IV. Качество и количество в понимании механистов

«Пересмотр» философии марксизма может принимать и принимает различное внешнее выражение у разных представителей механического течения. Возьмем, например, вопрос о переходе количества в качество, о скачке и пр. Как Боричевский, так и тов. Степанов, оба пересматривают марксизм в этом общеизвестном вопросе. Но один делает это с бесцеремонной откровенностью человека, которому нечего терять, другой же производит эту операцию на «цыпочках», стараясь хотя бы внешне соблюсти марксистские «аппарансы».

И. А. Боричевский на диспуте, устроенном механистами, заявляет: «К большому моему удивлению, тов. Тимирязев употребляет такие бесспорно «философские» термины, как переход количества в качество. Это — чисто-гегельянская терминология; положительной науке она и даром не нужна. Когда Гегель говорит о переходе количества в качество, он имеет в виду все те же неизменные сверхвременные понятия, которые «отменяют» друг друга, и т. п.; противоположная видимость создается от нескольких мнимонаучных примеров, которыми он пытается обставить свое безответственное (?) утверждение. Между тем, насколько могу судить, для представителя положительной науки количественные отношения вещей отнюдь не «отменяются» в их «качествах»; напротив, сами качества суть не что иное, как определенные изменения тех же «количеств». И для научного (?) материализма (в отличие от марксизма, что ли? А. С.) совершенно достаточно признания, что эти изменения возникают не только путем медленного, «непрерывного» развития, но и взрывами, скачками. Все остальное чистейшая «философия», которая совершенно не нужна ни положительной науке, ни научному материализму». (Сб. «Механистическое естествознание», стр. 52 — 53.)

В нескольких фразах Боричевский «разоблачил» «мнимую научность» Гегеля, его «безответственность», «отменил» категорию «качества», сведя все к чисто-количественным отношениям, «объяснил» понятие перерыва непрерывности в процессе развития, как чисто-количественный «скачок», без качественного перехода и пр. Боричевский выражается так кристаллически ясно (святая простота!), что не нуждается в особых комментариях. Качества для него не существует, качества сводятся к количеству, «перехода количества в качество» у него, следовательно, тоже быть не может, «философия» — это ругательное слово, а Гегель — «дохлая собака».

«Мои критики передержались на Гегеле. Они просмотрели, что развитие шло от Гегеля к Энгельсу, который философскую систему превратил в диалектико-материалистический метод. И как раз потому, что диалектика для них — система, они хотят не изучать, не исследовать: они просто повторяют голые формулы. Они все еще ищут «качеств», хотя уже Энгельс заменил их бесконечно более тонкими и глубокими «формами движения»; они все еще хотят разделять «качества» широчайшими узловыми линиями, хотя в настоящее время это может пойти на пользу только витализму и другим видам идеализма; хотя наука уже теперь дает возможность превратить эти узловые полосы в тонкие черточки и неуклонно идет в этом направлении».^[2]

Так пишет тов. Степанов, приписывая, кстати сказать, Энгельсу то, о чем тот и не помышлял: «замену» «качеств» чем-то другим, отказ от признания за категорией качества права на существование в нашем грешном мире.

Разумеется, тов. Степанову было бы крайне затруднительно доказать, что Энгельс с ним в этом вопросе солидарен. Зато очень нетрудно доказать, что тов. Степанов в данном случае солидарен с таким известнейшим ревизионистом, как А. А. Богданов.

В одном своем докладе в Коммунистической академии Богданов напал на, как он говорит, «играющее теперь несообразно большую роль в советской философской литературе слово («слово»! А. С.) «качество».

«Надо заметить, — говорил Богданов, — это вообще судьба философских терминов, что они из философских, все таки в некотором роде («все таки в некотором роде» — замечательно сказано! А. С.) научных, превращаются потом в обывательские. Эта судьба постигла и термин «качество». Это безусловно обывательский термин, который никакой научной ценности, никакого научного значения не имеет». (См. «Вестник коммунистической академии», кн. 21, стр. 252 — 253.)

Качества кажутся Степанову чем-то субъективным, присущим исключительно человеческому мышлению вследствие его несовершенства. Между причиной и следствием он видит отношение непрерывности, но не видит «прерывов», т. е. перехода к новому качеству. «Самое основное в понятии причинности — непрерывность. Прерывы получаются потому, что мы вырываем (разрядка Степанова) явления из всеобщей связи». (И. Степанов. «Диалектический материализм и деборинская школа», стр. 126.) В другом месте той же статьи т. Степанов пишет:

«То обстоятельство, что бытие до сих пор остается многокачественным для нашего познания (я говорю не о восприятии: отсутствие многокачественности для восприятия знаменует смерть), то обстоятельство, что количественное изучение различных качеств еще недостаточно продвинулось вперед, свидетельствует, мои милейшие критики, не о прогрессе науки, как вы воображаете себе, а об ее большой молодости». (Там же, стр. 148.)

Таким образом, с точки зрения одного из лидеров механистов, «бытие до сих пор остается многокачественным для нашего познания» только благодаря нашему невежеству. Развитие познания должно уничтожить качественное многообразие бытия. Но мы постольку продвигаемся вперед в нашем познании, поскольку наше знание все больше, все полнее и точнее отражает объективную действительность. Следовательно, если (по Степанову) наше познание тогда будет адекватно действительности, тогда будет точно соответствовать ей, когда «качеств» для него существовать не будет, то это означает, что качеств в объективной действительности нет. Имеются они только в «восприятии», в ощущении.

Известно, что существование «качеств» в ощущениях, в «восприятии», не отрицает ни один идеалист. Здесь Степанов ни мало не противоречит ни Беркли, ни Канту, ни всем прочим философам идеалистам, включая Маха и Богданова. Наоборот, в вопросе о качестве, как о чем-то исключительно присущем человеческой «чувственности», Степанов целиком становится здесь на позиции субъективного идеализма.

В гносеологическом, в общефилософском смысле отрицание качества, как объективной категории, есть именно идеализм.

Мир изменчив, «текуч». Жизнь мира — это процесс, никогда не останавливающийся, не прекращающийся. Но в наших представлениях эта изменчивость мира определенным образом ограничивается. Мы говорим о более или менее постоянных, «неизменных» (относительно постоянных и относительно «неизменных») вещах или «качествах»: дом, стол, лес, человек, книга и пр. Если бы в нашем сознании относительно устойчивых представлений не было, не было бы возможно никакое познание. В стремительном потоке абсолютно-изменчивых впечатлений, представлений и пр. не на чем было бы задержаться, не на что опереться. Не было бы места никакой определенности.

В споре между материализмом и идеализмом вопрос ставится так: является ли относительная устойчивость в представлениях отражением относительной устойчивости вещей самих по себе, существующих вне и независимо от нашего познания?

Материализм отвечает на этот вопрос положительно. Наоборот, субъективный идеализм всякую «устойчивость», определенность, «качественность» переносит исключительно в сознание. Подобно этому поступают и механисты, скатывающиеся к релятивизму и субъективизму. Из «наших» механистов особенно детально развил точку зрения субъективизма тов. Вл. Сарабьянов (подробнее об этом будет сказано в главе о субъективизме механистов).

Тов. Сарабьянов пишет:

«В практике своей человечество условилось считать трупом человека с остановившимся сердцем и не работающими определенным образом легкими». (См. статью в «Под знаменем марксизма», 1925 г., № 12.)

В другом месте тов. Сарабьянов пишет:

«Процесс условления протекает за спиной людей, он есть стихийный, слепой процесс. Только поэтому Плеханов, как и мы с вами, и не может найти грань между пушком и бородой, что человечество не условилось, что понимать под тем и другим, и не знает, от каких свойств волос на подбородке можно абстрагироваться и какие необходимо учесть». (Там же.)

Плеханов писал о том, что граница между «пушком» на подбородке юноши и бородой взрослого мужчины стушевывается в процессе перехода. Но самое различие «пушка» и бороды признавалось неоспоримым фактом объективного мира. В объективном мире, совершенно независимо от сознания человека, происходит переход одного качества в другое («пушок» становится «бородой»).

Совершенно иначе выглядит этот переход с точки зрения Сарабьянова. У него получается так, что качественное различие существует только в субъективном представлении людей, которые его устанавливают. Если же человечество не «условилось», что понимать под бородой и «пушком», то ни перехода, ни бороды нет и быть не может.

Сарабьянов, как и Степанов, как и другие механисты (поскольку они логически выдерживают свою философскую линию), понимает «относительный покой», как исключительно условный, относящийся к сознанию. Энгельс, как и все материалисты-диалектики, считает «относительный покой» одним из существеннейших моментов объективной действительности. «Без относительного покоя нет развития. Возможность относительного покоя тел, возможность временных состояний равновесия является существенным условием дифференцирования материи, а значит и жизни», говорит Энгельс. («Архив М. и Энг.», т. II.)^[3]

У Гегеля в его «Логике» бытие «отменяется», снимается становлением. И действительно, нет какого-то неподвижного бытия, подобно «бытию» элеатов. «Становление» отрицает неподвижное бытие. Но дело не ограничивается этим. «Отрицание» само «отрицается». И это второе отрицание заключается в относительной устойчивости, в «определенном бытии» (Dasein в терминологии Гегеля), как результате становления. «В природе нет ни абсолютного постоянства, ни абсолютной изменчивости, ни абсолютного бытия, ни абсолютного становления». (Деборин, «Философия и марксизм», стр. 298.)

То, что делает всякое «определенное бытие» (Dasein) определенным, и есть качество. Качество, говорит Гегель, это «тождественная с бытием определенность, так что все существующее перестает быть тем, чем оно есть, когда теряет свое качество»^[4].

Итак, качество это «тождественная с бытием определенность». Бытие, лишенное всяких качеств, лишенное определенности, превращается в чистое «ничто». Такое бытие ничем не отличается от небытия. Бытие возможно только как определенное.

«Только определенное бытие есть бытие», говорит материалист Фейербах. «Отнимите у бытия определенность, и вы не оставите мне более и бытия». «Если вы у человека отнимете то, посредством чего он является человеком, то без всякого затруднения вы можете доказать мне, что он не человек». «Бытие это одно и единое с вещью, которая есть»^[5].

«Единственным различием, границей между бытием и ничто — является определенность. Если я вычитаю содержание того, что есть, что будет представлять из себя это «есть»?^[6]

Таким образом, по Фейербаху, бытие возможно не как «абсолютное», бескачественное, а только как определенное бытие, как качественное бытие («бытие это одно и единое с вещью, которая есть»). Это и есть точка зрения материализма вообще. «Качество» с этой точки зрения является «границей», отделяющей бытие от небытия. Но качество, «определенность», есть также граница в том смысле, что качество отделяет данное наличное бытие от всякого другого.^[7] Таким образом качество включает в себе момент отношения, момент «отрицания» («всякое определение есть отрицание», говорит Спиноза). Но «отрицая», отграничивая данное бытие от остального, качество вместе с тем утверждает реальность данного. Качество есть реальность, поскольку всякое наличное бытие всегда относится не только к «другому», но и к себе самому, т. е. утверждает в этом отношении свое «в себе бытие».

Механисты склонны игнорировать эту сторону в качестве, отрывая качество от бытия (и, следовательно, также бытие от качества), от реальности. Качество они склонны понимать и истолковывать исключительно как отношение, как свойство и пр. Отрывая качество и реальность («в себе бытие», существование вещи самой в себе) друг от друга, они неизбежно должны прийти к подмене понятия «качества» понятием «свойства».

Из механистов особенно тов. Сарабьянов останавливается на этом вопросе. Качество он понимает то как отношение, то как совокупность «свойств», то как «отношение одной совокупности свойств к другой»^[8]. Эти определения более или менее близки друг к другу, так как свойство есть отношение или качество, взятое в определенном отношении. Качество проявляется в свойствах.

«Качество, — говорит Гегель, — есть свойство прежде всего и преимущественно в том смысле, поскольку оно обнаруживает себя во внешнем отношении, как имманентное определение»^[9].

Чтобы обнаруживать свои свойства по отношению к тем или иным предметам окружающего мира, каждая вещь должна быть «в себе» чем-то определенным, обладать своим качеством, как «имманентным определением». Отношения, в которые вступает данная вещь, могут меняться, варьировать в зависимости от меняющейся обстановки, в зависимости от качества второго члена всякого отношения и т. д. Но как будут меняться отношения, это зависит от «имманентного» качества данной вещи и тех вещей, с которыми она в каждый данный момент вступает в отношения. Таким образом вещь может обнаруживать в разных случаях различные свойства, может терять некоторые свойства, оставаясь все той же вещью, все тем же качеством.

«Что-нибудь перестает быть тем, чем оно есть, когда теряет свое качество. Напротив, хотя вещь необходимо имеет свойства, однако же ее существование не связано с существованием тех или других определенных свойств, и она может потерять некоторые из них, не переставая быть тем, чем она есть». (Г е г е л ь. «Энциклопедия», т. I, с. 226. По переводу Чижова.)

Вырвав качество из объективного мира «вещей в себе» (надеюсь, механисты не запретят этого термина, обозначающего объективную реальность, которая является для нас — в отличие от Канта — познаваемой), механисты преградили себе дорогу к пониманию категории качества, к пониманию отношения таких категорий, как: качество и свойство, качество и отношение и т. д.

Мы еще ниже остановимся на этом более подробно, в главе о релятивизме и субъективизме механистов. Здесь для нас важно отметить, что механисты разрывают, обособляют качество и бытие, качество и реальность. Тем самым и то и другое приобретает у них мертвый, абстрактно-безжизненный и нелепый вид: бескачественное бытие и качество, лишенное бытия и абстрагированное от момента реальности. Воистину, такими нереальностями могут заниматься только схоласты-метафизики! Механисты и являются такими метафизиками, людьми, лишенными способности диалектического мышления. В самом деле, такая нереальность, как бескачественное бытие, есть подлинное «философическое» средневековье.

Для идеалистов-метафизиков, с точки зрения которых материя — это только мыслительная категория, посредством которой сознание связывает остальные представления в систему, — с точки зрения этих идеалистов можно говорить о «принципе реальности», как о бескачественной «материи», как о мысленном абстрактном субстрате «бытия». Такая материя у идеалистов, собственно, не что иное, как чистая мысль о реальности. Такая «материя» представляется как бескачественная, как обладающая только количественными определениями. В этом случае идеалисты даже целиком отождествляют абстрактную материю и абстрактное количество.

Схоласты средневековья представляли себе отношение между субстанцией и акциденцией, между субстанцией и ее свойствами и состояниями, как отношение внешней связанности: акциденции, подобно платью, надетому на человека, лишь так или иначе «прикреплены» к субстанции, но не составляют с ней одного и того же. Такое чисто метафизическое, лишенное элементарной диалектики представление было окончательно разрушено только диалектикой Гегеля. Оно находит еще отчасти некоторый отголосок в представлениях материалистов XVIII столетия, хотя с другой стороны у них имеется уже явный переход к современному диалектическому представлению об отношении материи и ее качеств.

«Абсолютное есть чистое количество, — говорит Гегель. — Эта точка зрения, к которой мы приходим вообще, когда помещаем абсолютное в материю и когда представляем себе эту последнюю обладающею формой, но в то же время как безразличною ко всякой определенности. Количество есть также основная определенность абсолютного, когда мы рассматриваем это последнее, как абсолютную неопределенность».

Гегель склонен был упрекать материализм в исключительно количественной точке зрения, в отрыве материи, как субстрата, носителя всех качеств, от самых качеств, в метафизическом понимании этого «субстрата», как «абсолютной неопределенности». Так Гегель понимал французских материалистов. И если это было не совсем верно даже по отношению к материализму XVIII столетия, то тем более это не верно по отношению к материализму в его законной форме. Но Гегель не мог, конечно, писать о диалектическом материализме Маркса и Энгельса, он имел перед своими глазами конкретный материализм своего времени, страдавший элементами метафизической ограниченности, не развивший еще учения о «конкретном тождестве» или о единстве противоположностей, хотя и сделавший в этом направлении немало очень значительных шагов. Только уже после Гегеля марксизм возвысил материализм до его совершенной диалектической формы, в которой устанавливается «конкретное тождество» сущности и проявления, формы и содержания, материи и ее качественной определенности, ее конкретной формы.

Механический материализм Степанова, Тимирязева и К°, лишая современный материализм его диалектического содержания, пытается снизить мировоззрение марксизма ниже уровня материализма XVIII столетия. При этом Степанов и его друзья думают, что именно их односторонне-математическая, количественная точка зрения является гарантией их стопроцентной материалистической ортодоксальности. На деле же получается совершенно обратное. Лишенная качественной определенности материя превращается в такую «математическую нереальность», что от нее остается одна только мысль о материи.

Еще Ленин говорил о том, что односторонне-математическая точка зрения может служить дорожкой к идеализму. Ленин указывал, в частности, на пример Германа Когена, который «доходит до того, что проповедует введение высшей математики в школы для ради внедрения в гимназистов духа идеализма». (Ленин. Сочинения, т. X, стр. 260.)

Для механистов как будто не существовало еще ни Гегеля, ни Маркса. Поэтому они рассматривают схоластически обособленно не только материю и качество, но и качество и количество. Здесь они тоже застряли по меньшей мере на уровне XVII-XVIII столетия, если не хуже того.

В греческой философии, а затем в средневековой схоластике качества рассматривались, как некие вечные, обособленные, самодовлеющие категории или сущности. Качества были чем-то неподвижным, они не переходили друг в друга, жизнь не играла в их определении. Субстанции, силы и сущности, «формы» и «материи», — все это представлялось целой системой инертных соподчиненных, но не сливающихся качеств.

Со времени возрождения техники и естественных наук на первый план выдвигается сначала количество. Мир мыслится математически (Декарт, Спиноза, Лейбниц). Преимущественно математическая, одностороннеколичественная точка зрения является господствующей точкой зрения XVII и XVIII столетий до Канта. И только Гегель с помощью своего диалектического метода возвысился над односторонностью качественной и количественной точки зрения.

Для механистов должно оказаться совершенно непонятным, о какой же третьей точке зрения может идти речь кроме качественной или количественной. Для них ведь существует, как и для всех метафизиков, только: или — или. Именно поэтому в ответ на упреки в односторонне-количественной точке зрения они в свою очередь начинают обвинять своих противников в абсолютировании каких-то неподвижных, непереходящих друг в друга качеств. Такое непонимание механистами своих противников-диалектиков более чем понятно, хотя и непростительно: механисты просто не могут себе представить, что можно стоять на какой-то третьей позиции. Третья же точка зрения — это точка зрения единства количества и качества, точка зрения их жизни, их взаимной связанности, взаимной обусловленности, взаимных переходов, движения. Ибо в действительности вовсе не существует ни качества без количества, ни количества без качества. В действительности каждое количество является количеством того или иного определенного «качества». Каждая вещь имеет свою и качественную и количественную определенность.

Всякое отдельное «качество» (лошадь, корова, капитализм, вода и т. д.) есть некоторая устойчивость, некоторое относительное постоянство. Из этого положения субъективист делает тот вывод, что «относительное постоянство» — это есть условное постоянство, «условный покой», созданный в процессе (как выражается В. Сарабьянов) «обусловления».

Устойчивость отдельных форм материи объясняется деятельностью человеческого сознания, оказывается его чистым продуктом.

«Наша относительность абсолютна, — пишет Сарабьянов, — ибо все течет и изменяется, нет точки покоя иной, как обусловленной нами, а нас, конечно, релятивизмом не запугаешь». («Под знаменем марксизма», 1925, № 12, стр. 192.)

С точки зрения материалистической диалектики мир объективно не является ни абсолютно устойчивым, постоянным, ни абсолютно изменчивым. С точки зрения релятивистской диалектики, с точки зрения той диалектики, представителем которой в древней Греции был философ Кратил, изменчивость является абсолютной, никакого, даже относительного покоя нет. Как говорил Кратил, «нельзя даже один раз погрузиться в один и тот же поток», ибо этот поток постоянно изменяется.

Если бы в действительности мир был (в духе понимания Кратила) абсолютно изменчивым, то ни о какой качественной определенности мира нельзя было бы говорить.

Игнорирование момента относительной устойчивости в процессе развития объективного мира не может не привести к различного рода методологическим ошибкам. А. М. Деборин поэтому был прав, когда писал по аналогичному поводу: «В суждениях наших софистов «элемент наличного бытия», — как выражается Плеханов, — отменяется элементом «становления». Это действительно «злоупотребление диалектикой, а не правильное применение диалектического метода».

Утомленный человек теряет способность работать; «количество переходит в качество». Но чем определяется степень утомленности и продолжительность работы? Они определяются качеством работника и качеством работы. Почему под одними и теми же солнечными лучами камень нагревается больше, а вода или кусок дерева меньше, медленнее? Потому что они обладают различной материальной природой, потому что они являются различными качествами. Почему производительные силы капиталистического общества растут быстрее производительных сил феодального общества, а коммунизм откроет возможность для еще более стремительного развития? Потому что всякий раз «природа» производственных отношений не только определяется развитием производительных сил, но и сама определяет в свою очередь темп этого развития. И т. д. и т. п. Во всех этих случаях мы наблюдаем, что отношение качества и количества взаимно, что качество «переходит в количество» так же, как и обратно.

Но как же будут механисты говорить о переходе качества и количество, когда качества у них нет, когда у них имеются только различные сочетания количеств?

Тем самым механисты отрезали себе путь к пониманию процессов диалектического развития в целом. Если «качество» не более, как «обывательский термин» (по «счастливому» выражению Богданова), то развитие в целом не может пониматься иначе, как только в виде количественного «развития», т. е. в форме роста. Иными словами, механисты понятие диалектического развития подменят понятием эволюции в ее плоском вульгарном понимании.

Плоский эволюционизм, в отличие от диалектики, всякое «развитие» толкует, как непрерывный, постепенный количественный рост, как ряд последовательных изменений в количественных определениях предмета. Диалектика, напротив, учит тому, что в природе и обществе непрерывное развитие (эволюция) приводит к «скачкам», к прерыву непрерывности. При этом под «прерывом непрерывности» подразумевается прежде всего переход к новому, начало чего-то нового, чего не было раньше, в отличие от чисто количественных изменений тех или иных свойств и признаков в рамках «непрерывной» эволюции. Иными словами, «прерыв непрерывности» означает переход от одного качества к другому, в отличие от развития в рамках одного данного качества. Это Гегель (а за ним и марксисты) называет «качественным прыжком», когда «постепенная работа, не изменяющая физиономии целого, нарушается началом, которое, как молния, сразу устанавливает образ нового мира».

В своих заметках «К вопросу о диалектике» Ленин пишет о двух концепциях развития. «Две основные (или две возможные? или две в истории наблюдающиеся?) концепции развития (эволюции) суть: развитие как уменьшение и увеличение как повторение; и развитие, как единство противоположностей (раздвоение единого на взаимноисключающие противоположности и взаимоотношение между ними). Первая концепция мертва, бедна, суха. Вторая — жизненна. Только вторая дает ключ к «самодвижению» всего сущего; только она дает ключ к «скачкам», к «прерыву постепенности», к «превращению в противоположность», к уничтожению старого и возникновению нового»^[10].

Эволюция, как постепенное развитие, как непрерывное развитие, исключающее «скачки», «взрывы», революции, всегда противопоставлялась в марксизме диалектике, которая учит тому, что постепенное развитие всегда, рано или поздно, кончается «скачком», прерывом постепенности, революцией. Диалектика — это обоснование революции, хотя она не исключает и методов «революционного реформизма» («реформа — побочный продукт революционной классовой борьбы»; См. также у Ленина о значении «реформистских методов» после революции в статьях «К четырехлетней годовщине Октябрьской революции» и «О значении золота»).

Эволюционизм — это отрицание революции и обоснование реформизма. Можно сказать, что это буржуазное понимание процессов развития. Его однобокость, недостаточность и, следовательно, ошибочность заключается в отрицании «скачков», прерывов, в непонимании того, что чисто количественное развитие ведет к уничтожению старого качества и к переходу к новому качеству.

В этом «отрицании» старого заключается революционная роль диалектики. Именно поэтому Маркс имел основание писать:

«Диалектика внушает буржуазии и ее доктринерам-идеологам лишь злобу и ужас, так как в позитивное понимание существующего она включает в то же время понимание его отрицания, его необходимой гибели, каждую осуществленную форму рассматривает в движении, следовательно, также и с ее преходящей стороны, так как она ни перед чем не преклоняется и по самому существу своему критична и революционна».

Между тем, если «стереть границы» между качествами, как это старается сделать тов. Степанов (см. цитаты из его статей в начале этой главы), то тогда развитие можно будет понимать только «как уменьшение и увеличение».

Если реально только количество, то скачки и прерывы нереальны, ибо, как замечает Геффдинг, «понятие количества исключает прерывы и скачки; всякое увеличение или уменьшение размера или степени должно происходить непрерывно»^[11].

Механисты усиленно стараются не замечать «скачков», прерывов непрерывности, «узловых линий» развития, т. е. того, что (вопреки Козо-Полянскому) отличает диалектическое понимание развития от ограниченно-эволюционистского. Тов. Степанов пишет:

«С торжеством указывать на узловые линии, как на существеннейшее завоевание диалектического метода в применении к природе (следовательно, в природе нет диалектики, а скачки имеются только в обществе— так, что ли? А. С.), — это все равно, как если бы мы стали выдавать слепое пятно сетчатой оболочки глаза за самую важную часть органа зрения». (Степанов. «Диалектический материализм и деборинская школа», стр. 149.)

Пример сведения диалектики к плоскому эволюционизму дает, между прочим, Козо-Полянский. В сборнике механистов («Диалектика в природе», сборник 2-й, стр. 255, 256) он уверяет, что «главным признаком диалектического взгляда» является то, что у диалектики имеется общего с эволюционной теорией. Каким образом «главным признаком», отличающим диалектику от противоположной ей теории («концепции», как говорит Ленин) развития, может быть то, что у нее с этой второй концепцией есть общего, — это вообще само по себе уже весьма непонятно, весьма «странно». Столь же «странно» ссылаться при этом (хотя бы и с оговорками) на авторитет старого ревизиониста Бермана (которого Козо-Полянский называет «более новым критиком»).

«Более новый критик, — пишет Козо-Полянский, — Берман, жестоко расправляющийся с целым рядом положений классической диалектики, как с «побрякушками гегелевского схематизма», приходит к выводу, что вся суть диалектики — в эволюционном, историко-генетическом воззрении на бытие и познание; остальное, связываемое с диалектикой, искусственно или несущественно. Берман отмечает, что, напр., Энгельс в «Фейербахе» «ни одним словом уже не упоминает о переходе количественных изменений в качественные различия, ни об отрицании отрицания».

«Мы не собираемся здесь подписываться под мнениями названных критиков, — пишет далее Б. Козо-Полянский, — но их выступления, думается, выявляют, что именно в диалектике уже не может быть оспариваемо и представляется наиболее устойчивым».

Так устраняется у механистов различие между диалектикой и эволюционизмом в связи с устранением «качества».

А между тем «вопрос о качестве», спор о значении этой категории — далеко не словесный, не схоластический спор. Это спор о научном методе. Помимо общефилософского, гносеологического значения, он имеет и громадное практически-методологическое значение в различнейших областях знания, отдельно взятых.

Достаточно указать на значение качественных моментов в статистике. Можно говорить о специально классовой буржуазной статистике, которая, нагромождая цифры на цифры, не только не выясняет истины, но прячет, искажает ее. Исчисляя население, например, можно вывести такие средние цифры, которые совершенно не будут отражать классовые отношения в стране. Статистик, который изучает явление, не уяснив себе его качественной природы, не может направить исследование так, чтобы оно дало какие-нибудь ценные материалы. В этой области приходится идти от качественного анализа к числовому.

В. И. Ленин много раз указывал на ошибки статистики, которая, гоняясь исключительно за числом, за цифрами, пренебрегает «качеством» исследуемого материала. Так, в недавно опубликованном письме Б. Н. Книповичу Ленин пишет:

«За рядами цифр не упускаются ли иногда из виду типы, общественно-экономические типы хозяйств (крепкий хозяин буржуа; средний хозяйчик; полупролетарий; пролетарий)? Опасность эта очень велика в силу свойств статистического материала. «Ряды цифр» увлекают. Я бы советовал автору учитывать эту опасность: наши «катедеры» безусловно душат таким образом живое, марксистское содержание данных. Топят классовую борьбу в рядах цифр»^[12].

Ленин боролся против манеры судить о явлениях по разного рода «средним» числам, которые сводят на нет все качественные различия. Недостаточно, например, знать, каково общее соотношение между частной и государственной торговлей в СССР. Важно также знать, какую долю занимает частная торговля отдельно в оптовой торговле, в розничной и т. п. Также общие цифры роста капитальных вложений по всей стране еще не могут дать настоящее представление о процессе ее индустриализации. Надо знать, как обстоит дело в различных отраслях промышленности, отдельно взятых: в тяжелой и легкой индустрии, в производстве средств производства и в производстве средств потребления, и т.п.

В предисловии к сборнику «Статистический метод в научном исследовании» (сб. под редакцией М. Смит и А. Тимирязева, Москва, 1925 г.) основной вопрос о научном методе в статистике ставится следующим образом: «От числа к материи или от материи к числу — такова в общем и целом постановка вопроса. В конце концов, защитники статистического мировоззрения, горячо отстаивавшие сперва положение, что при всяком научном исследовании «в начале бысть число», постепенно перешли на другую точку зрения, согласно которой при каждом количественном изучении вначале должна быть «организующая идея», причем сама организующая идея является плодом материального анализа объекта количественного изучения».

Иными словами тот же вопрос можно поставить так: от количества к качеству или от качества к количеству? Оказывается, что в статистике, где, разумеется, нельзя обойтись ни без качества, ни без количества (как и повсюду), количественное изучение опирается на «качественное». Результатом является в свою очередь не просто голый количественный подсчет, ряд цифр, а то или иное представление об изучаемой системе, как о своеобазном качестве. Гегель писал об этом, говоря: «В статистике числа, которые стараются определить, представляют интерес также только по отношению к устанавливаемым ими качественным результатам». («Энциклопедия», т. I, § 106. Прибавление.)

Механисты явно склонны преуменьшать практически-методологическое значение качественного анализа. Возьмем здесь один пример. Тов. Степанов говорит, что в общественных науках «работа научного познания начинается не качественным подходом, а сведением непосредственно данных качеств к чему-то общему, что впервые делает возможным количественное измерение и соизмерение различных количеств. Напр., политическая экономия прежде всего отвлекается от конкретных видов труда: труд сапожника, труд углекопа, труд наборщика и т. д., и приходит к понятию абстрактного труда. Затем она рассматривает квалифицированный труд, как умноженный простой труд. «Простой абстрактный труд» для нее — то же, что энергия, как таковая, для естествознания. Количественно объяснив таким образом основную экономическую категорию, стоимость, политическая экономия «на путях мышления» воспроизводит затем все «качества», сложные соотношения которых составляют общественную экономику». (Степанов. «Диалектический материализм и дебо- оинская школа», стр. 152.)

Верно ли все это? Далеко не верно.

Верно, что марксистское «обществоведение» не останавливается на «непосредственно данном». Но верно и другое; марксистское «обществоведение» не сводит историю «к чему-то общему», а имеет целью установить особые закономерности, присущие каждой данной общественно-экономической формации в ее качественной своеобразности.

Верно, что политэкономия приводит к понятию абстрактного труда; но не верно, будто это обстоятельств в марксистской политэкономии имеет значение только или главным образом в смысле нахождения масштаба для «количественного измерения», не говоря уже о том, что у тов. Степанова абстрактный труд становится чуть не «естественной категорией». А где же у тов. Степанова двоякий характер труда? Не начинает ли Маркс, вопреки Степанову, с установления особого характера труда, создающего стоимость? То-есть не начинается ли исследование с «качественного подхода»? Конечно, именно так и есть.

Неужели нашим механистам не известно, что «количественный подход» к вопросу стоимости был известен экономистам и до Маркса, но не была известна «природа», общественная природа стоимости, ее «качество»? Маркс открыл именно дотоле неизвестное «качество» стоимости, ее сущность. Только на основе правильного качественного определения возможно и дальнейшее правильное «количественное измерение». Сам Маркс, как известно (механисты могут это и забыть, так как это противоречит их количественной схоластике), именно в установлении «двойственного характера», т. е. определенного своеобразного качества труда, создающего потребительную стоимость и стоимость меновую, видел свою основную заслугу. О своем «Капитале» Маркс писал: «Самое лучшее в моей книге: 1) в первой же главе подчеркнутая особенность двой- венного характера труда, смотря по тому, выражается он в потребительской или в меновой стоимости. На теории о двойственном характере труда покоится понимание фактов». (Маркс и Энгельс, «Письма», Москва, 1923 г., стр. 168.)

Точно также заслуга Маркса состоит в том, что он вскрыл качественную природу «переменного капитала»; что же касается «количественного подхода», то этот подход к заработной плате был известен и до Маркса,— и с этим, думается, согласился бы и Степанов, по мнению которого в политической экономии «работа научного познания начинается не качественным подходом».

Связанный с вопросом о «качестве», как важнейшей категорией бытия и познания, вопрос о переходе количества в качество, вопрос о «мере» и т. д. имеет свое огромное практически-методологическое значение в научном, исследовании, в общественной жизни и т. д. Мы не можем подробнее на этом останавливаться, укажем только мимоходом на понятие «чрезмерного», которым, в частности, Ленин постоянно пользовался.

Гегель называет «мерой» единство качества и количества. Каждое качество обладает своими количественными определениями. Качественное количество и есть «мера». Все является «мерой» в этом смысле. Но в мере, как говорит Гегель, количество является той стороной, с которой бытие («качества») всегда подвергается неожиданному нападению. Сегодня недоспать, завтра недоспать, — как будто ничего особенного нет в том, чтобы лишний день-два не выспаться как следует. И вот незаметно настает момент, когда количество переходит в качество: здоровье оказывается разрушенным.

Гегель поэтому говорит о «лукавстве количества».

Вот это «лукавое количество» сыграло с механистами плохую шутку: увлекшись количеством, они потеряли качество диалектиков.

Если они еще говорят о «переходе количества в качество», то это только непоследовательность с их стороны. Говорить же об обратном переходе качества в количество они тем более не в состоянии.

Не бывает ни качества без количества, ни количества без качества. Но если количественное изменение приводит к качественному, то чем же определяется самый характер, темп и т. п. этого количественного изменения? Он определяется материальной природой вещи, ее содержанием, характером «разъедающих» ее противоречий, словом, всем тем, что в целом определяется, как качество вещи.

Решительно все в мире имеет свои границы, переступив которые, наверняка перестанет быть тем, что есть.

«Недостатки человека являются продолжением его достоинств», — говорит французская пословица, приводимая Лениным. Вообще Ленин множество раз указывал на опасность «чрезмерного», приводящего к превращению «качества» явлений (или суждений, мыслей и т. п.) в собственную противоположность. «Самое верное средство,—писал он, — дискредитировать новую политическую (и не только политическую) идею и повредить ей состоит в том, чтобы во имя защиты ее довести ее до абсурда. Ибо всякую истину, если ее сделать чрезмерной… если ее преувеличить, если ее распространить за пределы ее действительной применимости, можно довести до абсурда, и она даже неизбежно, при указанных условиях, превращается в абсурд». (Ленин, т. XVII, стр. 151.)^[13]

Но как механисты могут говорить о «чрезмерном», как они могут понять это «чрезмерное», если у них нет качества, если у них нет «меры»?

1. См. ст. тов. Степанова в «Под знаменем марксизма», 1925, №№ 3 и 8 — 9. ↑

2. Сб. «Механистическое естествознание», стр. 17. ↑

3. Маркс К., Энгельс Ф. Указ соч., т. 20, с. 561. ↑

4. См. Гегель Г., Наука логики, М., Издательство АСТ, 2019, с. 194. ↑

5. Л. Фейербах. «Сочинения», т. I, 1923, стр. 19. ↑

6. Там же, стр. 131. ↑

7. «Существование определенно; нечто имеет качество и в нем не только определено, но и ограничено; его качество есть его граница». (Гегель.) ↑

8. Сарабьянов. «Основное в едином научном мировоззрении — методе», стр. 97. ↑

9. Гегель. «Наука логики», кн. I, стр. 54. ↑

10. Ленин В.И. Указ соч., т. 29, с. 317. ↑

11. Геффдинг. «История новейшей философии», 1900, стр. 44. ↑

12. «Большевик», № 7 за 1928 год. ↑

13. Ленин В.И. Указ. соч., т. 41, с. 46. ↑