2.2. Язык и интеракция

Выяснение вопроса об отношении объективной и субъективной структуры было необходимо для того, чтобы упорядочить дальнейшие рассуждения Лоренцера. При этом мы только сейчас подходим к собственной теме работ Лоренцера, а именно к отношению языка и взаимодействия человека и общества.

2.2.1. Всеобщая связь интеракции, символа и сознания

Понятие интеракции в лоренцеровской концепции психоанализа является ключевым, так как с его помощью Лоренцер пытается осуществить связь критической теории субъекта и критической теории общества, объяснить, как общество влияет на «внутреннюю природу» человека. «Психоаналитический опыт занимается не психосоциально ориентированными возможностями Я, а объективно обусловленными структурами отношений субъекта. Он является не психологией поведения, а теорией взаимодействия и анализирует совокупность искаженных форм взаимодействия в субъекте»^[1].

Отношение взаимодействия и «внутренней природы» определяется проблемой влечений. Переживания человека можно понять, только узнав способ влияния общества на человека, осуществляемого посредством взаимодействия (и языка). «Определяемые влечениями переживания такого рода не независимы от отношения к «объектам любви». Определяемые влечениями переживания являются также опытом взаимодействия, являются взаимодействием, определяемым телом (при этим устанавливается связь, которая уже заложена в самим понятии влечения). Влечение, согласно определению, есть потребность тела «в отношении к». Переживание как взаимодействие, обусловленное телом, реализуется в непосредственно данных сценических переживаниях ребенка, оно является процессом формирования, коренящимся в действительности. Переживание есть конденсация реально испытываемого взаимодействия, определяемого телом»^[2].

Такое понимание «детерминированности влечениями» переживания должно, согласно Лоренцеру, лишить понятие влечения его неисторического и неисторического характера, должно способствовать пониманию влечения как полностью исторического феномена.

Таким образом, теорию влечения Лоренцер объявляет — подобно тому, как это делал Маркузе — существенным пунктом сближения марксизма и психоанализа. «Как диалектическое столкновение исторической практики с биологически-организмическими побуждениями внутренней природы это по существу входит в переживание… Полная историчность не противоречит предположению о «детерминированности влечениями» структур сознания и поведения во фрейдовском смысле. Напротив, психоаналитическая теория развития и исторический материализм связаны историко-материалистически понимаемым учением о влечении. Эта связь не исчезнет и тогда, когда мы будем объяснять образование сознания введением языка»^[3]. Так как собственно познавательный интерес представляет собой субъективную структуру, а субъективность всегда связана с сознанием, причем сознание в свою очередь немыслимо без языка, все эти соотношения в контексте теории влечений образуют особую область анализа субъективной структуры.

В данном случае нельзя ввести механической связи языка и взаимодействия, напротив, они находятся друг с другом в процессуальном отношении; поэтому обоим необходимо придать различные виды взаимодействия или соответственно различные уровни развития. Лоренцер различает пять таких форм взаимодействия:

«1. «Определенные формы взаимодействия» в смысле бессознательного организмического объединения по образцу взаимодействия.

2. «Символические формы взаимодействия» после введения языка.

3. Десимволизированные формы взаимодействия («клише») как результат систематических деформаций в ходе конфликтов.

4. Репрезентативные образы, которые из символических форм взаимодействия выделились в самостоятельные, не утратив печати своего происхождения и связи с символическими формами взаимодействия, непроблематическими фигурами словесной игры.

5. Знаки (в виде средств защиты) как структуры языка, изолированные от форм взаимодействия и соответствующие как внутреннему, так и объективному миру»^[4].

Будем при этом помнить, что в целом концепция служит пониманию субъективных структур переживания и, таким образом, созданию понятий взаимодействия и символа в указанных границах как моментов психических явлений. Отсюда ясно, что центральное для теории языка понятие смысла может — и должно, по Лоренцеру, — раскрыться лишь в рамках этих представлений. Соответственно этому он пишет (критикуя Хольцкампа, но используя его терминологию): «Для правильной оценки всей важности проблемы необходимо считать, что «смысл вещи», а также «смысл символа» ни в коем случае не являются внешними для Я, произвольно заменяемыми «ярлыками»; напротив, они являются «проектами действий», «образцами жизненной практики», которые организуют процесс обмена между индивидом и миром, с ним соприкасающимся и его окружающим. Значения, которые полностью раскрываются на этапе символически опосредованной практики, становятся на непосредственно чувственном и так называемом предсимволическом этапах развития инструментами, структурными элементами, посредниками диалектики практической жизни»^[5].

При этом понимание «смысла вещи» и понимание «смысла символа» ограничиваются субъективной структурой, и одновременно это влечет за собой специфическое отношение обоих, а именно осуществляется смысловое создание языка. Таким путем должен быть выяснен вопрос о фундаменте языка. «Определенные формы взаимодействия (как выражение практически-диалектического процесса взаимодействия между внутренней природой ребенка и общественной практикой) снабжаются при введении в язык предикатором. Тем самым языковые образования и связующие звенья из процесса воспроизводства индивидуальных структур включаются в процесс социализации, а «объективная структура языка» приближается к уже не «внешнеязыковым», но еще и не символическим „определенным формам взаимодействия”»^[6]. Правда, символы относятся к «определенным формам взаимодействия», но, согласно Лоренцеру, значение, смысл раскрывается лишь внутри субъективной структуры в ходе процесса предикации, цель которого трояка: общение субъектов, длительная связь вещей и символов и создание системы символов^[7]. Он пишет недвусмысленно: «Итак, процесс предикации дает нам возможность проникнуть в смысл запутанной структуры значений языка. В этом случае мы все значения принимаем в качество предикаторов, что ведет к исчезновению избытка взаимно упорядоченных символов и возникновению все более обозримой системы, где отдельные узловые точки посредством предикации связаны с вещами, на которые даются указания в некоторой последовательности действительных ситуаций введения»^[8]. Но поскольку взаимодействия могут на человеческом уровне осуществляться лишь на основе и посредством этого процесса символизации, выявляется решающее различие между человеком и животным в области языка. «Если отвлечься от субъективизма, опасно соседствующего с психоанализом, становится ясно, в чем состоит отличие развития человека от развития животного: во включении бессознательно заученных форм взаимодействия в систему языка»^[9].

Столь подробное цитирование высказываний Лоренцера о созидательной роли языка для существования человека необходимо было для того, чтобы полностью восстановить ход его мыслей и понять (новую в истории фрейдо-марксизма) расстановку акцентов. Хотя теория влечений вес еще играет значительную роль, центральной она уже но является, решающим становится язык и общественные требования, то есть общественное подавление, воздействующее на индивида через язык (см. разд. 2.2.2). Исходя из этого можно говорить о герменевтическом обосновании критики общества, хотя в данном случае в качестве основной теоремы фрейдо-марксизма выдвигается мнимая противоположность «индивида, имеющего потребности», и «несостоятельного общества».

Вернемся, однако, к вопросу об отношении языка и сознания. Важнейшей функцией языка при формировании сознания является всеохватывающая систематизация «планов практической жизни», с помощью которой формы взаимодействия осознаются отдельным человеком во всей их общности, делая тем самым возможным планомерное поведение. «Вспомним, что лишь при введении языка сенсомоторные комплексы форм взаимодействия связываются с речемоторными акустическими комплексами слов и закладываются основы двойной регистрации в различных системах энграмм. Связь обеих систем создает символические формы взаимодействия. «Местом» этих символических форм взаимодействия является Я (сверх-Я мы в данном случае не рассматриваем) в противоположность Оно, в котором фактически сохраняются несимволические формы взаимодействия. Лишь символические формы взаимодействия ведут к осознанному поведению и планомерным действиям, только они создают расстояние между индивидом и объектом, формируют Я, способное к размышлениям и к действиям, которое мы должны четко отличать от «Я» как более или менее связанного комплекса действий, присущего доязыковому индивиду»^[10].

Критикуя взгляды Лоренцера на взаимодействие, язык и сознание, нельзя упускать из виду, что он исходит лишь из внешнего соотношения объективной структуры и субъективной структуры и, что особенно важно, он исключает анализ объективной структуры из сферы своих познавательных интересов. Критическая же психология, напротив, исходит из естественноисторически и общественно-исторически обоснованной концепции относительной взаимосвязанности объективных условий и субъективных факторов, во-первых, и из положения о том, что структура личности в конечном счете должна выводиться из общественной структуры, во-вторых. При этом «выведение» не означает механической дедукции, а представляет собой теоретическую реконструкцию того факта, что индивид относится к объективным условиям активно и осознанно как к необходимым, что, таким образом, человеческая личность определяется общественными отношениями, хотя и не копирует структуру последних.

Отсюда вытекает качественно иная концепция процесса человеческой жизни и значения обстоятельств. Последние подразделяются прежде всего на объективные и личностные значения, причем объективные значения создают человека и соответственно предстают как соотнесенные с его жизненной практикой объективно-материальные обстоятельства окружающего мира, существенные для поддержания человеческой жизни. Так как специфический уровень взаимодействия человека и природы предполагает определенные отношения между людьми, из совокупности объективных значений обстоятельств в конечном счете могут быть выведены личностные значения обстоятельств, то есть объективное значение каждой отдельной личности в рамках сохранения жизни вида, народа и вообще человечества (разумеется, каждый раз в конкретно-исторических условиях). Доминирование вещественных значений над личностными проявляется как тенденция в том, что первые обеспечиваются, по сути дела, путем «объективной» передачи человеческого опыта^[11].

Но из этого не следует, что такая передача осуществляется независимо от становления личности. Индивидуальную деятельность следует понимать как сознательный и адекватный ответ на общественные требования. Человеческая деятельность выступает как функциональное (а не гносеологическое) отражение объективных общественных отношений независимо от того, представлена ли она предметно или выражается в сотрудничестве с другими членами общества в целях преобразования этих отношений как производственных отношений.

Это общественное содержание жизнедеятельности людей, которое выводится из общественных жизненных необходимостей, полностью утрачивается при том субъективистском понимании взаимоотношения, которое предлагает Лоренцер. При таком понимании мы отказываемся от познания подлинной сущности человеческой жизнедеятельности, от контроля над общественными, а следовательно, и над собственными условиями жизни. Мы лишаемся возможности обоснованно различать значимую и незначимую жизненную активность (что может иметь катастрофические последствия для педагогическо-терапевтической стратегии), мы не можем больше научно обоснованно определять всеобщие цели истории общества, пути достижения «царства свободы» на основе сознательного и всеохватывающего контроля за общественными и индивидуальными условиями жизни. Взаимодействие у Лоренцера замыкается в самом себе и по существу, и формально, не находя выхода в общество.

Предметные (вещественные) и личностные значения обстоятельств образуют основу для возникновения символов. Последние имеют своих естественноисторических предшественников в особых системах передачи акустических сигналов, которые в ходе многоступенчатого развития преобразовались в естественноисторически традиционные образования^[12]. При этом «наряду» с материальным опредмечиванием возникает второй путь общественно-исторической передачи человеческого опыта. И хотя конкретно-историческое совместное становление этих двух систем передачи еще не вполне ясно, все же необходимо исходить из того, что на относительно ранней фазе истории общества уровень развития производительных сил, в особенности кооперация, а также необходимость в коммуникации способствовали передаче опыта посредством речи. «Ключом к исторической реконструкции отношений между смыслом вещей и смыслом символов… — пишет Хольцкамп, — является исследование отношений между объективными смыслами вещей, значимыми для ориентации в вопросе о всеобщих общественных целях при овеществлении и планировании потребительной стоимости. Такое планирование (предвосхищение) следует предположить возможным, если мы хотим понять непрерывное, планомерное приближение к овеществляемым всеобщим целевым установкам уже в процессе изготовления простейших орудий труда. Очевидно, что уже для понимания возможности простейших трудовых процессов необходимо принять эту двойственность чувственно-предметных смыслов, с одной стороны, и представления о создаваемых нами чувственно-предметных смыслах, с другой стороны»^[13]. В этом отношении концепция Лоренцера вдвойне ошибочна. Прежде всего он не может объяснить, почему вообще существует язык; он вынужден просто принять его наличие в качестве предпосылки, пытаясь с помощью представления о «процессе замощения» создать внешнюю связь между символами и объектами. Вместе с тем, как следствие, он не может понять его общественного содержания, так как он неизбежно относит символы к чисто психической области. Тот факт, что в нее входит общественно-исторический опыт человечества, передаваемый из поколения в поколение, и что именно это создает смысл языка для человеческой жизнедеятельности, остается вне сферы его рассмотрения. Безусловно, его утверждение о том, что язык приобретает существенную роль при сознательном формировании жизни, справедливо, однако оно не следует из его взглядов и поэтому никак внутренне не связано с его теорией.

«Языково-символическое, — подчеркивает Хольцкамп,— в соответствии со своим возникновением из объективной необходимости производства, с одной стороны, делает возможным обобщенное понимание свойств реального внешнего мира, присваиваемых в процессе общественного труда, с другой же стороны, в силу своей репрезентативной функции создает предпосылки для более глубокого понимания человеком действительности в процессе абстрактного мышления. Таким образом, восприятие и мышление как результат дифференцирования процессов общественного труда опосредуют друг друга в языково-символической области»^[14]. В качестве такого результата дифференцирования следует рассматривать и способность продвигаться от незнания к знанию. «Отношение имеющегося знания к окружающему миру предполагает существование дистанции между познающим и предметом познания, помогающей человеку осознать себя в своей соотнесенности с миром и с другими людьми. В сформированном с точки зрения языка и отчужденном сознании человек вступает во взаимосвязь с другими людьми и одновременно определяется ими как данный индивид. Самосознание и осознание мира являются при этом двумя сторонами одного и того же процесса. Лишь будучи «отослан» к самому себе другими, человек может понять себя как «не-Я», как «вещь»…»^[15]. Лоренцер и в данном случае не признает, что самосознание и осознание мира взаимосвязаны, и сводит тем самым сознание к индивидуальному сознанию, к некоторому чисто интрапсихическому акту. Но возникновение и роль индивидуального сознания не могут быть поняты только его собственной основе, их следует рассматривать в рамках контроля над действительностью со стороны людей и общества.

Связывая проблему символа и сознания с теорией влечений, Лоренцер ставит вопрос: как они способствуют удовлетворению влечений^[16]. При этом он полностью пренебрегает тем фактом, что результаты рационального человеческого познания выражены в языковой форме и таким путем наследуются и что только так мог сформироваться язык. Подобная слепота свидетельствует не только о принципиальном снижении интереса к проблемам познания у сторонников этого варианта фрейдо-марксизма^[17], но и о том, что он в принципе ничего не дает для познания собственно человеческого уровня потребностей. Поскольку человеческие потребности по существу ориентированы на контроль личностных и общественных условий развития и только в этих границах могут быть удовлетворены, рациональное познание возможностей их удовлетворения представляется необходимым. Правда, высокоразвитые животные также различают возможности удовлетворения своих потребностей, но человек качественно по иному относится к своим потребностям, поскольку он осознает их и пытается обеспечить возможности их удовлетворения (по крайней мере частично) путем совместных действий. Человеческая познавательная деятельность все более соотносится с его собственной субъективностью, и именно это принципиальное знание о собственных потребностях предполагает возможность страдания в тех случаях, когда они долгое время не могут быть удовлетворены.

Систематизируя сказанное, можно утверждать, что существует триада практических способностей, рационального анализа целей и их эмоциональной оценки. «Так как основу человеческого существования составляет способность к деятельности по обеспечению общественной, а следовательно, и индивидуальной жизни, процесс познания не является самоцелью, но представляет собой по существу получение информации о целях поведения, направленного на управление деятельностью, обеспечивающей существование. Связь процесса познания и его эмоциональной оценки как субъективной готовности к действиям также всегда является связью между познанными свойствами цели и ее эмоциональной оценкой с точки зрения заложенных в ней возможностей обеспечения индивидуального существования и развития»^[18].

Итак, мы критически рассмотрели существенные моменты жизненной практики человека в понимании Лоренцера. Целью нашей критики было показать, что отрыв субъективной структуры от объективной структуры ведет к необщественному пониманию субъективной жизненной практики, которая не может быть признана наиболее общей отличительной чертой «человеческой сущности».

Мы не ставили себе здесь задачу истолкования взглядов Лоренцера с точки зрения критической психологии, то есть не стремились ответить на вопрос, в какой мере (в теоретически «перевернутой» форме) отражают они реальные обстоятельства жизни в специфических общественных условиях. Мы рассмотрим этот вопрос в следующем разделе при анализе процесса психической защиты, по Лоренцеру.

2.2.2. Процесс социализации и разрушение языка.

Вышеприведенные рассуждения относятся в рамках лоренцеровского понимания систематики психоанализа (см. рис. 3) к числу метапсихологических вопросов, то есть приобретенных в ходе клинического опыта представлений о всеобщих взаимосвязях субъективных структур, ибо, по Лоренцеру, «метапсихологию следует понимать как структурную теорию языковой игры как формы взаимодействия»^[19]. Теория же социализации, напротив, ставит перед собой задачу исследования конкретных условий формирования жизненно-практической структуры субъективности. Она тесно связана с метапсихологией через понимание предмета психоанализа. «Обоснование материалистической теории социализации предполагает… что психоанализ обсуждает в качестве своего предмета все ту же форму взаимодействия, осуществляемую в процессе социализации»^[20]. В работе, посвященной исследованию процесса социализации, он таким образом формулирует свои основные принципы: «Настоящая работа должна подтвердить, что не может быть иного подхода к субъективности, кроме как с позиций практической диалектики столкновения «совокупного рабочего»… с внешней природой, а также внутренней природой (ребенка) и что субъект формируется в ходе «материального» процесса именно на основе этой диалектики. Субъективность целиком и полностью сводится к объективным условиям»^[21]. Из этого с необходимостью вытекает основной вопрос теории социализации: «Как связать „внутреннюю природу“ ребенка с человеческой практикой, чтобы развитие ребенка в полном объеме могло быть прочитано одновременно и как естественная история, и как социальная история формирования на основе объективных политико-экономических процессов, не подставляя на их место заранее заданных, не зависящих от истории субъективных склонностей и структур»^[22].

Для ответа на этот вопрос, согласно Лоренцеру, необходимо принять за основу положение о том, что процесс социализации в полном объеме представляет собой процесс производства субъективной структуры и что таким образом материализм основывается на теории социализации. «Оно, как и Я… суть результаты процесса производства. Индивидуальные структуры суть продукты. Основные элементы индивидуальных структур во всей своей совокупности вырабатываются в ходе некоего… практически-диалектического процесса противостояния человека (ребенка) своей внутренней природе, представляющего собой как бы дополнение к всеобъемлющему противостоянию человека внешней природе». Отсюда следует, что «тезис о социализации как процессе производства должен рассматриваться, обосновываться и приниматься не как метафорически-необязательная общая фраза. Мы должны быть твердо убеждены в том, что только исчерпывающая полнота и строгая однозначность этих исходных положений будут способствовать успеху наших попыток историко-материалистического обоснования психоаналитического метода. С этим связана также попытка осуществить анализ субъективной структуры в рамках историко-материалистическом общественной теории». Таким образом, «связь основных положений исторического материализма и выросшей из психоанализа несубъективистской критики субъекта… невозможна без определения предмета психоаналитического познания как продукта социализации, выступающей в качестве процесса производства. Метатеоретическое описание предмета психоаналитического познания должно происходить в понятиях концепции социализации как процесса производства»^[23].

При этом, говоря о процессе социализации, Лоренцер упоминает и труд, и классовый антагонизм. Относительно первого он утверждает следующее: «„Практическое обхождение” матери с ребенком в сущности не отличается от телесного движения при работе. И в этом случае можно также говорить без натяжки о некотором «единении» или даже о стимуляции деятельности»^[24]. А по поводу «классового антагонизма» в семье он пишет: «Речь должна идти (при этом не нужно пытаться выхолащивать классовое распределение в области производства товаров потребления) о специфической, особенной классовой противоположности. Угнетаемый класс в этой области по тождествен классу нуждающихся в заработной плате; это понятие имеет другой объем; в особой области производства семьи (точнее следовало бы сказать, в условиях «семейной социализации») имеется особый класс зависимых»^[25]. Поскольку оба классовых отношения не тождественны, может возникнуть расхождение, так как «госпожа буржуазия» как мать принадлежит к классу производителей, а именно зависимых производителей в области производства «семейной социализации»^[26]. Для того чтобы полностью представить ход мысли Лоренцера в его внутренней последовательности, процитируем одно из его резюмирующих рассуждений о «процессе социализации как процессе производства»:

«а) Существует особый вид труда и особый вид продукта труда («труд… по созданию детей»).

б) Имеется антагонистическое отношение классов («первая противоположность классов… антагонизм мужчины и женщины… классовое угнетение»).

в) Мать рассматривается как зависимая работница этого процесса производства.

г) Эта зависимая работница есть в то же время и орудие»^[27].

Обратимся теперь к подробному анализу процесса социализации, как его представляет себе Лоренцер. В отличие от традиционного психоаналитического деления процесса развития влечений Лоренцер различает три фазы, которые отличаются друг от друга специфическим пониманием языка и взаимодействия.

1-я фаза существенно определяется первоначальным возникновением определенного взаимодействия еще на чисто организмическом уровне в рамках диады «мать — дитя». Здесь впервые появляется переработка «внутренней природы» ребенка. При этом в качество субъекта процесса рассматривается одна лишь мать, а затем диада «мать — дитя»^[28].

2-я фаза. В соответствии с предложенным Лоренцером пониманием языка акт «введения языка» означает собственно превращение детского организма в детский субъект; с помощью языка формы взаимодействия ребенка превращаются в сознание. «Язык создает собственный опыт и соотнесенный с ним предметный мир. Однако и то и другое язык вводит не извне (из совокупности платоновских идей). Формы языка и содержание языка… диалектически опосредуются индивидом»^[29]. Диалектическое опосредование в рамках диады «мать — дитя» происходит путем обозначения определенных форм взаимодействия определенными словами. «Ситуация согласования определенных форм взаимодействия состоит в соединении некоторого комплекта звуков с ситуацией введения языка»^[30].

3-я фаза представляет собой решающий этап раннего развития индивида, собственную первичную социализацию, в процессе которой ребенок, формирующийся как субъект, вырабатывает с помощью символов языка свое первое отношение к объективному внешнему миру и развивает структуру своих влечений. «Построение предметного мира происходит через вычленение отношений ребенка как индивида к окружающему его миру. И люди, и вещи, и живые и неживые предметы выявляют свою структуру, исходя из первоначального единства матери и ребенка. Это — онтогенетически конкретное основание для всех последующих вычленений. Доязыковая практика, образующаяся в рамках диады «мать — дитя», является фундаментом языковой систематизации и дифференциации»^[31].

Однако процесс социализации сам по себе не представляет интереса для психоанализа и фрейдо-марксизма, он привлекает их внимание лишь как вопрос «ущербной человеческой практики», дополнение к переживанию «человеческих страданий». Эту проблему Лоренцер рассматривает под углом зрения языковой деятельности индивида. При этом все же субъективные противоречия обусловливаются объективными, но не выводятся из последних; между обеими группами противоречий признается простое «соответствие»^[32].

Субъективные противоречия, конфликты возникают из противоречивости и несовместимости форм взаимодействия, которые не поддаются языковой систематизации и из-за этого в конечном счете остаются или соответственно становятся бессознательными. «Все же онтогенетические виды взаимодействия, сформировавшиеся на доязыковой стадии, не являются хаотическими. В конечном счете они — результаты общественной практики и следуют ее принципам упорядочения. Как результат онтогенетически-индивидуального синтеза в столкновении с внутренней природой данного ребенка возникают, однако, и расхождения. Они проявляются лишь в том случае, если происходит языковое оформление элементов практики при образовании символических форм взаимодействия. При этом образуется всеобщая связь всех элементов практики. Одним из значительных результатов процесса связывания форм взаимодействия (доречевых набросков поведения) и языка является то, что расхождения выступают теперь независимо от столкновения противоречивых форм взаимодействия, опосредованно фатально: противоречивые формы взаимодействия нельзя свести к понятиям, которые не могут служить символами упомянутых форм взаимодействия. В классическом случае невроза нарушение после введения речи происходит как десимволизация. Уже введенные в язык формы взаимодействия приобретают в процессе развития несовместимость, которая допускает лишь следующую альтернативу: либо подавить запрещенные формы взаимодействия, либо лишить их связи с языком (которую вырабатывает coзнание); запрещенные формы взаимодействия неизбежно исключаются из осознанной системы мышления и действий»^[33].

Таким образом, нарушение речи в данном случае объясняется так же, как и защита или соответственно механизм защиты в психоанализе Фрейда; речь идет о попытке переоценки различных форм психической защиты^[34] с точки зрения герменевтического понимания психоанализа^[35]. Причем Лоренцер различает две основные формы нарушения речи как симптомы разрушения личности: одной из них является формирование клише, которое не имеет отношения к символизации форм взаимодействия. «Признаком такого клишированного поведения являются… внешняя непонятность — детерминированность — несдерживаемая импульсивность — необратимость — необусловленность и тенденция к стандартизации — фиксирование окружающего мира, то есть «сценическое воспроизведение», стремление к повторению, эволюционно-историческое закрепление. Все эти признаки сближают клишированное поведение, возникающее как следствие вытеснения, с поведением животных, которые наследуют основные схемы действий»^[36]. В функциональном аспекте это означает следующее: «Клишированное поведение — это в то же время исключение из речевой коммуникации»^[37]. Клишированное поведение как признак невроза противостоит «знаку» как признаку принудительного невроза — продукта изоляции и интеллектуализации. «Формальный знаковый анализ истолковывает, таким образом, психологический опыт отсутствия теплоты и аффективной деятельности и интеллектуализации и изоляции как возрастающий распад системы взаимоотношений, как разложение «духовного характера» и резко возросшее отграничение Себя от объекта. Мы видим, что и защитная перестройка в виде навязчивых состояний может быть понята как манипуляция при образовании символов»^[38].

Итак, мы рассмотрели социализацию и нарушение речи в их существенных моментах; но вопрос об их взаимоотношении указывает на другую проблему общей концепции Лоренцера, а именно на проблему сведения всей истории жизни человека к раннему детскому развитию (в этом вопросе Лоренцер явно расходится с Хольцкампом и Сэвом^[39]). Подобно Маркузе, он исходит из того, что, в сущности, систематические прорывы практики раннего детства (которую он в отличие от Маркузе и Фрейда ограничивает «доэдиповой фазой», что влечет за собою далеко идущие последствия), на более поздних этапах онтогенеза проводит к тому, что тождество личности предстает скорее в виде какой-то мозаики. «Итак, есть все основания полагать, что противоречия в ходе регрессивной истории жизни сводятся опять-таки к первичной социализации матери. По этому пути успешно шли психоаналитические исследования. Успешно, то есть они получили результат: эффективную историю традиции социализации»^[40]. «Вынужденное повторение» берет при этом свое начало из нарушений развития периода раннего детства и передастся взрослому. Поэтому задача терапии состоит в том, чтобы устранить «расщепление речевой игры» путем ее восстановления. Итак, в данном случае психическая болезнь понимается как нарушение речи и познания^[41], а пересимволизация путем реконструкции ведет к воссозданию необходимого уровня человеческих способностей^[42].

Критические замечания по этому поводу представляют собой продолжение и углубление нашей критики формалистического понимания субъективной структуры, которая образуется как необходимый результат отторжения от объективной структуры. Этот формализм проявляется особенно ясно в понимании процесса социализации как производственного процесса. Решающая ошибка заключается в том, что труд и производство понимаются не как общественные процессы, что противостояние человека так называемой «внешней природе» толкуется индивидуалистически, а не общественно-кооперативно.

Наконец, процесс социализации (в данном случае ограниченный семьей в той мере, в какой она не является фактической движущей силой общественного производства, как это имело место в докапиталистических способах производства), с одной стороны, оторван от человека, а с другой стороны, глубочайшим образом от него зависит, поскольку его необходимая и объективная функция состоит в развитии тех способностей и умений, которые ведут к активному участию человека в общественном жизненном процессе на конкретно-историческом уровне развития, то есть прежде всего в процессе общественного производства, в процессе труда, носящего общественный характер.

В процессе производства возникают также общественные классы на основе насильственного распоряжения общественно необходимыми средствами производства или отстранения от участия в их использовании. Общественные классы, рассматриваемые абстрактно в рамках мировой истории, существуют с момента возникновения общественного прибавочного продукта и будут существовать до тех пор, пока этот продукт не будет достаточно велик, чтобы равномерно распределяться между всеми членами общества. Разговоры о «классовых противоположностях в семье» (с той странной деталью, что женщина может принадлежать к двум «классам») являются не только ошибочным толкованием высказываний Маркса и Энгельса, но и свидетельствуют об игнорировании того факта, что именно общественные классовые отношения служат основой специфического угнетения женщины, а угнетение женщины может быть устранено только с устранением капиталистических производственных отношений.

Итак, подведем итоги нашей критики. Прежде всего Лоренцер отрицает, что труд и производство всегда являлись общественными процессами, то есть их стимулируют специфические отношения производительных сил и производственных отношений, причем на определенных этапах мировой истории производственные отношения являются классовыми отношениями. Он отрицает также необходимость выведения субъективной структуры из объективной структуры, применительно же к условиям развития личности в классовом обществе он не признает того, что именно классовые отношения служат препятствием ее полному развитию. Рассуждения о «классовом конфликте в семье» являются, таким образом, принципиальной ошибкой и теоретически, и практически бесперспективными, видимостью объяснения. В действительности же в концепции Лоренцера при рассмотрении условий и границ развития личности классовые отношения не учитываются. Столь же бессодержательно и его понятие «структуры» (объективной и субъективной).

Марксистская теория классов является не только теорией социальной структуры, но также и теорией движущих сил общества, общественного субъекта: ее основу составляет тезис о необходимости изменения и изменяемости мира. И в той мере, в какой развиваются и изменяются общественные объекты, развиваются и изменяются индивидуальные субъекты, они изменяются в ходе активного взаимодействия с общественными и естественными реальностями. Понятие структуры, которое у Лоренцера характеризуется пассивностью, может отражать лишь социально- и индивидуально-исторически ограниченные «постоянные» признаки и взаимосвязи. Структура должна всегда пониматься как результат и состояние развития.

Этот формализм, оторванность от конкретных условий существования и необщественность индивида и субъективной структуры полностью проявляются в фазовой модели процесса социализации Лоренцера. Так как социализация индивида не является здесь целью контроля за действительностью со стороны общества и индивидов на конкретно-историческом уровне развития, то отдельные фазы произвольно выделяются по признаку отсутствия или введения языка, дифференциации субъекта и объекта и осознанности влечений. Но эти очевидные процессы должны находить адекватное понимание, следовательно, они должны быть исходными пунктами диалектической концепции человеческой сущности и человеческой природы. Индивидуальная социализация должна быть понята как процесс усвоения. Отдельные этапы этого процесса определяются с точки зрения содержания соответственно уровню развития общественного и индивидуального контроля реальности со стороны индивида и общества, и задача родителей (в особенности матери, если говорить о самых ранних фазах жизни ребенка) состоит не в непонятном «единении» (почему должны объединяться мать и дитя?), а в соразмерной с уровнем усвоения поддержке процесса развития ребенка. (Исключение объективных условий в концепции Лоренцера означает, что ребенок лишается критерия для вынесения суждений о явлениях внешнего мира и его требованиях. Вместе с тем это делает ребенка объектом педагогического произвола.) Только исходя из этого определяется внутренняя взаимосвязь усвоения смысла вещей и символов.

«Символические значения относятся к вещам не как к таковым, по лишь постольку, поскольку их предметный смысл является практически усвояемым, — отмечает К. Хольцкамп. — Поэтому предметный смысл представляет собой конституирующий момент содержательной стороны комплексов символических значений, указывает на отношение этих комплексов (как они воспринимаются ребенком в процессе освоения им внешнего мира) к реальности. Усвоение предметных значений есть фундамент для усвоения символических значений, а тем самым и предпосылка того, что ребенок оказывается в состоянии включить в свой опыт в концентрированной и высокообобщенной форме опыт социальный, открывающий ему доступ к развернутой иерархии образных и дискурсивных символических миров. Это включение дает возможность «мышления», не прикованного к настоящему; возможность рефлективного отношения к миру и к себе самому; возможность формирования исторического сознания. В современных социальных условиях это означает, что возможность для ребенка достичь символического понимания мира, осуществляемая в ходе общественно-исторического развития, основанного на опредмечивании материального труда, должна являться результатом практического и адекватного реальности действия, а, тем самым и результатом усвоения символических значений, которое, в свою очередь, определенным образом вытекает из индивидуальной жизненной истории данного субъекта»^[43].

Так как у Лоренцера в понятие взаимодействия не включается социальный момент в собственном смысле, то оно с неизбежностью теряет свою решающую черту — быть реальным процессом усвоения, а это значит — перестает быть усвоением значения вещей на основе адекватной предметам (поддержанной взрослыми) деятельности ребенка. Вместо этого предполагается непосредственная связь биологически-организмических проявлений жизни и усвоения языка, тем самым язык рассматривается как посредник при установлении общественных норм^[44], становится составной частью человеческой практики.

Но наряду с этим язык у Лоренцера, по существу, лишен содержания; духовное усвоение мира становится абстрактной способностью; процесс усвоения символов субъективно-идеалистически недооценивается. Собственно говоря, непонятно даже, почему индивид должен усваивать язык, ибо заранее исключается возможность усвоения языка как момента усвоения мира, способности (какой бы ограниченной она ни была) контроля над условиями собственной и общественной жизни и, следовательно, удовлетворения производительных и чувственно-жизненных потребностей.

Рассмотренные в предыдущем разделе критические замечания Лоренцера относительно взглядов Хольцкампа на объективные условия и субъективный фактор в основе своей несостоятельны (так как в качестве альтернативы выдвигается принципиально иная концепция), однако в них содержится рациональное зерно: указание на то, что еще не достаточно выяснено, как объективные значения предметов и символов становятся субъективно осмысленными фактами, преобразуются в субъективные значения вещей и символов. Необходимость действий только тогда превращается в готовность к действиям, когда индивид может мотивированно воспринимать определенные цели, лежащие в основе смысла предметов и символов, что в свою очередь будет возможно лишь тогда, когда сегодняшняя (относительная) беспомощность и отчужденность будут уменьшены или ликвидированы с помощью повышения общественного или индивидуального контроля над действительностью.

Таким образом, мотивация есть готовность к целеполагающей деятельности, возникающая на основе системы потребностей человека. Но, отклоняя теорию мотивации, Лоренцер^[45] оказался не в состоянии адекватно отобразить отношение объективных условий и субъективных факторов. Критическая психология, перетолковывая теорию Лоренцера, выяснила, что в данном случае речь идет о специфической для данной формации проблеме жизненной практики в буржуазном обществе, а не об общечеловеческой способности.

Мы не имеем возможности подробнее останавливаться здесь на этом вопросе, поскольку проблемы речевой деятельности в рамках исследований критической психологии по сей день не нашли достойного места. Но исходным пунктом должна быть детальная модель конфликта и возможности преодоления его и защиты от него (и Лоренцер, и Маркузе сводят всю проблему к этому последнему моменту). В соответствии с этим в условиях (буржуазных) классовых отношений у всех находящихся в состоянии зависимости, то есть особенно у угнетенного класса (в рамках их класса), психические конфликты обусловлены тем, что, с одной стороны, возникает эмоциональная готовность к осуществлению в более широких масштабах общественного и индивидуального контроля за действительностью, но, с другой стороны, можно предвидеть обусловленную этим угрозу существованию со стороны господствующих классов или со стороны институтов власти, что вызывает отрицательные эмоции. При преодолении конфликта, а также при защите от конфликта язык или индивидуальная речевая деятельность, несомненно, выполняет важную функцию. Углубленное усвоение смысла символов способствует более сознательному формированию жизни, открывает более широкие индивидуальные перспективы, укрепляет эмоциональную устойчивость путем осознания собственной безопасности при общественном образе жизни.

В классовом обществе индивидуальное развитие угнетенных всегда предполагает также развитие торможения деятельности и мышления (по меньшей мере об этом говорят факты), в этих условиях язык может стать инструментом защиты от конфликтов. В ограниченных пределах господствующая идеология при определенных условиях может выполнять функции усиления защиты при конфликтах, она до некоторой степени представляет собой «рационализированное» «предложение» защиты^[46]. Иными словами, в условиях угнетения осознанный, рациональный анализ целей невозможен, эмоциональная оценка не приводит к выработке понятий, напротив, их проявления связаны с санкциями. Индивид тем более привержен к заданным образцам понимания окружающего, чем меньше он способен сформулировать и защищать свое собственное истолкование действительности. «Бессловесность», таким образом, возникает как следствие подавления эмоциональных оценок; это именно тот случай, когда ребенок не имеет возможности проанализировать соответствующие требования с точки зрения их субъективной ценности. Следовательно, мы можем утверждать, что на рассматриваемом уровне развития рациональный анализ целей неосуществим. Говоря абстрактно аналитически, в рамках триады предметной деятельности, рационального анализа целей и их эмоциональной оценки язык, выполняющий функции преодоления конфликта и защиты от конфликта, также оказывает влияние на способ и масштабы удовлетворения потребностей.

В заключение мы поставим этот вопрос (как мы это делали в случае анализа взглядов Маркузе) еще в одной принципиально важной плоскости. Необщественность индивида и всех его жизненных проявлений в качестве абстрактно-всеобщего определения человечески-индивидуальной жизненной деятельности тем более ложна, что в условиях классового общества мы сталкиваемся с реальной проблемой оттеснения членов угнетенного и эксплуатируемого класса (в рамках класса) от осуществления всеохватывающего общественного и индивидуального контроля над действительностью. Этот «вывод» ведет в тенденции к сведению межчеловеческих отношений к жизненной практике, свободной от связи с вещами и от совместных действий по достижению общих целей, а также к ограничению индивидуальных мыслительных способностей поверхностным ориентировочным мышлением (Лоренцер вообще подобные проблемы не рассматривает) и к сведению человеческих потребностей до уровня чувственно-жизненной сферы.

1. Lorenzer A. Über den Gegenstand der Psychoanalyse Oder: Sprache und Interaktion. Frankfurt/M., 1973, S. 98. ↑

2. Lorenzer A. Zur Begründung einer materialistischen Sozialisationstheorie. Frankfurt/M., 1972, S. 17. ↑

3. Lorenzer A. Die Wahrheit der psychoanalytischen Erkenntnis, S. 120. ↑

4. Lorenzer A. Die Wahrheit der psychoanalytischen Erkenntnis, S. 131 f. ↑

5. Lоrenzer A. Zur Konstitution von Bedeutungen im primären Sozialisationsprozeß. — In: Methodologie der Sprachwissenschaft, S. 192. ↑

6. Lorenzer A. Sprachzerstörung und Rekonstruktion. Vorarbeiten zu einer Metatheorie dor Psychoanalyse. Frankfurt/M., 1973, S. 33. ↑

7. См.: Lorenzer A. Zur Begründung einer materialistischen Sozialisationstheorie, S. 74 f. ↑

8. Ibid., S. 75. ↑

9. Ibid., S. 80; см. также: Lorenzer A. Kritik des psychoanalytischen Symbolbegriffs, S. 92, 103. ↑

10. Lorenzer A. Zur Konstitution von Bedeutungen im primären Sozialisationsprozeh. — In: Methodologie des Sprachwissenschaft, S. 200. ↑

11. Парис (см.: Paris R. Zur Problematisierung des Holz- kampschen Konzeptes der Gegenstandsbedeutungen. — «Ästhetik und Kommunikation», 1977, H. 30, S. 27), выступая против Хольцкампа, не был готов к серьезной критике концепции объективных и личностных значений обстоятельств. Он не оригинален, но по крайней мере честен, когда отмечает: «Что же касается встречающегося у Хольцкампа различия объективного и личностного значений обстоятельств, то я могу признаться, что я просто не улавливаю этого различия, да и не считаю его существенным…» (Paris R. Schwierlgkeiten einer marxistischen Interaktionstheorie. — «Gesellschaft. Beiträge zur Marxschen Theorie 7». Frankfurt/M., 1976, S. 14 ff., 18 ff.) Неразрешимую в рамках любой теории взаимодействия, в том числе и социологической, проблему Тьяден определяет таким образом: «Попытки буржуазной социологии выявить возможности непрерывного взаимодействия обобществленного человека руководствуются при всем их многообразии одной общей идеей. Эта идея соответствует монадологическому пониманию индивида, и, следовательно, она абсурдна; она заключается в том, что принцип обобществления человека понимается как имманентный принцип взаимосвязи межчеловеческой деятельности, абстрагированный от естественноисторического контекста и субстрата. Факторы, способствующие непрерывности социального взаимодействия, понимаются в принципе как имманентные условия становления общественности… Характеризуя эти попытки понимания социального взаимодействия как самоорганизующей и саморегулирующейся межчеловеческой практики, необходимо констатировать крах таких теоретических взглядов, согласно которым материально-исторические факторы социальности представлены в виде потенциальных помех и ограничивающих общественные связи условий и поэтому исключены из модели социального взаимодействия…» (Tjaden К.-Н. Soziale Systeme und gesellschaftliche Totalität Probleme der Konstruktion eines Gegenstandsbereiches sozialwis- senschaftlicher Erkenntnis. — In: H u 1 s t D. u. a. Methodenfra- gen der Gesellschaftsanalyse. Frankfurt/M., 1973, S. 57.) ↑

12. См.: Schurig V. Die Entstehung des Bewußtseins Frankfurt/M., 1976, S. 231 ff. ↑

13. Holzkamp K. Sinnliche Erkenntnis — Ilistorischer Ursprung und gesellschaftliche Funk lion der Wahrnehmung. S. 149 f. ↑

14. Ibid., S. 154. ↑

15. Ibid., S. 157. ↑

16. Мы не будем в этой связи возвращаться к критике теории влечений, так как у Лоренцера здесь нет никаких новых аспектов. Все же мы укажем на две проблемы.

    1. Хотя понятие «внутренней природы», или соответственно «переработки внутренней природы», занимает у Лоренцера центральное место, мы не находим у него никаких указаний на то, что оно собой представляет; он дает лишь самые общие ссылки на его физиологические основы (см.: Lorenzer А. Zur Begründung einer materialistischen Sozialisationstheorie, S. 17, 41, 97). Они не только малосодержательны сами по себе, но и носят редукционистский характер, так как человеческая природа или соответственно процесс естественноисторического развития не только несводимы к физиологическим основам, но охватывают наряду с ними поведенческую сферу (внешние реакции тела) и генетический аппарат, причем последний является решающим для развития единичного организма (см.: Braun К.-Н. Einführung in die Politische Psychologie, S. 66 ff.).
    2. Анализируя отношение Лоренцера к Фрейду, следует отметить, что он обесценивает положительное содержание работ Фрейда, истолковывая односторонне-субъективистски его противоречивые взгляды на соотношение события и переживания и игнорируя всю многогранность и глубину фрейдовского понимания психологического конфликта. Это проистекает в числе прочего из того, что теория влечений в целом имеет у Лоренцера меньшее значение (если сравнивать, например, с концепцией Маркузе), чем внешняя модель Оно, Я, сверх-Я, и во всех случаях отодвигается на второй план», а влечение к жизни и влечение к смерти вообще отвергаются (см.: Lorenzer A. Über den Gegenstand der Psychoanalyse oder: Sprache und Interaktion, S. 50, 57).

    ↑

17. Исследование проблем психологии мышления см.: Holzkamp К. Sinnliche Erkenntnis — Historischer Ursprung und gesellschaftliche Funktion der Wahrnehmung, Кар. 5, 7, 8; Seidel R. Denken. Psychologische Analyse der Entstehung und Lösung von Problemen. Frankfurt/M., 1976. ↑

18. См.: Holzkamp-Osterkamp U. Die Übereinstimmung — Diskrepanz zwischen individuellen und gesellschaftlichen Zielen als Bestimmungsmoment der Vermittlung zwischen kognitiven und emozionalen Prozessen. — In: Kritische Psychologie. Bericht über den 1. internationalen Kongreß Kritische Psychologic vom 13—15. Mai 1977 in Marburg. Köln, 1977, Bd. 2, S. 82. ↑

19. Lorenzer A. Die Wahrheit der psychoanalytischen Erkenntnis, S. 188. ↑

20. Lorenzer A. Über den Gegenstand der Psychoanalyse oder: Sprache und Interaktion, S. 7. ↑

21. Lorenzer A. Zur Begründung einer materialistischen Sozialisationstheorie, S. 10. ↑

22. Ibid., S. 11. ↑

23. Lorenzer A. Die Wahrheit der psyclioanalylischon Erkenntnis, S. 223. ↑

24. Lorenzer A. Zur Begründung einer materialistischen Sozialisationstheorie, S. 50 f. ↑

25. Lorenzer A. Die Wahrheit der psychoanalytischen Erkenntnis, S. 237. ↑

26. Ibid. ↑

27. Ibid., S. 236. ↑

28. Ibid., S. 116 L ↑

29. Ibid., S. 120. ↑

30. Lorenzer A. Zur Begründung einer materialistischen Sozialisationstheorie, S. 66 f.; см. также: S. 62 ff. ↑

31. Lorenzer A. Zum Verhältnis von Natur und Geschich- te im Individuum. — In: Lorenzer A. Sprachspiel und Inter* aktionsformen, S. 189. ↑

32. См.: Lorenzer A. Zur Begründung einer materialistischen Sozialisationstheorie, S, 134 ff.; Lorenzer A. Die Wahrheit der psychoanalytischen Erkenntnis, S. 196 ff., 205 ft ↑

33. См.: Lorenzer A. Zum Verhältnis von Natur und Ga* schichte im Individuum. — In: Lorenzer A. Sprachspiel und Interaktionsfprmen, S. 190 f. ↑

34. См.: Freud A. Das Ich und die Abwehrmechanismen. Miinchen, o. J. ↑

35. См.: Lorenzer A. Kritik des psychoanalytischen Symbolbegriffs, Кар. IV. ↑

36. Lоrenzer A. Sprachzerstörung und Rekonstruktion, S. 117. ↑

37. Lorenzer A. Kritik des psychoanalytischen Symbolbe- griffs, S. 120. ↑

38. Ibid., S. 110. ↑

39. См.: Lorenzer A, Die Wahrheit der psychoanalytischen Erkenntnis, S. 258; Lorenzer A. Zur Konstitution von Bedeutungen im primaren Sozialisationsprozeß. — In: Methodologie der Sprachwissenschaft, S. 194. ↑

40. Lоrenzer A. Zur Begründung einer materialistischen Sozialisationstheorie, S. 135. ↑

41. См.: Lorenzer A. Sprachzerstörung und Rekonstruktion, S. 20 f., 38. ↑

42. См.: Lorenzer A. Die Wahrheit der psychoanalytischen Erkenntnis, S. 135. ↑

43. Holzkamp K. Sinnliche Erkenntnis, S. 194. ↑

44. Cm.: Lorenzer A. Die Wahrheit der psychoanalytischen Erkenntnis, S. 254. ↑

45. См.: Lorenzer A. Sprachzerstörung und Rekonstruktion, S. 59 ff. ↑

46. Ульманн (см.: Ulmann G. Sprache und Wahrnehmung. Verfestigen und Aufbrechen von Anschauungen durch Wörter. Frankfurt/M. 1975, Кар. Ill) предпринял интересную попытку проанализировать влияние слов на ощущения. ↑