Субъективизм и марксизм

2. Субъективизм и материализм

В статье о философских «неудачах» т. Сарабьянова мы брали вопросы в одном определенном разрезе: в смысле неверного понимания т. Сарабьяновым основ диалектики. Так, в частности, вопрос о «качестве» брался нами в связи: 1) с преувеличенным, односторонним пониманием у т. Сарабьянова момента относительности в диалектике, 2) в связи с его механическим пониманием противоречия как столкновения двух противоположно направленных сил, и 3) в связи с фактическим сведением на этой почве качества к количеству.

В ответ на это т. Сарабьянов рассматривает вопрос о «качестве» совершенно изолированно от вопроса об отношении качества и количества, о «переходе» одного в другое, о механическом равновесии и пр.

И действительно, постановка вопроса о понимании «качества» т. Сарабьяновым была бы теперь уже недостаточной, если бы мы ее взяли только под углом зрения противопоставления диалектического и формально-механического понимания. Проблему приходится теперь брать прежде всего в свете противоположности материалистического и субъективистского, т. е. идеалистического понимания. Ибо «механизм» уже совершенно явственно тащит т. Сарабьянова к стыдливому, завуалированному идеализму.

«Без диалектики неполна, одностороння, — скажем более невозможна материалистическая теория познания», — пишет Плеханов.

«Диалектика совместима лишь с материализмом» — пишет т. Деборин.[1]

Диалектика несовместима со спекуляцией. Через объективизм она ведет к материализму. Гегель не перешел этой грани, но его диалектика требует объективного метода. «В философии, — пишет Гегель,—доказать! — значит показать, как предмет из себя и через самого себя становится тем, что он есть».[2] Совершенно в этом же духе говорит Маркс: «Свободное движение в материале есть не что иное, как парафраза… диалектического метода».

Последовательно-диалектическая точка зрения необходимо приводит к материализму, Гегель приводит к Фейербаху и Марксу[3]. Последовательный материализм немыслим без диалектики.

Наоборот, недиалектическое, механическое понимание действительности вполне «закономерно» ведет через сведение качества к количеству, через признание количества объективной сущностью вещей, через признание качества субъективной категорией, через все эти промежуточные звенья ведет к феноменализму, к субъективизму, к субъективному идеализму того или иного толка.

Этот путь в обетованную страну идеализма и проделывает т. Сарабьянов, с помощью своего «активного релятивизма» (подлинное т. Сарабьянова выражение). Сорокалетние блуждания (или шатания) по проклятым «спорным проблемам» еще не кончены, но райские сады уже близко, их ароматом дышит последняя сарабьяновская статья.

Уже в прошлой статье мы указывали на субъективизм т. Сарабьянова, граничащий с феноменолизмом и переходящий в феноменализм. Что же? Опровергает ли т. Сарабьянов это «обвинение» в субъективизме? Нет, нисколько. Наоборот, он настаивает на правомерности этого субъективизма. Он пишет: «мой» субъективизм, ставя при этом в кавычки только одно единственное слово «мой». Мы согласны, конечно, что субъективизм не является ни особенностью одного т. Сарабьянова, ни его «изобретением». Богданов, Мах, Беркли, Фихте и множество других развивали точку зрения субъективизма до Сарабьянова. Того же, что философия т. Сарабьянова есть субъективизм, сам он не отрицает. Тем лучше, ибо яснее.

«Думаю, что и «мой» субъективизм не так уж легко опровергнуть»,—пишет т. Сарабьянов.

Тов. Сарабьянов «срывает с действительности» «внесубъективное, надсубъективное докрывало». «Революционный класс, — пишет он, — не любит иллюзий, он срывает с действительности накидываемое на нее эксплоатирующими классами «внеклассовое», «внесубъективное», «надсубъективное покрывало». И далее: «Не есть ли классификация Линнея надсубъективная, в определенную эпоху обязательная для всех классов? Да, она может быть обязательной и для пролетариата и для буржуазии, но это не значит, что она надъсубъективна» (подчеркнуто нами. — А С.).[4]

Можно ли делить животных на коров, лошадей и пр., считая, что это есть объективное, независимое от субъекта, в действительности существующее деление? Нет, по мнению т. Сарабьянова, нельзя. «Без субъективизма, никакого деления на классы, роды, виды просто невозможно, так как признаков бесконечное множество, а важного и неважного объективно в, природе не существует».[5]

Что означают все эти философские рассуждения т. Сарабьянова?

Они означают, несомненно, следующее: если взять действительность независимо от всякого сознания, то там не существует различий коров и лошадей, млекопитающих и птиц и т. д. Вообще не существует «никакое деление на классы, роды, виды».

«Каждый субъект классифицирует один и тот же мир объективных явлений по-разному в зависимости от того, чему должна служить эта классификация, каких целей она должна помочь достигнуть» (подчеркнуто т. Сарабьяновым).[6]

Но это по существу означает, что качествасубъективны. Это значит также, что все «определения» мира, вся определенность его многообразия, весь порядок его расчленения — все это вносится субъектом. Это значит, что «мир объективных явлений» есть субъективный мир, есть продукт сознания.

А это и есть подлинный идеализм. Тов. Сарабьянов скажет, что он не идеалист, так как признает существование мира вне и независимо от человеческого сознания. Действительно, т. Сарабьянов несколько раз декларирует существование такого трансцендентного бытия. Но если качество субъективно, если всякая определенность, «модальность» мира «условна», есть результат «обусловления» (ваше выражение) человеческим сознанием, тогда чем отличается этот ваш «мир в себе» от кантовской «вещи в себе»? Вам ведь известно, вероятно, что по Канту эта его мифическая «вещь в себе» вызывает в нас ощущения, «аффицирует нашу чувственность», по его выражению. Тем не менее она у Канта остается мифической, непознаваемой, а в «мир объективных явлений» порядок, качественную и всякую определенность вносит «трансцендентальная апперцепция» своими «категориями».

Признание некоего «трансцензуса» в виде аффинирующей чувственность вещи в себе не мешает тому, что «объективный мир», «материальный мир» Канта — это продукт сознания.

Нечто подобное имеется и в «системе» т. Сарабьянова.

Правда, т. Сарабьянов говорит иногда о том, что качество есть не просто субъективная, а «объективно-субъективная категория». Но на деле т. Сарабьянов отрицает «качество» как объективную категорию на каждом шагу.

Всякому, даже не обучавшемуся на рабфаке, ясно, например, что его рассуждения об «условности» таких «качеств» как труп, живое и мертвое и пр., — что эти рассуждения есть богдановщина чистейшей воды.

Изволите ли видеть: «В практике своей человечество условилось понимать под живым человеком существо с такими-то процессами, а под трупом с этакими… Человечество условилось считать трупом человека с остановившимся сердцем и не работающими определенным образом легкими.[7]

Неужели же нужно спорить с т. Сарабьяновым по существу и доказывать, что различие между трупом и живым человеком никак не есть «условная, относительная истина», что верность этой истины основывается не на общезначимости ее? Но это обозначало бы необходимость спорить по всему фронту против богдановщины, против субъективного идеализма вообще. Это, во всяком случае, не был бы спор в пределах материалистического лагеря.

Или надо еще доказывать т. Сарабьянову, что это рассуждение есть богдановщина? Но в этом случае т. Сарабьянов совершенно сознательно выетупает в защиту Богданова против совершенно определенно высказанных Энгельсом и Лениным положений.

В прошлой статье мы цитировали слова Ленина, направленные против Богданова. «С точки зрения голого релятивизма можно признать «условным», умер ли Наполеон 5 мая 1821 г. или не умер», — писал Ленин.

Там же мы заметили, что «нападение» Сарабьянова по этому вопросу на Богданова есть лишь видимость нападения, на деле же они едино суть. Теперь эта видимость нападения сменилась откровенной защитой Богданова.

Теперь т. Сарабьянов пишет (скромно умалчивая о Ленине и упоминая лишь Энгельса): «Абсолютность относительна. Наполеон умер такого-то числа, — говорит Энгельс. — Но действительно ли он умер в этот именно день? — спрашивает Богданов. Так ли уж наивен этот вопрос? Сама смерть есть условное понятие. Тов. Столяров боится условности, он склонен увидеть здесь идеализм. Но, ведь, смерть действительно условное понятие».[8]

«Условна», т. Сарабьянов, т. е. трудно уловима, подвижна грань между жизнью и смертью, но безусловно их различие.

От трагически-неприятного примера с трупами перейдем к другому примеру т. Сарабьянова насчет «условления» или «обусловления» объективных качеств. Теперь речь идет о пушке на подбородке и о бороде. Тов. Сарабьянов любит контрасты.

В статье «О некоторых спорных проблемах» читаем:

«Процесс условления протекает за спиною людей, он есть стихийный, слепой процесс. Только поэтому Плеханов, как и мы с вами, и не может найти грань между пушком и бородой, что человечество не условилось, что понимать под тем и другим и не знает, от каких свойств волос на подбородке можно абстрагироваться и какие необходимо учесть».[9]

Что же выходит? По Плеханову граница между «пушком» и бородой стушевывается в процессе постепенного непрерывного перехода, но само различие «пушка» и бороды есть факт объективного, независимо от сознания существующего мира. В объективном мире происходит переход от одного качества (пушок) к другому (борода).

По Сарабьянову же этот переход, эта граница, это различие — существует лишь «постольку, поскольку» оно существует в понятии, и ни перехода, ни бороды нет, если «человечество не условилось, что понимать под, тем и другим».

Всякое «качество» (корова, лошадь, капитализм, Н2О, Сарабьянов и пр.) есть нечто равное самому себе, некая устойчивость, «покой».

«А-А, т. е. А и есть А, А как А не изменилось. А остается в состоянии покоя» (Сарабьянов).

«Надо ли говорить, — продолжает т. Сарабьянов по этому поводу, — что этот «покой» относителен и требует заковычения».

Отсюда т. Сарабьянов делает вывод, что этот «относительный покой» есть условный покой (дальше идут рассуждения т. Сарабьянова об «условности» смерти и пр.), покой, созданный процессом «обусловления».

Устойчивость, «покой» оказывается продуктом человеческого сознания, фактом субъективного порядка. Т. е. само «качество», вещь, вся определенность мира оказывается субъективной, т. е. не существующей помимо сознания.

И, конечно, этот «пассаж» логически совершенно закономерен, раз т. Сарабьянов стал на точку зрения релятивизма, раз он настаивает на том, что абсолютность относительна, а относительность абсолютна.

«Наша относительность абсолютна, — пишет т. Сарабьянов, — ибо все течет и изменяется, нет точки покоя иной, как обусловленной нами (курсив наш. — А. С.), и нас, конечно, релятивизмом не запугаешь».[10]

Тов. Сарабьянов не понял, что с точки зрения диалектики мир не является ни абсолютно устойчивым, неизменным, ни абсолютно изменчивым. Поток изменчивости мира получает определенность бытия, увязываясь в качественные «узлы».

У т. Сарабьянова вопреки этому всякая качественность, всякая определенность бытия, а вместе с тем и всякое определенное бытие тонет в безбрежном релятивизме.

«В суждениях наших софистов «элемент наличного бытия», — как выражается Плеханов, — отменяется элементом «становления». Это действительно «злоупотребление диалектикой, а не правильное применение диалектического метода».[11] Эти слова, написанные некогда против Богданова, целиком могут быть отнесены в настоящее время на счет Сарабьянова.

«Положить релятивизм в основу теории познания значит неизбежно осудить себя либо на абсолютный скептицизм, агностицизм и софистику, либо на субъективизм»[12].

Так оно и случилось с т. Сарабьяновым.

«Относительность абсолютна», — снова повторяет и подчеркивает т. Сарабьянов в ответ на попытки заставить его исправить свои ошибки в вопросе о релятивном.

«Для объективной диалектики и в релятивном есть абсолютное. Для субъективизма и софистики релятивное только релятивно и исключает абсолютное».[13]

Это утверждение Ленина т. Сарабьянов предпочел обойти молчанием, несмотря на сделанный однажды вызов. Выступить открыто против Ленина не по второстепенным, а по важнейшим, коренным вопросам материалистической диалектики т. Сарабьянов еще не решается.

Последовательно, проведенный субъективизм означает: 1) отрицание объективной истины, 2) отрицание самого объективного мира, лежащего за гранью человеческого сознания. Одно, конечно, связано с другим; то и другое — лишь два момента одного и того же несколько подробнее на первом, а затем и на втором моменте.

У Авенариуса и Маха, — пишет В. И. Ленин, — «философский субъективизм, неизбежно приводящий к отрицанию объективной истины».[14]

Ленин борется с субъективизмом Богданова и всех эмпириокритиков, указывая на неизбежно связанное с субъективизмом отрицание объективной истины.

«Отрицание объективной истины Богдановым есть агностицизм и субъективизм».[15] «С точки зрения современного материализма, т. е. марксизма, исторически условны пределы приближения наших знаний к объективной, абсолютной истине, но безусловно существование этой истины, безусловно то, что мы приближаемся к ней». — Так пишет Ленин.[16]

Теперь посмотрите, что пишет по вопросу, об объективной истине т. Сарабьянов:

«Прежде всего оговорю, что никакой объективной истины вообще не существует» (курсив наш. — А С).

Дальше:

«Противопоставление объективной и субъективной истин законно лишь в устах субъективных идеалистов непоследовательного толка, отрицающих объект, но признающих принципиально схожих наблюдателей (Петцольд, Богданов и др.)≫.[17]

Недурно сказано! Энгельс, Плеханов, Ленин и другие марксисты на протяжении десятилетий «ломают копья» в защиту существования объективной истины и вдруг… появляется т. Сарабьянов и единым росчерком пера объявляет весь спор пустым, нелепым, невозможным, ибо «противопоставление объективной и субъективной истин законно лишь в устах субъективных идеалистов»!

«Быть материалистом, — пишет Ленин, — значит признавать объективную истину, открываемую нам органами чувств. Признавать объективную, независящую от человека и от человечества истину значит так или иначе признавать абсолютную истину».[18]

И далее: «Исторически условна всякая идеология, но безусловно то, что всякой научной идеологии (в отличие, например, от религиозной) соответствует объективная, истина… Вы скажете (продолжает Ленин, обращаясь к махистам): это различие относительно относительной и абсолютной истин неопределенно. Я отвечу вам: оно как раз настолько «неопределенно», чтобы помешать превращению науки в догму в худом смысле этого слова, в нечто мертвое, застывшее, закостенелое, но оно в то же время как раз настолько «определенно», чтобы отмежеваться решительным и бесповоротным образом от фидеизма и от агностицизма, от философского идеализма и от софистических последователей Юма и Канта. Тут есть грань, которой вы не заметили, и, не заметив ее, скатились в болото реакционной философии. Это — грань между диалектическим материализмом и релятивизмом».[19]

Эти слова Ленина бьют прямо против Сарабьянова. Именно т. Сарабьянов «не заметил грани» между материализмом и релятивизмом; именно он стирает грань между объективной и субъективной истиной.

Почему же т. Сарабьянов, вопреки Ленину, вопреки всему марксизму, считает невозможным противопоставление объективной и субъективной истины? Да потому, что у него все содержание сознания тонет в его абсолютном релятивизме («относительность абсолютна») потому, что качество субъективно, потому, что все содержание сознания субъективно. Существует только субъективная истина. «Не так-то легко опровергнуть «мой» субъективизм», — пишет т. Сарабьянов.

Никакой объективной истины нет, поэтому нелепо противопоставление объективной истины и субъективной. Такова точка зрения т. Сарабьянова.

Далее т. Сарабьянов еще больше путает и утверждает, что под «термином» (заметьте: всего лишь «термин» — вот к чему сводится дело!) «объективная истина» (т. Сарабьянов ставит объективную истину в кавычки) марксисты понимают «самое бытие». «Яблоко, объективно сущее, есть объективная истина». Так т. Сарабьянов «уничтожает» объективную истину тем, что устраняет из ее определения вопрос об отношении мышления и бытия. Между тем вопрос о существовании объективной истины есть вопрос гносеологический, теоретико-познавательный вопрос о содержании нашего сознания в его отношении к миру «вещей в себе».

И, конечно, Сарабьянов всуе ссылается здесь на Ленина. Вот как определяет Ленин вопрос об объективной истине:

«…Существует ли объективная истина, т. е. может ли в человеческих представлениях быть такое содержание, которое не зависит от субъекта, не зависит ни от человека, ни от человечества».[20]

Тов. Сарабьянов как раз и отрицает существование такого «независящего от человечества» содержания в наших представлениях. Ибо, как он выражается, «решение вопроса о качестве вне «антропоцентрической» постановки его невозможно».[21]

«Качество», т. е., в конце концов, вся определенность бытия мира и все бытие в его определенности, создается по мнению Сарабьянова человечеством в процессе «условления» или «обусловления».

Что это за процесс «условления»? Что это за «обусловление», в процессе которого возникает разделение на «классы, роды и виды», на мертвецов и живых людей, на бороды и голые подбородки, на коров и лошадей, на различные «качества»?

Это «обусловленная истина» т. Сарабьянова есть не что иное, как «общезначимая истина» Богданова.

Тут не имеется никакого сколько-нибудь значительного отличия «концепции» т. Сарабьянова от богдановского учения об общезначимых истинах, как объективных.

Сарабьяновский субъективизм заключается в том, что нельзя говорить об объективном, независящем от человеческих представлений, различии между живым человеком и его трупом. Это различие «условно», оно есть результат практических потребностей человека, не существует вне человеческого сознания, оно существует только в качестве «субъективной истины».

Если бы различия в наших представлениях отражали и вызывались различиями в объективном мире, тогда не надо было бы говорить об «условности» и пр. Тогда это значило бы признать объективную истину существующей.

Но по Сарабьянову этого нет.

Тов. Сарабьянов думает наивнейшим образом перевести вопрос на такие рельсы: плоха или хороша данная лошадь? Она, мол, может быть хороша для скачек, но не годится для перевозки тяжелых грузов. Разве это не «условность», разве это но «условное определение качества»?

Или вот т. Сарабьянов пишет:

«Нет худа без добра. Что «добро» и «худо» есть качества, это, надеюсь, бесспорно. Но имманентно ли «худо» данной вещи? Имманентно ли ей «добро»?

Такими «сногсшибательными» вопросами т. Сарабьянов может запутать разве только самых наивнейших, неискушенных людей в мире да еще, пожалуй, самого себя.

Что худо и добро не имманентны данной вещи, в том смысле, что они не существуют без отношения к человеку, ибо этими понятиями как раз и выражено отношение к субъекту, т. е. момент «субъективности» и «относительности» здесь обязателен — это ясно. Старик Спиноза еще в XVII столетии говорил, что понятие добра и зла и т. п. «не показывает ничего положительного в вещах, если их рассматривать самих по себе». «Одна и та же вещь, — писал Спиноза, — может быть в одно и то же время и хорошей и дурной, равно так и безразличной».[22]

Но вот как раз то обстоятельство, что вещь, оставаясь самой собой, может вступать в различные отношения, и доказывает против Сарабьянова, что качество нельзя отождествлять с отношением. Товарищ же Сарабьянов берет отношение ( «хорошая лошадь», «добро и худо») и доказывает, что вот, мол, это есть «отношение», а посему качество есть отношение.

Качество включает в себя отношение, но не сводится к нему.

«Вещь в себе, — пишет Ленин, — отличается от вещи для нас, ибо последняя — только часть или одна сторона первой».[23] «Вещь для нас» — это вещь, выступающая в отношении к нам, обнаруживающая для нас свои свойства, т. е., по Гегелю, такие «определения» вещей, через которые «они своеобразно сохраняют себя в отношении к другому».

Тов. Сарабьянов сводит качество к таким «субъективным определениям», как «хорошо», «плохо», «желательно» и пр. Он не замечает, что даже в этих «субъективных отношениях» присутствует момент объективности, ибо субъективное отношение имеет в своей основе, как свое необходимое условие, объективное качество вещей. Отождествляя качество и отношение, т. Сарабьянов закрыл себе дорогу к пониманию объективного смысла и качеств и отношений, к пониманию объективной истины.

Именно благодаря тому, что в наших представлениях отражаются не «условные», не человечеством обусловленные качества и отношения, а существующие вне и независимо от сознания, именно поэтому возможна объективная истина. Но именно поэтому же возможна и «субъективная» практика.

Наши представления дают человеку «биологически целесообразную ориентировку» потому именно, что они не «субъективны», а объективны, не нами «уславливаются», а отражают качественное разнообразие и качественную определенность окружающего нас мира.

Тов. Сарабьянов на каждой странице клянется «практикой». Никакая «практика» не была бы возможна, если бы содержание наших представлений было субъективным, а истина была бы «условной».

До каких геркулесовых столбов доводит т. Сарабьянов практически свой релятивизм, достаточно явствует хотя бы из следующих его рассуждений:

«Но не встаем ли мы на путь эклектизма, провозглашая правомерность постановки вопросов с точки зрения и этого класса, и другого, и пролетариата, и буржуазии?

Нет, нисколько. Представим себе, что буржуазия, научно изучая законы общественного развития, познавая объективную необходимость, выступает в согласии с этой необходимостью против рабочего класса. Пролетариат выступает против буржуазии. И тот, и другой действуют верным, научным методом. И буржуазия права, и пролетариат прав…

Созерцатель-объективист пожмет плечами: чего борются? Ведь оба правы. Но мы — активисты. Мы скажем: именно потому, что буржуазия действует научными методами, что ее цели не утопичны, а научно обоснованы, мы должны еще решительнее бороться с буржуазией.

Мир знает не одну правду, а множество их (курсив наш. — А. С.). Монархия разумна, но и борьба с ней тоже разумна, — говорил Герцен. — не угодно ли выбирать!».[24]

Неправда, т. Сарабьянов! Не может быть одновременно в объективно-историческом смысле «разумна» и монархия, и борьба с ней. Борьба с монархией становится «разумной» как раз в тот момент, когда сама монархия становится «неразумной».

Неправда, что есть две правды — буржуазная и пролетарская, между которыми можно выбирать по совершенно субъективному произволу. Есть классовая точка зрения пролетариата, которая выражает объективную необходимость исторического развития, и точка зрения других классов, которая по линии этой объективно-исторической необходимости не идет.

То, что проповедуете вы, т. Сарабьянов, это софистическая, субъективная «диалектика», которая прекрасно выражается в формуле так называемой «готтентотской морали»: хорошо, если я у тебя украл жену; плохо, если ты украл у меня. Это не есть точка зрения материалистической диалектики. Вы же именно так («по-готтентотски») понимаете диалектику.

Материалистическая диалектика требует объективной истины и объективных критериев. Подлинная диалектика требует, чтобы мысля, я «отрешился от моих субъективных особенностей, погрузился в предмет».[25]

У т. Сарабьянова нет диалектики, нет «самодвижения» этого «предмета». Диалектика переносится в субъект и становится «субъективной диалектикой», т. е. тем, что иначе зовется софистика.

Исторический материализм знает основной объективный критерий объективно-исторического значения каждой данной классовой позиции: та позиция представляет собой выражение исторической «правды», которая способствует росту и развитию производительных сил человечества.

Подобно этому Энгельс в вопросе о морали не останавливается на том, что каждая система морали в классовом обществе есть классовая система и каждая права для себя. Нет, Энгельс, настаивая на классовом характере марксистских воззрений, считает нужным прибавить: «та мораль обладает наибольшим количеством элементов, обещающих ей продолжительную устойчивость, которая в данную минуту выражает точку зрения будущего, т. е. в данный момент — мораль пролетарская».[26]

Таким образом, можно не только указать на классовый характер различных моральных систем, но дать им некоторую объективно-историческую оценку.

«Активность», борьба — и баста. На такую субъективистскую точку зрения становится т. Сарабьянов. Все специфическое отличие научного социализма, именно как научного, т. е. выражающего объективный смысл исторического развития, все это отличие научного социализма от всяких форм ненаучного социализма стирается, исчезает.

Буржуазия в наше время отрицает возможность объективной истины, объективной закономерности и пр., потому что эта объективная истина в наше время не на ее стороне. Реакционный класс фальсифицирует науку, или вдается в скепсис, в агностицизм, в отрицание всякой науки. Объективную теоретическую мысль можно найти у прогрессивного класса.

Буржуазия отказалась от объективно-научных точек зрения (материализм XVIII столетия, классики-экономисты и т. д.) на известной ступени исторического развития, и «добросовестно»-теоретические традиции, методы принял и понес дальше пролетариат. Учение же о «двух правдах» — это вредная и теоретически ложная выдумка.

«Скептики пользуются диалектикой для того, доказать невозможность науки… С этой точки зрения все есть истина и все есть заблуждение».

«Современные «софисты» с их субъективной диалектикой не должны быть смешиваемы со сторонниками материалистической диалектики. По мнению психологистов, об одном и том же предмете возможны два прямо противоположных «мнения».[27]

Это писалось некогда главным образом по поводу Богданова. Но это надо припомнить теперь.

В. И. Ленин писал, что «материализм включает в себя, так сказать, партийность, обязывает при всякой оценке события прямо и открыто становиться на точку зрения определенной общественной группы».

Наоборот, релятивизм, несмотря на его претензии на «активность» устраняет необходимость выбора, ибо каждый по-своему прав и, значит, оба неправы, и никакой объективной истины вообще нет.

Релятивизм в теории — это путь к беспартийности в политике.

Если отрицать возможность объективной истины и «законность» противопоставления объективной и субъективной истины, то это должно означать, что многообразие наших представлений не является отражением, «оттиском» в сознании объективного многообразия мира. Логически ни к чему; другому и не ведет субъективизм, отрицание объективной истины.

Что же получилось у т. Сарабьянова? Получилось, что качество — субъективно, что определенность бытия создается активностью сознания, есть продукт этой активности. А это означает, что «нет объекта без субъекта».

Перенести качество в субъект, сказать, что качества, качественный определенности бытия нет без сознания — это значит скатиться к чистому феноменализму. Тов. Сарабьянов вовсе не случайно проделывает теперь этот путь к феноменализму. Это вытекает из того непонимания диалектики, из той подмены диалектики «механикой», которая наблюдалась в писаниях т. Сарабьянова издавна.

Механисты считают (во всяком случае это объективно вытекает из их позиции, хотя бы они того и не сознавали), что «истинное бытие» присуще только количественным сочетаниям неких однородных, т. е. бескачествешшх единиц. Количество — объективно качество же — это есть субъективное нечто, существующее лишь в сознании. К этому сводится и проводимое механистами «чрезмерное» противопоставление так называемых первичных и вторичных качеств.

«Вторичные качества» с этой точки зрения — это исключительно субъективные.

На этой точке зрения стоит т. Сарабьянов. Он пишет:

«Красное» лишь субъективное бытие (бытие для меня), но объективно оно — небытие. То же самое со звуком. Мир беззвучен. То же самое с запахом. Нет в мире ни теплого, ни холодного, это тоже только мои ощущения».[28]

Это очень напоминает известные слова Демокрита. Но что было гениально, было гигантским шагом вперед по пути научного понимания мира две с лишним тысячи лет назад, то ныне является шагом назад от научного, материалистического миропонимания. «Красное» вовсе не является объективно «небытием». Волна красного света не только «субъективно», но и объективно отличается от синей волны, по своему отношению к фотографической пластинке хотя бы отличается. Субъективного различия не было бы, если бы не было объективного.

Так же все световые волны отличаются объективно от звуковых и пр. «Мир беззвучен». Но если звук — нечто чисто субъективное, тогда зачем он нужен субъекту? Способность различать звуки, присущая животным, одним — в большей, другим — в меньшей степени, возникла в результате приспособления к объективным различиям мира. Что холод и тепло никак не являются чисто субъективными «признаками» — это мы можем прекрасно уяснить себе из того значения, какое имеет температура для всех химических реакций.

Конечно, ощущение тепла, света и пр. есть ощущение. Точно так же представление пространства есть представление. Но в обоих случаях содержание сознания есть лишь «оттиск», в коем мир запечатлел свои объективные «определения».

Если иметь в виду понимание т. Сарабьяновым «вторичных качеств» как исключительно субъективных, то приобретает особый смысл и следующее противоречие между Сарабьяновым и Лениным в «формулировках» процесса познавания.

«Процесс познавания, — пишет т. Сарабьянов, — не есть процесс срисовывания, снимания копии, фотографирования, ибо образ вещи не похож на вещь, а соответствует ей».[29]

Что здесь дело обходится без кодака и без фотографических пластинок — это ясно. Речь идет не об этом, конечно, а о характере познавания. Иное понимание у материалистов — Энгельса и Ленина — бьет в глаза. Так в книге «Материализм и эмпириокритицизм» В. И. Ленин писал:

«Наши махисты, желающие быть марксистами, набросились с особой радостью на плехановские «иероглифы», т. е. на теорию, по которой ощущения и представления человека представляют из себя не копию действительных вещей и процессов природы, не изображение их, а условные знаки, символы, иероглифы и т. п… Энгельс не говорит ни о символах, ни о иероглифах, а о копиях, снимках , изображениях, зеркальных отражениях вещей».[30]

Различие между Энгельсом и Лениным, с одной стороны, и Сарабьяновым — с другой, доказывается здесь текстуально. Это «текстуально» обнаруживаемое различие, противоречие можно было бы отнести за счет случайно неудачной формулировки т. Сарабьяновым своих мыслей, если бы в «безумии» т. Сарабьянова не проглядывала явственно своя система.

Это та система, которая учит, что качества условны и субъективны,—такие «качества», как живой человек и труп, борода и пушок, воронежский битюг и английский рысак…

Мир бесконечно разнообразен, — говорит т. Сарабьянов.

Мы, люди, берем этот мир, отбрасываем одни его свойства, извлекаем другие — и так создается качественная определенность. «Определить качество — это значит рассмотреть вещь не во всех связях, а в определенных», т. е. опять-таки нет качества вне субъекта.

Рассуждения т. Сарабьянова здесь крайне напоминают т. Луначарского, который точно так же писал, что, рассматривая среду, человек «выделяет из нее лишь те элементы, которые так или иначе затрагивают его жизненные интересы… остальное он фатально игнорирует, оно равно для него небытию».[31]

Интересно, между прочим, здесь отметить, что т. Сарабьянов все время настаивает на том, что нельзя, не нужно брать вещь во всех «связях и опосредствованиях», но лишь в некоторых определенных. Наоборот, тов. Ленин писал в свое время, что диалектика требует, прежде всего, чтобы знать предмет, «охватить, изучить все его стороны, все связи и «опосредствования». «Мы никогда не достигнем этого полностью, — пишет Ленин, — но требование всесторонности предостережет нас от ошибок и омертвения».[32]

В данном случае естественно, что Ленин настаивает на требовании «всестороннего охвата»: для него «связи и опосредствования» вещей, определенность этих вещей, — объективна, не зависит от человека. С другой стороны, «естественна» и позиция т. Сарабьянова (и т. Луначарского), так как для него самая определенность вещи только и создается в результате активного «обусловления» мира сознанием. «Абстрагироваться от ряда отношений, рассматривать вещь лишь в определенных связях и в определенных ее свойствах дает нам возможность установить ту самую точку «покоя», без которой ответ по формуле «да-да» или «нет-нет» немыслим».[33]

Мир вещей в себе оказывается лишенным определенности. Это — кантовский мир непознаваемых «вещей в себе». И то, что этот мир все же признается как где-то, как-то существующий, — это не более как непоследовательность, за которую самого Канта некогда окрестили «трехчетвертеголовым».

«Определить качество — это значит рассмотреть вещь не во всех связях, а в определённых». — Так пишет т. Сарабьянов. — «Почему мы выбираем, какие его свойства учитывать, от каких асбтрагироваться? Потому, что мы активные субъекты, что мы преследуем цели».[34]

«Активный класс, активный субъект, опираясь на «аквизит» человечества, которое изучало вещь в различных отношениях, всегда рассматривает ее в определенных связях, в определенных отношениях и поэтому получает возможность определить качество».[35] «В каком отношении надо рассматривать вещь — это вопрос не теории вообще, не принципа вообще, а теории конкретной практики(?), практики конкретного субъекта. Первый тезис Маркса говорит именно об этом».[36]

Тов. Сарабьянов не понимает, почему упрекают его в неправильном толковании первого тезиса Маркса. Неправильное толкование заключается в основе в том, что в то время как Маркс имеет в виду деятельность субъекта в смысле историческом («революционная, практически-критическая деятельность»), Сарабьянов ставит вопрос об активности субъека в плоскости гносеологии. По Сарабьянову выходит, что «активный субъект» творит качественную определенность мира. По Марксу же этого никак предположить невозможно, ибо Маркс материалист, а это есть идеализм чистейшей воды.

Конечно, у идеалистов субъект гносеологически активен, ибо сознание создает бытие. Сарабьянов берет у идеалистов именно это. Маркс же берет в первом тезисе другую сторону, которую развивала до него классическая немецкая философия, главным образом в лице Фихте и Гегеля. Это — «активность» самого объекта, его «самодвижение», развитие и историческая активность человечества в его развитии, в его «самодвижении», поскольку человек, воздействуя на природу, вне его, изменяет тем самым природу и самого себя.

Совершенно в духе «первого тезиса» пишет Энгельс в «Диалектике природы»:

«Естествоиспытатели и философы до сих пор совершенно пренебрегали исследованием влияния деятельности человека на его мышление; они знают, с одной стороны, только природу, а с другой — только мысль. Но существеннейшей и первой основой человеческого мышления является как раз изменение природы человеком, а не одна природа, как таковая, и разум человека, развивался пропорционально тому, как он научался изменять природу».[37]

Здесь ясно говорится об историческом процессе развития, а не о гносеологическом отношении мышления и бытия.

Что значит гносеологически рассматривать субъект, сознание, как активное, первоначальное творческое, — это т. Сарабьянов может видеть на примере своего субъективизма и «активного релятивизма», по которому субъект создает качественную определенность мира, т. е. собственно самый мир в его определенности.

Именно в этом своем субъективно – идеалистическом духе и пытался истолковать Маркса т. Сарабьянов, когда писал:

«Считается долгом научной чести высказаться против антропоцентрического отношения к миру. А между тем, именно к этому, если угодно, антропоцентризму, к субъективизму звал Маркс в цитированном выше тезисе о Фейербахе». «Решение вопроса о качестве вне «антропоцентрической» постановки его невозможно».[38]

Вот с этим толкованием Маркса мы не согласны и никогда не согласимся, ибо это значит превращать Маркса в релятивиста, субъективиста, каковым он не был.

«Активный релятивизм» — это не более, как sui generis волюнтаризм, т. е. идеализм.

Тов. Сарабьянов возвращается в этом смысле к старику Фихте.

Фихте был продуктом буржуазной революции. У Фихте немало можно найти привлекательного. «Действовать! Вот для чего мы здесь!» Как идеалист, Фихте распространяет это «действовать!» в область гносеологии. «Для идеализма интеллигенция (т. е., собственно, сознание, тождественное с бытием) есть деятельность (Thun) и ничего более».

Подобно Фихте и Шеллинг в эпоху его близости с первым писал весьма «революционные вещи»: «Мое назначение в критицизме — стремиться в неизменной самодеятельности (Selbstheit), безусловной свободе, неограниченной деятельности».[39]

Тов. Сарабьянов все время, на каждом шагу, клянется «практикой». Он, например, пишет:

«Но есть ли бессубъективное изучение — бесполезное созерцание, потому бесполезное, что это созерцание не имеет практической цели, определенной пользы для изучающего или для его партии, класса, государства. Что значит объективно, только (?) объективно изучать вещь. Это значит изучать ее во всех ее связях, во всех ее опосредствованиях, выражаясь по Ленину. Но это совершенно невыполнимое дело…».[40]

Во-первых, обратите внимание на это прямо противопоставленное Ленину отрицание необходимости изучать вещь «во всех связях и опосредствованиях».

Во-вторых, — это прямо противоположное марксизму отношение к необходимости объективного изучения (сp., например, Ленина: «Центр тяжести аргументации Энгельса лежит в том, что задача материалистов — правильно и точно изобразить действительный исторический процесс».[41]

В-третьих, замечательно это противопоставление у т. Сарабьянова практического значения изучения, познания и его объективного характера. Это противопоставление, связанное логически с волюнтаризмом, с субъективизмом, характерно не только для т. Сарабьянова.

Марксисты уже указывали на то, что, с точки зрения материалистической, апелляция к практике законна, разумна, основательна только в том случае, если мы признаем объективную истину. Именно объективный характер нашего познания делает его практически полезным.

Мах в одном месте писал: «Акушера такого еще не было, который помог бы родам при помощи четвертого измерения».

По поводу этого Ленин замечает:

«Прекрасный аргумент — только для тех, кто видит в критерии практики подтверждение объективной истины, объективной реальности нашего чувственного мира. Если наши ощущения дают нам объективно-верный образец внешнего мира, существующего независимо от нас, тогда этот довод с ссылкой на акушера, с ссылкой на всю человеческую практику годится. Но тогда весь махизм, как философское направление, никуда не годится!».[42]

Как это непохоже на противопоставление точки зрения практики и объективного метода, каковое имеется у т. Сарабьянова! Здесь (у Ленина) — синтез, там (у Сарабьянова) — разрыв.

Точка зрения практики, «активного субъекта», базирующаяся не на объективном материалистическом, диалектическом методе, а на субъективизме, как у т. Сарабьянова,—это и есть идеалистический волюнтаризм, к которому склоняется наш философ. Эта старая красавица (я говорю о волюнтаризме, а не о т. Сарабьянове) думает, невидимому, теперь подрумяниться и выступить молодухой. Дело марксистов разоблачить этот маскарад, чтобы новые наряды «актуализма» в философии не обманули добрых людей насчет его старой, гнилой идеалистической сущности.

  1. «Воинствующий материалист», кн. V, стр. 11.

  2. Гегель, Энциклопедия, § 83.

  3. Ленин говорит о системе Гегеля, которая «привела к материализму Фейербаха» (Указ. соч., т. 23, стр. 43).

  4. «Под знаменем марксизма», 1925, № 12, стр. 186 и 188.

  5. В. Сарабьянов, Беседы о марксизме, изд. «Безбожник», 1925, стр. 37.

  6. «Под знаменем марксизма» 1925, № 12, стр. 188.

  7. «Под знаменем марксизма» 1925, № 12, стр. 192.

  8. «Под знаменем марксизма», 1926, № 2, стр. 191-92.

  9. «Под знаменем марксизма», 1925, № 2, стр. 192.

  10. «Под знаменем марксизма», 1925, № 12, стр. 190.

  11. А. Деборин, Введение в философию диалектического материализма, изд. 1922 г., стр. 276.

  12. Ленин В.И., указ. соч., т. 18, стр. 139.

  13. Ленин, К вопросу о диалектике, «Большевик», 1925, №5-6, стр. 102. Курсив наш. — А. С.

  14. Ленин В.И., указ. соч., т. 18, стр. 127.

  15. Там же, стр.128.

  16. Там же, стр. 138. Подчеркнуто Лениным.

  17. «Под знаменем марксизма», 1925, № 12, стр. 190—191.

  18. Ленин В.И., указ. соч., т. 18, стр. 134. Подчеркнуто нами. — А. С.

  19. Там же, стр. 139. Подчеркнуто нами. — А. С.

  20. Там же, стр. 123. Подчеркнуто нами. — А. С.

  21. Сарабьянов, Основное в едином и пр., стр. 103.

  22. Спиноза, Этика, стр. 244.

  23. Ленин В.И., указ. соч., т. 18, стр. 119

  24. «Под знаменем марксизма», 1925, № 12, стр. 188-189.

  25. Гегель, Энциклопедия, § 24.

  26. Энгельс, Анти-Дюринг, 1918, стр. 83.

  27. Деборин, Введение, 1922, стр. 275.

  28. Сарабьянов, Беседы о марксизме, изд. «Безбожник», М. 1925, стр. 17.

  29. «Беседы о марксизме», стр. 24.

  30. Ленин, Материализм и эмпириокритицизм, Гиз, 1920, стр. 234. Курсив наш. — А. С.

  31. А. Луначарский, От Спинозы до Маркса, стр. 113. Сравните это с такими словами т. Сарабьянова: «Мы должны изучать вещь в тех связях, в тех опосредствованиях, которые нас (личность, партию, класс, общество…) в данном случае… интересуют» («Беседы о марксизме», стр. 37).

  32. Ленин В.И., указ. соч., т. 42, стр. 290.

  33. «Под знаменем марксизма», 1925, № 12, стр. 191.

  34. Там же, стр. 193.

  35. Там же, стр. 186.

  36. Там же, стр. 186.

  37. «Архив Маркса и Энгельса», т. II.

  38. В. Сарабьянов, Основное в едином…, стр. 102 и 103. Курсив наш. — А. С.

  39. Шеллинг, Новые идеи в философии, сб. 12, стр. 120.

  40. В. Сарабьянов, «Беседы о марксизме», стр. 36.

  41. В. Ленин, Теория и практика, М. 1924, стр. 217. Курсив наш — А. С.

  42. Ленин, Теория и практика, М. 1924, стр. 163.

Оглавление

Диалектический материализм и механисты

Субъективизм механистов и проблема качества