует автономный, не возникающий из комбинации других агентов, и сам по себе не разложимый естественный фактор. Этот фактор, как таковой, действует «телеологически». Назовём его поэтому динамически-телеологическим фактором».

Под видом динамического фактора Дриш вводит в органический мир имманентную целесообразность. Целесообразность органических форм, по Дришу, не возникает как результат приспособления, она неразрывно связана с сущностью живого организма. Организмы целесообразно реагируют и целесообразно действуют потому, что им присуща имманентная целесообразность, которая является основным, элементарным свойством живого, подобно тому, как движение, тяжесть и пр. являются основными свойствами всякой материи. Как основные свойства неотделимы от материи и служат основанием, из которого развиваются конкретные формы ее существования, так и имманентная целесообразность неотделима от живого организма и служит достаточным основанием для его конкретных целесообразных реакций и приспособлений. При исследовании органических форм нужно исходить из этого элементарного, неразложимого свойства живого, о происхождении которого мы ничего не можем сказать, как ничего не можем сказать о происхождении движения, тяжести, протяженности и других элементарных свойств материи.

Говоря о динамической целесообразности, Дриш пишет: «Вопрос о происхождении данного нам общего строя закономерности неразрешим, так как представление о «сотворение недопустимо с натурфилософской точки зрения. Но именно это обстоятельство и указывает на то, что «жизненная машина» едва ли без дальнейшего сравнима с нашими техническими машинами, происхождение которых нам известно; при этом нам безразлично, совпадает ли в том и другом случае характер целесообразности или нет».

Итак, по Дришу, вопрос о происхождении целесообразных приспособлений и реакций есть по существу праздный вопрос: организму свойственно целесообразно отвечать на раздражения, чем и объясняется возникновение, целесообразных функций й механизмов, направленных на его самосохранение. Целесообразность—не только факт, но и объяснение факта. Так думает не только Дриш, но и целый ряд других виталистов. Такое представление об элементарной целесообразности как причине приспособительных реакций и морфологических образований, по сути дела, является простым воскрешением учения Аристотеля о «скрытых качествах», которые мы не можем воспринять нашими органами чувств, но которые являются причинами наблюдаемых нами действий предметов: магнит притягивает потому, что в нем скрыта магнитная сила притяжения, которая и есть одно из скрытых в нем качеств.

Уже В. Ру отметил, что подобное «объяснение» целесообразности органических явлений есть самый «удобный», но в то же время «самый дешевый» способ «объяснения». Кроме простой игры словами он в себе ничего не содержит. Ибо, как, правильно указывает дальше Ру, «объяснить целесообразность посредством целедеятельного начала равносильно тому, чтобы производить жизнь от жизненного начала. Это не объяснение, а тавтология».

Такую же по существу позицию занимают не только официальные виталисты, но и вообще все антидарвинисты, которые в этом пункте подают руку витализму. Стоит вспомнить нашего нашумевшего противника дарвинизма — Данилевского, «доводы» которого почти буквально совпадают с «доводами» Дриша. Ту же точку зрения защищает современный антидарвинист Л. С. Берг. Он пишет: «Почему раздражение заставляет организм реагировать целесообразно? На это ответ может быть только один: потому что это есть основное свойство живого. Но удовлетворит ли этот ответ дарвинистов? Думаем — нет. Ибо, если вообще живое обладает способностью реагировать на раздражение целесообразно, к чему весь естественный отбор? Ведь тогда сразу и получается то, что нужно».

Бергу, очевидно, известен вышеприведенный упрек Ру по адресу телеологических упражнений виталистов, и он пытается защищаться от него. Свой «номогенез» он начинает следующими словами: «Целесообразным мы называем у организмов все то, что ведет к продолжению жизни особи или вида, нецелесообразным — все то, что укорачивает жизнь. Живыми же можно назвать тела, которые отвечают на раздражение целесообразно. Можно возразить, что при таком определении получается порочный круг: жизнь мы определяем при посредстве понятия целесообразности, а целесообразное — как способствующее жизни. На самом деле круга здесь нет, как это видно из следующего определения живого: это такое тело, которое на раздражение отвечает, как правило, так, что дальнейшее существование данного индивида (или вида, к коему принадлежит индивид) обеспечивается».

Берг уверен, что, если он в определении жизни вместо слова «целесообразность» поставит развернутое описание этого термина, ему удастся избежать порочного круга. В своем втором определении живого он выбросил только слово «целесообразность», заменив его простым описанием его значения. В самом деле, сказать, что живой организм есть «такое тело, которое на раздражение отвечает, как правило, так, что дальнейшее существование данного индивида обеспечивается», значит сказать, что организм есть тело, реагирующее целесообразно, ибо сам Берг целесообразным называет «все то, что ведет к продолжению жизни особи или вида». Порочный круг остается нерушимым. Целесообразностью нельзя объяснить ни одного жизненного процесса, ни одного органического явления. Целесообразность органических форм есть факт, требующий объяснения, но не объяснение факта.

Виталист И. Рейнке, так же как и Дриш, дифференцирует понятие целесообразности. Он различает целестремительные процессы и целесообразные состояния. «Мне кажется, — говорит он, — что целеустремленность, будь она у машин или в организмах, особенно явно выступает в развитии, целесообразность же сказывается главным образом у готового объекта. Развитие крыльев воробья — целестремительный процесс, целесообразно же работают крылья после того, как они готовы. Чтобы создать подкову, необходимо произвести кузнечным молотом целый ряд точно нацеленных ударов, целесообразна же подкова тогда, когда она точно прилажена к копыту животного».

Признавая целесообразность реальным фактом, можем ли мы признать так же и реальность целеустремленности? На этот вопрос необходимо дать положительный ответ. Человек действует целестремительно, при этом, само собою понятно, что эта целеустремленность не может выйти за пределы причинного ряда («свобода есть осознанная необходимость»). Вся деятельность человека, без всякого сомнения, есть целеустремленная активность. Мы задумываем, планируем и производим нашу работу, всегда имея в виду определенную цель. Каждый шаг нашей работы есть пройденная ступень, приближающая нас к цели. Но целеустремленность присуща исключительно человеку. Активность животных отличается от разумной деятельности человека своей слепой инстинктивностью, несмотря на то, что и у них мы нередко встречаемся с чрезвычайно сложными процессами работы. Нора крота, паутина паука, соты пчел, гнезда птиц могут вызвать у нас не меньшее удивление, чем египетские пирамиды или сооружения современных нам архитекторов и инженеров. Тем не менее деятельность человека резко отличается от деятельности этих животных. Человек в начале работы ясно представляет себе ее конец, для достижения которого о и предварительно намечает определенный путь деятельности, в которой каждый шаг рассчитан, сообразован с поставленной целью, и в этом отношении его деятельность несомненно целестремительна. Не то мы видим у остальных животных. Они не могут предварительно представить себе будущее, их деятельность есть ответ на непосредственное раздражение. Предшествующий опыт идет им сравнительно мало впрок, они не могут на нем базироваться, чтобы сознательно строить свое будущее. Помимо сознательной деятельности нет никакой целестремительности, ибо целеустремленность предполагает некоторый расчет, предварительное решение более или менее сложной задачи, составление заранее определенного плана действия и сознательное стремление к проведению этого плана в жизнь.

Процесс изготовления подковы есть несомненно целестремительный процесс, ибо им руководит человек, сознательно направляющий свою деятельность к достижению заранее намеченной цели. Ничего подобного нельзя сказать о развитии крыльев воробья, несмотря на то, что в результате этого развития обыкновенно и получается целесообразный орган. Здесь нет субъекта, ставящего себе цель и стремящегося к ее достижению. Развитие крыла вызывается слепой необходимостью без всякого отношения к тому, каковым оно явится в готовой форме, будет ли оно полезно или вредно его обладателю. Целесообразность готового органа определяется его отношениями к внешним и внутренним условиям организма, учесть которые развивающийся орган, очевидно, не в состоянии.

Развитие червеобразного отростка у человека принципиально ничем не отличается от развития крыльев у воробья, результаты же различны: в первом случае мы имеем бесполезное или даже вредное образование, во втором случае — перед нами бесспорно целесообразный орган. Отрицать момент сознания в целестремительных процессах значит заниматься пустой игрой словами, вытравлять смысл и содержание из употребляемых терминов и вместо живых слов употреблять их немые трупы.

Против теории отбора, как фактора, приводящего к целесообразным приспособлениям, последние 25 лет особенно резко выступает и психоламаркизм (Франсе, Паули, Вагнер и др.). Основной исходной точкой зрения психоламаркизма является положение, что «целесообразное есть результат активной ассоциации двух опытных факторов: фактора потребности и фактора, удовлетворяющего эту потребность средства; эта ассоциация заключается посредством суждения, т. е. посредством умозаключения о том, насколько данное средство способно удовлетворить данную потребность». Другими словами, причина органической целесообразности лежит в психической силе плазмы, в ее способности в той или иной степени сознательно отвечать на раздражения, в способности ее ориентироваться в конкретной обстановке и сознательно действовать выгодным для себя и всего организма образом. Силою суждения обладает не только целое животное, не только целое растение, но и отдельные части их, клетки и вообще всякая «живая плазма».

Эти положения приводят психоламаркистов к понятию «клеточной души» («Zellenseele») и «телесной души» («Körperseele»), которые на основании опыта, полученного в течение жизни, целесообразно регулирует деятельность клетки или всего тела и целесообразно управляют их функциями. Не все клетки и не все организмы приобретают одинаковый опыт и обладают одинаковой силой суждения, чем, по мнению психоламаркистов, и объясняется отмечаемая нередко морфологическая и функциональная дистелеология (нецелесообразность). Каждая клетка может делать только то, чему она выучилась. О пригодности средств, применяемых клеточной или телесной душой для достижения цели, нельзя судить «по способности к восприятию и суждению и силам разума человека, действительно судить о них можно лишь по способности к восприятию и суждению и по средствам, которыми обладают клетки и ткани». Психическая и целесообразная деятельность «клеточной души» настолько схематична и ограничена, что часто «приводит даже к полной несообразности». «Таким образом, — говорит Франсе, — просто и без всякого принуждения объясняются те нецелесообразности, на которые так часто указывают естествоиспытатели-механисты».

Эти антропоморфические и анимистические упражнения и механическое перенесение сложнейших «душевных» явлений, свойственных только организму в целом, на отдельные части организма обыкновенно выставляются как довод от «монизма» против «дуалистического» материализма, различающего в органическом мире лишенные всякого сознания процессы, с одной стороны, и сознательную деятельность — с другой. Этот же своеобразный, вульгарный «монизм» не позволяет психоламаркистам останавливаться на полдороге и ограничиваться одним только признанием «плазматической души». «Строго выдержанный монистический принцип» приводит их к убеждению, что «никакое действительно удовлетворительное объяснение природы и жизни невозможно более без понятия об одушевленном веществе (панпсихизм)», что «закономерности телеологического принципа можно смело приписать космическое значение» (Паули).

На этой же позиции стоит по существу и Дриш, поскольку он ставит вопрос о «существовании вселенной, как одного органического целого, как всеобъемлющей энтелехии». Ту же точку зрения «космической телеологии» защищает и известный антидарвинист Э. Гартман. Оттенок гартмановской интерпретации витализма в интересующем нас вопросе заключается в том, что он свой телеологический принцип выносит за пределы живого организма в «мировое начало», в «Бессознательное» с большой буквы, которое, стремясь к какой- то конечной цели, проявляет себя как в растительном и животном мире, так и в неорганической природе посредством телеологической активности, всегда связанной с актами воли и представления. Таким образом, Гартман в своем «объяснении» целесообразности очень близко подходит к старой трансцендентной телеологии и даже к простой теологии.

Виталистическая концепция «космической одушевленности» вытекает из механистической и метафизической позиции, против которой она, собственно говоря, направлена, но в которой она сама завязла. «Монизм», приводящий к панпсихизму, есть по существу простой пересказ вульгарно-материалистического взгляда на эволюцию, как на простое повторение пройденных стадий, как на простой количественный рост того, что развивается. Все признаки даны извечно и обязательно в той или иной степени должны встречаться на протяжении всего эволюционного ряда. Никакого новообразования в собственном смысле эволюция не знает. Раз целесообразность существует в органической природе, она должна иметь космическое значение. То же самое и психика. «Монистический принцип» не допускает, чтобы психические проявления начались с определенного пункта эволюции, она должна иметь место везде и повсюду. Камень так же обладает психикой, как и растение, животное или человек, ибо все они продукт развития одной и той же первородной материи, хотя «сила суждения» у них вследствие различных путей эволюции неодинаково развита.